Виды Подмосковья ласкают взгляд – реки серебристыми петлями вьются между пологих холмов, среди лугов разбросаны озерца и перелески. Кое-где виднеются деревни с луковками церковных куполов. Тут и там через поля, по тропинкам, заросшим по краям сорной травой, идут люди. На речке оживленно – кто купается, кто удит с берега рыбу, кто просто греется на солнышке. Мирная, веками неизменная русская картинка.

Вот по этим местам в третьей четверти XVII века и ехал путешественник из Западной Европы, прежде чем попадал на Воробьевы горы, гряду холмов, с которых открывалась панорама российской столицы. Глядя с высоты на Москву, он видел у своих ног «богатейший и прекраснейший в мире город»

[1]

. Над зелеными кронами деревьев сияли золотом бесчисленные купола, а еще выше золотился целый лес крестов. Если в этот миг солнечный луч внезапно касался позолоты, ослепительная вспышка заставляла наблюдателя зажмуриться. Белокаменные церкви, увенчанные сверкающими маковками, были разбросаны по городу, величиной не уступавшему Лондону. В центре, на небольшом холме стояла кремлевская цитадель – гордость Москвы – с тремя величественными соборами, могучей колокольней, пышными дворцами, часовнями и сотнями домов. Окруженный высокими белыми стенами Кремль сам по себе был целым городом.

Летом утопавшая в зелени Москва казалась огромным садом. Многие особняки стояли в окружении фруктовых садов и парков, а пустыри, которые умышленно не застраивались, чтобы при пожаре огонь не мог перекинуться от дома к дому, буйно зарастали травой, кустами и деревьями. Выплескиваясь за собственные стены, столица окружала себя многочисленными цветущими пригородами – повсюду зеленели сады и огороды, шумели дубравы. Дальше, широким кольцом охватывая Москву, среди лугов и возделанных полей до самого горизонта простирались владения поместной знати, высились белые стены и золотые купола монастырей.

Миновав земляной вал и кирпичную стену, наш путешественник наконец въезжал в Москву и сразу погружался в суету оживленного торгового центра. На улицах теснился народ: лавочники, мастеровые, праздношатающиеся, святые странники и юродивые в лохмотьях смешивались с работным людом, крестьянами, попами-черноризцами, солдатами в ярких кафтанах и желтых сапогах. Телеги и повозки с трудом прокладывали путь сквозь людской поток, но зато если по улице ехал на коне пузатый, бородатый боярин, чью голову венчала богатая меховая шапка, а дородный стан облекала роскошная, подбитая мехом бархатная или парчовая шуба, толпа расступалась сама. На уличных перекрестках музыканты, фигляры, скоморохи, вожаки с медведями и собаками развлекали народ. Возле церквей кишели нищие, промышляя подаянием. Перед кабаками изумленным путешественникам случалось видеть совершенно голых людей, пропивших все до последней нитки; по праздникам пьянчужки, как голые, так и одетые, вповалку валялись в грязи.

Пуще всего народ толпился возле торговых рядов на Красной площади. В XVII веке Красная площадь мало напоминала теперешнюю безмолвную брусчатую пустыню с фантастическим нагромождением куполов храма Василия Блаженного с одной стороны и высокой Кремлевской стеной – с другой. В те времена здесь кипел шумный рынок под открытым небом, с бревенчатым настилом на земле, с рядами избушек и часовенок, лепившихся к Кремлевской стене – там, где теперь стоит мавзолей Ленина. Бесчисленные лавки и палатки – то деревянные, то под парусиновыми навесами – заполняли все уголки обширной площади. Триста лет назад жизнь на Красной площади шумела и бурлила, как водоворот. Торговцы, стоя на пороге лавок, зазывали прохожих зайти взглянуть на товар. Они предлагали бархат и парчу, шелка с Востока, бронзовые, латунные, медные изделия, скобяной товар, выделанные кожи, глиняную посуду, разнообразные деревянные поделки. Тянулись ряды, где на подносах и в корзинах красовались дыни, яблоки, груши, вишни, сливы, морковь, огурцы, лук, чеснок, толстенная спаржа. Уличные торговцы с угрозами и мольбами пробивались сквозь толпу. Лоточники продавали пирожки. Портные и золотых дел мастера тут же занимались своим ремеслом, ничего вокруг не видя и не слыша. Цирюльники стригли клиентов, и волосы падали прямо на землю и ложились за слоем слой в десятилетиями нараставшую под ногами кошму. На барахолках сбывали ношеную одежду, всякое тряпье, старую мебель и прочий хлам. На склоне холма, спускавшегося к Москве-реке, продавали скот, живую рыбу из чанов. Близ нового каменного моста, у самой кромки воды, длинной вереницей расположились прачки. Немец-путешественник, побывавший в Москве в то время, заметил, что некоторые женщины, торгующие на площади всякой всячиной, могут предложить и «другой товар».

