Мистер Никодимус Изи — джентльмен, которого все соседи величали Покладистым — жил в своём собственном поместье в графстве Гемпшир. Он был женат, но не обременён большой семьёй. По мнению большинства женатых мужчин, обзавестись семьёй не составляет труда, основная трудность — в том, чтобы содержать её. В этом отношении мистер Покладистый не испытывал особых затруднений: он располагал значительными средствами, а детей у него не было. Но ему сильно хотелось иметь ребёнка, как это часто бывает, когда мы стремимся обладать тем, что нам недоступно. Прождав десять лет, мистер Покладистый окончательно потерял всякую надежду.

Как известно, для человека, разочарованного в жизни, лучшим утешением служит философия (хотя Шекспир и утверждает, что философия — плохое средство от зубной боли), поэтому мистер Покладистый обратился к философии — самому подходящему занятию для людей, не пригодных ни к чему другому: тот, кто не может молоть чепухи, действительно лишён каких-либо талантов.

Сперва мистер Покладистый не мог решить, какого рода благоглупости будут служить предметом его философии, пока, наконец, не остановился на теме о правах человека, равенстве и тому подобном, о том, что каждый человек наделён врождённым правом на владение землёй, — правом, которое пока что предоставлено людям в довольно скромных размерах, не более шести футов на могилу, ибо все мы рождены с бесспорным правом лечь в неё. Однако никто не хотел слушать рассуждения мистера Покладистого: женщины не желали признавать права за мужчинами, утверждая, что мужчины никогда не бывают правы, а мужчины, навещавшие его дом, были все людьми состоятельными и потому не сумели оценить по достоинству его идею о разделе состояния среди тех, у кого его нет. Как бы там ни было, они не мешали ему угощать их философскими рассуждениями, покуда сами угощались его портвейном: философию хозяина они находили скверной, зато его винцо — отменным, и в конце концов мир нужно принимать таким, каков он есть.

Пока мистер Покладистый философствовал, миссис Изи раскладывала пасьянс, и они составляли счастливую семейную пару, ибо каждый из них занимался своим излюбленным делом и не мешал друг другу. Мистер Покладистый сознавал, что его философия недоступна пониманию его супруги, поэтому и не огорчался, что она слушала его не очень внимательно, а миссис Изи было безразлично, что болтает её муж, лишь бы он не отрывал её от собственных занятий. Взаимная уступчивость часто бывает отличной базой для семейного счастья.

Была ещё одна причина, способствовавшая сохранению мира и лада в их семье. По любому спорному вопросу мистер Покладистый неизменно уступал своей жене, заявляя, что она может поступать, как ей будет угодно, — и это очень нравилось его супруге, но как только дело доходило до принятия окончательного решения, мистер Покладистый всегда настаивал на своём — и это очень нравилось ему самому. Правда, миссис Изи давно уже убедилась, что её поступки редко согласуются с её желаниями, но так как она была покладистого нрава, а в девяти случаях из десяти ей было безразлично, как делается то или иное дело, лишь бы оно было сделано, то она была совершенно удовлетворена уступчивостью мужа в спорах хотя бы на словах. Ведь мистер Изи признавал, что она права, а если он, как всякий мужчина, ошибается, что может поделать бедная женщина? Обладая таким кладом в лице своей супруги, мистер Покладистый обрёл кладезь семейного счастья, кладку которого было нелегко пошатнуть житейским бурям.

На четвёртый день после родов мистер Покладистый, усевшись в кресле у кровати жены, приступил к делу так:

— Я долго размышлял, дорогая миссис Изи, о том, какое имя дать ребёнку.

— Имя, мистер Изи? Да какое другое имя нужно ребёнку, как не ваше собственное?

— Ни в коем случае, ангел мой, — возразил мистер Покладистый. — Все имена называются собственными, но только не моё собственное — это самое скверное имя в Святцах.

— Как же так, мистер Изи, что же в нём плохого?