В марте 1669 года, когда царю Алексею было сорок лет, а его первой жене, царице Марии Милославской, на четыре года больше, она умерла при попытке в очередной раз исполнить свое главное династическое предназначение – произвести на свет ребенка. Ее безутешно оплакивал не только муж, но и многочисленные родственники – Милославские, чье влияние при дворе опиралось на брак Марии с царем. Теперь этому влиянию пришел конец, и сквозь слезы об ушедшей сестре и племяннице они с тревогой вглядывались в будущее.

И оснований для тревоги у них хватало – ведь, несмотря на все старания Марии, твердой уверенности, что трон унаследует представитель рода Милославских, не было. Между тем за двадцать один год замужества Мария сделала для этого все возможное: родила тринадцать детей – пятерых сыновей и восемь дочерей – и умерла, рожая четырнадцатого ребенка. Однако сыновья Марии не отличались крепким здоровьем, и из четверых, переживших мать, уже через полгода двоих не стало, в том числе и шестнадцатилетнего наследника престола, названного Алексеем в честь отца. Таким образом, у овдовевшего царя от брака с Милославской осталось только двое сыновей, но их здоровье, к несчастью, тоже внушало опасения. Десятилетний Федор был слаб и хил, а трехлетний Иван заикался и плохо видел. Если бы оба умерли раньше отца или пережили его совсем ненамного, то путь к престолу оказался бы открытым, и, как знать, кто рванулся бы к нему? Словом, вся Россия, кроме Милославских, надеялась, что Алексей вскоре женится вновь.

Само собой разумелось, что, подыскивая новую супругу, царь остановит свой выбор на девице из знатного русского рода, а не на какой-нибудь иностранной принцессе на выданье. Династические браки, преследующие государственные интересы, были в XVII веке приняты почти по всей Европе, но в России подобной практики брезгливо избегали. Русскому царю подобало иметь русскую жену, или, правильнее сказать, православному царю полагалась православная царица. Русское духовенство, бояре, купцы и простой народ пришли бы в ужас, если бы увидели, как вслед какой-нибудь иноземной принцессе к ним пожаловали католические или протестантские священники, – не иначе чтобы извратить чистую православную веру. Этот принцип почти полностью ограждал Россию от иностранного влияния и одновременно вызывал острейшее соперничество между теми знатными русскими родами, из лона которых могла бы выйти новая царица.

Через год после смерти Марии Милославской Алексей нашел ей преемницу. Тоскующий и одинокий, он часто приходил скоротать вечер к своему близкому другу и первому министру, ближнему боярину Артамону Матвееву – человеку необычному для Московии XVII века. По происхождению Матвеев не принадлежал к высшему боярскому сословию, но достиг власти благодаря собственным заслугам. Он интересовался науками и тяготел к западной культуре. На приемах, которые он регулярно устраивал в своем доме для иностранцев – жителей или гостей Москвы, Матвеев обстоятельно и толково расспрашивал их о новостях политики, о развитии искусств и техники у них на родине. И именно в Немецкой слободе под Москвой, где обязали селиться всех иноземцев, он нашел себе жену – Марию Гамильтон

В Москве Матвеев с женой старались жить по-европейски, не отставая от века. На стенах у них висели не только иконы, но и картины и зеркала; в инкрустированных шкафчиках красовался восточный фарфор, в комнатах стояли часы с мелодичным звоном. Матвеев изучал алгебру и производил в самодельной лаборатории химические опыты, а в его маленьком домашнем театре давались концерты, ставились комедии и трагедии. Москвичей, приверженных дедовским традициям, возмущало поведение жены Матвеева. Она носила европейские платья и шляпки; она, в отличие от большинства московских жен, отказывалась сидеть затворницей на верхнем этаже мужнина дома и свободно появлялась среди гостей – усаживалась вместе с ними за стол, а иногда даже вступала в беседу!

Отчетливо выраженного женского типа в России не существовало, ведь в жилах русских людей смешалась кровь славян, татар, прибалтийских и других народов. Впрочем, эталоном считались женщины белолицые, пригожие, со светло-русыми волосами, в зрелости пышнотелые. Последнее отчасти объяснялось вкусами русских мужчин, которым нравились дородные полногрудые красавицы; кроме того, в России не знали корсетов, и женские тела развивались свободно, как велела им природа. Западные путешественники, привыкшие к затянутым талиям Версаля, Сент-Джеймсского дворца и Хофбурга, находили русских женщин тучными.

Женщины в России были далеко не безразличны к своей внешности. Они наряжались в длинные, струящиеся яркие сарафаны, шитые золотом. Пышные рукава расширялись книзу и совсем скрывали бы руки, если бы не были схвачены на запястьях сверкающими браслетами. Поверх сарафанов надевали одежды из бархата, тафты или парчи. Девушки заплетали волосы в косу и перехватывали ее на затылке веночком или лентой. Замужняя женщина никогда не показывалась простоволосой. Дома она носила полотняный головной убор, а выходя на улицу, покрывалась платком или надевала богатую меховую шапку. Женщины румянили щеки, чтобы подчеркнуть свою красоту, и щеголяли в самых роскошных серьгах и в самых дорогих кольцах, какие только были по карману их мужьям.

К несчастью, чем знатнее была женщина и чем великолепнее ее наряды, тем труднее было ее увидеть. Бытовавшее в Московии представление о женщине шло из Византии и не имело ничего общего со средневековыми западными понятиями галантности, рыцарственности и куртуазности. Здесь на женщину смотрели как на неразумное беспомощное дитя, у которого нет ни ума, ни чести, зато похотливости хоть отбавляй. Ханжеская идея о том, что все, даже самые маленькие, девочки несут в себе порочное начало, с младенчества отравляла жизнь женщины. В добропорядочных семьях детям разных полов никогда не разрешали играть вместе, дабы уберечь мальчиков от скверны. Повзрослев, девочки сами становились подвержены пагубе, и потому даже самые невинные контакты между юношами и девушками строжайше запрещались. Пекшиеся о чистоте дочерей отцы для верности держали их под замком – там, взаперти, они и обучались молитвам, послушанию и кое-каким полезным навыкам, наподобие вышивания. Словом, пребывали в невинности и полном неведении о реальной жизни, пока в один прекрасный день их не сбывали с рук на руки мужу.

Как правило, девушку, едва вступившую в пору юности, выдавали за человека, которого ей дозволялось увидеть впервые лишь после того, как все главные заинтересованные стороны – ее отец, жених и отец жениха – приходили к окончательному согласию. Сговор мог тянуться долго и затрагивал деликатные вопросы, как, например, величина приданого или гарантии девственности невесты. Если впоследствии, по мнению новобрачного (который далеко не всегда мог верно судить о предмете), оказывалось, что девушка в прошлом уже имела связь, он мог потребовать, чтобы брак признали недействительным. Это влекло за собой грязную тяжбу, так что куда лучше было заранее во всем внимательно разобраться и как следует удостовериться.