Читатель, верно, уже заметил, что все мои первые главы, как правило, коротки, но по мере развития действия они становятся длиннее. Я упоминаю об этом факте в качестве доказательства моей скромности и робости. Не так ли и птенчик, впервые покинувший родное гнездо, сначала чистит свои пёрышки и делает коротенькие пробные полёты? Как тот птенчик; я со временем обретаю уверенность и устремляюсь в полёт над горами и долами.

О детстве нашего героя трудно поведать читателю что-нибудь интересное — у всех детей оно протекает одинаково, пока они не подрастут. Поэтому мы не будем долго распространяться о младенческой поре Джека Изи: он сосал материнскую грудь, срыгивал молочко, за что нянька осыпала его благословениями и называла голубчиком, спал и опять сосал. По утрам он кричал петухом, орал, когда его купали, пялился на пламя свечи, гримасничал от дуновения ветерка на прогулках. В этих невинных забавах прошло шесть месяцев, когда он вырос из пелёнок и был облачён в коротенькие рубашонки. Но в этот период миссис Изи была вынуждена отказаться от кормления ребёнка, так что возникла необходимость подыскать ей замену.

Другой человек на месте мистера Изи довольствовался бы рекомендациями врача, для которого главная забота — чтобы у кормилицы был достаточный запас полноценного и питательного молока, но не таков был мистер Покладистый: он был философом, да к тому же в последнее время увлёкся краниологией

[1]

, вот почему, беседуя с доктором Миддлтоном, он пустился в рассуждения с учёным видом о нежелательных последствиях кормления ребёнка из сомнительного источника.

— Кто знает, — заметил он, — может быть, мой сын впитает вместе с молоком кормилицы самые низкие пороки, свойственные человеческой натуре?

— Но я осмотрел кормилицу, — ответил доктор, — и могу с уверенностью рекомендовать её.

— Не думаете ли вы послать мальчика в школу, сэр? — спросил доктор Миддлтон, которого спешно вызвали в поместье мистера Изи «Лесистый холм». За ним прислали нарочного, примчавшегося к нему на взмыленной лошади. Прибыв в усадьбу, он узнал, что мистер Изи всего-навсего порезал пальчик. Судя по суматохе, царившей в доме, можно было подумать, что он по меньшей мере отрезал себе голову: мистер Изи мрачно шагал из угла в угол, миссис Изи лежала в кресле чуть ли не в обмороке, горничные суетились и сновали вокруг неё. Все были охвачены волнением, кроме самого мастера

[4]

Джека, который с пальцем, перевязанным тряпочкой, и в передничке, закапанном кровью, развлекался вишнями, ловя их ртом, и не обращал никакого внимания на суматоху.

— Ну-ка, скажи мне, малыш, что тут у вас случилось? — спросил доктор Миддлтон, обращаясь к Джеку как к самому благоразумному из всех присутствующих.

— О, доктор Миддлтон, — вмешалась миссис Изи. — Он порезал себе руку. Я уверена, что затронут нерв — и тогда столбняк…

Не отвечая, доктор Миддлтон осмотрел порезанный пальчик, в то время как Джек Изи продолжал играть вишнями правой рукой.

— Есть ли у вас в доме что-нибудь вроде липкого пластыря? — спросил доктор, закончив осмотр.

Джек и Гаскойн провели в доме Рибьеры две недели, но рамки нашего повествования не позволяют нам рассказать о событиях этих дней подробно. Хозяин обращался с гостями так, как если бы они были его сыновьями, а доброта со стороны женской половины семьи была поистине беспредельной. Агнесса, по понятной причине, отдавала предпочтение Джеку, с чем Гаскойн легко примирился, сознавая, что наш герой имеет преимущество более раннего и близкого знакомства с ней. За то время, что наш герой провёл в их доме, между Джеком и Агнессой возникло чувство, которое если и не было любовью, то, во всяком случае, было недалеко от неё, но они были ещё слишком молоды, чтобы помышлять о чём-либо серьёзном. Хотя они вместе гуляли, разговаривали, смеялись и играли, они всегда вовремя являлись к обеду и проводили вечера дома. И всё же Агнессе казалось, что она испытывает к нашему герою чувства более глубокие, чем к своим братьям, а Джек считал Агнессу самой милой и доброй девушкой из всех, кого он когда-либо знал.