Когда все было обсуждено и оговорено, молодой невесте приказывали явиться к отцу под полотняным покрывалом, чтобы предстать перед будущим мужем. Взяв плетку, отец легонько стегал дочь по спине со словами: «Дочь моя, в последний раз увещеваю тебя отцовской властью, в которой ты жила. Отныне ты мне неподвластна, но помни не то, что ты освободилась от моего надзора, а то, что перешла под присмотр мужа. Ежели ослушаешься его, он вместо меня станет учить тебя вот этой плеткой». После чего отец передавал плетку жениху, который, по обычаю, великодушно выражал уверенность в том, «что кнут не понадобится». Однако же плеточку принимал и затыкал за пояс.

Всю первую половину жизни Петра власть в России опиралась на стрельцов – косматых, бородатых копейщиков и пищальников, которые несли охрану в Кремле и были первыми русскими профессиональными солдатами. Они присягали защищать «власти» в случае кризиса, но нередко затруднялись решить, какая из конфликтующих сторон представляет законную власть. Это было своего рода коллективное бессловесное животное, никогда не знавшее точно, кто его настоящий хозяин, но готовое броситься и загрызть всякого, кто посягнет на его собственные привилегии. Стрелецкие полки сформировал Иван Грозный, чтобы создать постоянное профессиональное ядро в громоздком феодальном воинстве, которое водили в бой прежние московские правители. Это войско состояло из отрядов дворянской конницы и оравы вооруженных крестьян, которых призывали на службу весной и распускали по домам осенью. Как правило, этим необученным и недисциплинированным летним воякам, которые хватались за первое попавшееся копье или топор и с тем выступали в поход, туго приходилось в боях с западными противниками – поляками или шведами.

На часах или на параде стрельцы являли собой красочную картину. Каждому полку была присвоена особая, ярких цветов, форма – синие, зеленые или вишневые короткие либо длиннополые кафтаны, отороченные мехом, шапки того же цвета, штаны, заправленные в желтые сапоги с загнутыми носками. Кафтан подпоясывался черным кожаным ремнем, к которому подвешивалась сабля. В одной руке стрелец держал пищаль, или аркебузу, а в другой бердыш – боевой топор.

В большинстве своем стрельцы, простые русские люди, жили по старинке, почитали царя-батюшку и патриарха, ненавидели новшества и противились реформам. И офицеры, и рядовые солдаты относились с подозрением и затаенной злобой к иностранцам, нанятым обучать русскую армию применению нового оружия и тактике. Стрельцы не разбирались в политике, но когда им казалось, что страна отклоняется от праведных, исконных путей, они тут же вбивали себе в голову, что долг требует их вмешательства в государственные дела

В мирное время забот у стрельцов было немного. Правда, некоторые стрелецкие части стояли на границах с поляками и татарами, но основная масса была сосредоточена в Москве, где стрельцы жили особой слободой поблизости от Кремля. К 1682 году их насчитывалось 22 000 – двадцать два полка по тысяче солдат в каждом. Стрельцы вместе с женами и детьми образовали в сердце столицы громадное скопление праздной военщины и иждивенцев. Их баловали: царь предоставлял им прочные бревенчатые избы для жилья, снабжал из казны продовольствием, обмундированием, денежным жалованьем. За это они несли караул в Кремле и охраняли городские ворота. Когда царь выезжал из Кремля в город, стрельцы выстраивались вдоль всего его пути, если же он отправлялся за пределы Москвы, его сопровождал стрелецкий эскорт. Они выполняли также полицейские функции и носили с собой короткие плетки, чтобы разнимать дерущихся. Если Москва горела, стрельцы становились пожарными.

Располагая в избытке свободным временем, стрельцы постепенно начали приторговывать. Некоторые стали открывать свои лавки. Как служилые государевы люди, они не платили торговых пошлин и быстро богатели. Членство в полках сделалось желанной привилегией и передавалось чуть ли не по наследству. Едва стрелецкий сынок достигал необходимого возраста, его немедленно записывали в отцовский полк. Понятно, что чем богаче становились стрельцы, тем неохотнее они возвращались к своим прямым солдатским обязанностям. Солдат, он же хозяин доходной лавки, скорее предпочитал откупиться, чем исполнять какое-нибудь хлопотное служебное поручение. Офицеры-стрельцы к тому же использовали своих подчиненных как рабочую силу. Одним праздные воины прислуживали, другим строили дома или следили за садом. Случалось, что офицеры растрачивали солдатское жалованье, однако официальные обращения солдат за справедливостью власти обычно игнорировали, а самих жалобщиков наказывали.