По истечении двух недель наши мичманы распрощались с хозяевами и, получив от них рекомендательные письма во многие аристократические дома Палермо, уселись на двух прекрасных мулов, украшенных уздечками с колокольчиками. Старая донна расцеловала их в щёки, старый дон осыпал их благословениями и пожеланиями счастья. Губки донны Агнессы дрожали, произнося слова прощания, и как только гости отъехали, она бросилась в свою комнату и разрыдалась. Лицо Джека также омрачилось, а глаза повлажнели от мысли о долгой разлуке с Агнессой. Никто из них и не предполагал до минуты расставания, как сильно они привязались друг к другу.

Минут пятнадцать-двадцать наши мичманы молча ехали вслед за своим проводником. Джек не хотел, чтобы его отвлекали от грустных мыслей, а Гаскойн чувствовал это.

— Эх, Тихоня, — сказал он наконец, — будь я на твоём месте, я не стал бы расставаться с такой очаровательной девушкой, как Агнесса, ведь она любит тебя без ума.

— Любит меня, Нед? Что это взбрело тебе в голову?

На другой день после похорон капитана Хамлоу фрегат «Аврора» направился к Мальте, где мистер Джеймс, временно исполнявший обязанности капитана, отослал наших мичманов на «Гарпию», не сделав в их документах никаких замечаний, кроме отметки «сняты с довольствия в день отбытия», поскольку они были занесены в судовую роль как сверхштатные пассажиры.

Мистер Джеймс, временный капитан «Авроры», торопился присоединиться к флоту адмирала в Тулоне, куда он намеревался отплыть на следующий день. С капитаном Вилсоном он встретился за обедом у губернатора, тогда и рассказал им, что Джек и Гаскойн были закованы в кандалы по приказу капитана Хамлоу, намекнул о своих подозрениях в отношении причастности молодых мичманов к дуэли и подал официальный рапорт о происшедшем поединке и о гибели на нём капитана Хамлоу. Поскольку Джек и Гаскойн договорились хранить молчание, то на борту «Авроры» ничего не было известно о событиях их плавания на Сицилию, кроме того, что они каким-то образом обрели там влиятельных друзей. Вот почему как в поведении капитана Хамлоу, так и вообще во всей этой истории оставалось много неясного.

— Хотелось бы мне знать, что приключилось с моим добрым приятелем Джеком, так доблестно сражавшимся на дуэли, — сказал губернатор, которого давеча сильно рассмешил рассказ о поединке Джека с боцманом и буфетчиком. — Он тогда смеялся так, что у него чуть было бока не лопнули от смеха. — Вилсон, не забудьте привести его сюда завтра утром, и мы послушаем его рассказ.

— Боюсь, что это будет выглядеть как поощрение, сэр Томас

[33]

. Он и так совсем отбился от рук. Я рассказывал вам о его первом самостоятельном плавании. На его долю выпадает чересчур много приключений, и все они заканчиваются слишком благополучно для него.

— Но вы можете вызвать и взгреть его здесь как следует так же, как в своей каюте на корабле, а потом мы из него вытянем правду.

Спустя несколько дней после прибытия «Гарпии» в Маон, сюда пришёл катер с депешами адмирала. Среди них имелся приказ о назначении капитана первого ранга Вилсона командиром фрегата «Аврора», на котором открылась вакансия благодаря проказам нашего героя. Собридж получил звание капитана третьего ранга и был назначен на должность капитана «Гарпии». Адмирал сообщил Вилсону, что он должен задержаться в Маоне до прихода туда «Авроры», ожидаемой с часу на час, чтобы вступить в командование фрегатом. Далее он дал понять, что действующий флот нуждается в запасе свежего мяса в виде живых бычков, а поэтому он просил как можно скорее послать за ними транспортное судно в Тетуан.

Капитан Вилсон потерял столько офицеров, что просто ума не мог приложить, кого послать с транспортом. Сам он уже не был командиром «Гарпии», на которой недоставало также штурмана, его помощника и имелся всего-навсего один лейтенант. Из мичманов оставались в строю только Гаскойн и Джек, которым было опасно доверять дело, требующее житейского опыта.