Софья стала регентшей, и ее талант правительницы сразу же подвергся серьезному испытанию. Стрельцы, приведшие ее к власти, теперь дерзко расхаживали по Москве, уверенные в том, что отныне любые их требования будут моментально исполняться. Православные раскольники-староверы ожидали, что победа стрельцов над правительством приведет к возврату прежней веры, возродит исконный чин и обрядность русского богослужения, которые за двадцать лет до этого были осуждены церковью и запрещены мирской властью. Софья, точно так же как ее отец Алексей или брат Федор, смотрела на староверов как на еретиков и мятежников. Однако многие стрельцы, начиная с их нового командующего – князя Ивана Хованского, были завзятыми староверами, и казалось весьма вероятным, что обе эти силы, стрельцы и раскольники, объединятся и станут навязывать свою волю едва встающему на ноги новому режиму.

Софья вышла из создавшегося положения и умело, и мужественно. Она приняла раскольничьих старейшин в Столовой палате Кремлевского дворца, с высоты своего трона сумела их переспорить и перекричать и отпустила – поникших и примолкших. Затем, призывая к себе стрельцов по сто человек сразу, она подкупала их деньгами, обещаниями, вином и пивом, которые собственноручно разносила на серебряном подносе. Так, лаской и лестью, она поколебала в солдатах фанатичную преданность раскольничьему духовенству, и как только стрельцы поуспокоились, Софья приказала схватить старейшин староверов. Одного казнили, других сослали в разные места. Дошла очередь и до князя Хованского: его арестовали, обвинили в неповиновении и отвели на плаху – на все ушло девять недель.

На этот раз Софья восторжествовала, но борьба староверов против духовных и светских властей государства не закончилась и продолжалась не только при Софье и Петре, но до гибели императорской династии в России. Истоки этой борьбы коренились в глубинах народного религиозного сознания, а сама борьба вошла в историю церкви и России как Великий раскол.

По-видимому, христианство в его идеальном выражении особенно созвучно русского характеру. Русские – чрезвычайно набожный, жалостливый и смиренный народ, отдающий вере преимущество над разумом и убежденный, что жизнью руководят высшие силы – духовные, автократические и даже потусторонние. В России гораздо меньше, чем на практичном Западе, интересуются, отчего происходит то или иное явление, как сделать, чтобы оно повторилось – или не повторилось – вновь. Случаются несчастья, и русские примиряются с ними; издаются законы, и русские им подчиняются. И эта покорность совсем не тупая, а скорее проистекающая от сознания неизбежности естественного хода жизни. Русские склонны к созерцанию, мистике, мечтательности. Из своих наблюдений и размышлений они вывели такое понимание страдания и смерти, которое придает жизни смысл, близкий по содержанию учению Христа.

Во времена Петра внешняя сторона поведения верующих в России подчинялась правилам настолько же сложным и суровым, насколько проста и глубока была их вера. Православный календарь переполняли обязательные для соблюдения дни памяти святых, бесчисленные требы и посты. Люди молились, без конца крестясь и преклоняя колени перед церковными алтарями и перед иконами, которые у каждого висели дома в углу. Прежде чем лечь в постель с женщиной, православный снимал с ее шеи крест и занавешивал все иконы в комнате. Даже зимой супружеская пара после интимной близости не могла отправиться в церковь, не сходив сначала в баню. Воры, перед тем как украсть, били поклоны перед иконами и просили прощения и святого покровительства. В подобных делах не было места недосмотру или ошибке, ибо речь шла о вещах поважнее всего, что могло произойти в земной жизни, – ведь от тщательного соблюдения обрядов зависело спасение души.