— Что делать, Собридж? Послать Тихоню или Гаскойна? Или их обоих? Или никого из них? Если они не справятся с делом и бычки не будут доставлены в Тулон, адмирал им этого не спустит.

— Да, нужно кого-то послать, — ответил Собридж. — Обычно посылают двух офицеров, из которых один занимается приёмкой бычков на палубе, а другой руководит их погрузкой на молу.

— Значит, так тому и быть. Собридж, пошлите их двоих, но сперва строго им внушите, как себя вести.

Пусть читатель сам представит себе, какой оборот приняли события на следующее утро. Все пришли в ярость, кроме Джека — он только посмеивался. Капитан хотел повернуть корабль, чтобы забрать мисс Мужлант, Гаскойн — чтобы вернуться к Азар, а вице-консул — чтобы вернуть себе свободу, но ветер не благоприятствовал возвращению. Вскоре Джеку удалось склонить капитана на свою сторону, указав ему, что в случае возвращения ему, во-первых, придётся распрощаться со своим договором о фрахте судна, а во-вторых, он заплатит за бычков, погибших по его вине во время затянувшегося перехода; а в-третьих, если он хочет жениться на мисс Мужлант, он не должен компрометировать невесту, живя с ней на борту до свадебной церемонии, и наконец, он всегда волен вернуться и жениться на ней в любой другой момент, когда ему будет угодно, брат не может быть этому помехой. Капитан признал все эти доводы разумными и успокоился, после чего приказал поставить дополнительные паруса на марсе и гроте.

Что касается Гаскойна, его невозможно было урезонить, поэтому они с Джеком договорились, что будут драться на дуэли, как только пристанут к берегу. Но больше всех сердился мистер Мужлант: он настаивал на возвращении судна, угрожал Джеку и капитану Хрякку Министерством иностранных дел. Он требовал, чтобы ему вернули одежду, но Джек только разводил руками, говоря, что она упала в воду, когда они отчаливали, а другой на корабле нет. Тогда вице-консул приказал штурману и матросам повернуть корабль назад, но те только посмеивались, глядя на его женский наряд.

— В любом случае я добьюсь, чтобы вас прогнали со службы, — грозился он Джеку.

— Буду вам премного обязан, — отвечал тот.

Вице-консул был настолько смешон в наряде своей сестры, что капитан Хрякк от души смеялся над своим будущим шурином, забыв о собственном разочаровании. Он опять подружился с Джеком, который вернул себе прежнее влияние на судне, и в знак примирения шкипер велел выставить на кабестан бутылочку портера. Они отлично пообедали, и отказ мистера Мужланта присоединиться к ним ничуть не испортил им аппетита. Гаскойн совершенно не притронулся к еде, но пил больше, чем нужно, глядя через край рюмки на Джека как на злейшего врага, а Джек только посмеивался. Мистер Мужлант обратился к матросам с просьбой одолжить ему что-нибудь из их одежды, но Джек предвидел это и запретил им делиться одеждой, а Джек был всемогущ на судне. Матросы не соглашались расстаться ни с одним предметом своей робы ни за какие деньги. Мистер Мужлант сбавил тон и попросил у капитана Хрякка прощения за отказ выдать замуж за него свою сестру, а затем стал умолять его дать ему какую-нибудь одежду, на что капитан Хрякк ответил решительным отказом. Гаскойн в ответ на просьбу грубо послал вице-консула ко всем чертям. Наконец он обратился к нашему герою, который рассмеялся и заявил, чтобы тот держал рот пошире. Мужлант уселся в своих юбках на юте и поклялся отомстить. Гаскойн, напившись до положения риз, отправился в каюту и лёг спать, а наш герой с капитаном Хрякком продолжали попивать портер. Так прошёл первый день их плавания при замечательно попутном ветре, и «Мэри-Энн» продвинулась на север более двухсот миль под весёлый аккомпанемент: бычки мычали, петухи кукарекали, а овцы блеяли. Джек захватил вторую койку в каюте, поэтому «представитель его величества» в юбках вынужден был лечь на