Доводы были детскими, отзывались легкой улыбкой отца и нахмуренной бровью матери, но как же я старалась перетянуть улыбку и бровь в мою зыбкую веру…

Я доказывала: человек, хотя бы однажды видевший море, не должен более сомневаться. Море не могло появиться по прихоти природы: тогда оно стало бы соленой водой, а не морем — где плывут медленные рыбы, где бережно хранятся затонувшие корабли, где пляшет солнечная сеть в бирюзовых волнах… Разве море могло стать таким случайно, по воле природных обстоятельств, без генерального плана, божественного замысла, великой идеи?

А небеса? Голубые небеса: любимая декорация птиц, лучший фон кудрявым облачным парикам, парадная рама солнцу — разве могли эти небеса-чудеса явиться сами по себе, из ниоткуда, вдруг?

Упорствуя и злясь, я спрашивала родителей, могли бы они выдумать лебедя? Чтобы по воде плыла изогнутая белоснежная ладья, а по земле шагал коротколапый уродец с длинной, как садовый шланг, шеей?

А деревья? Корни, что бугрятся под землей, словно окаменевшие змеи, и эти листья, сквозь которые можно подглядывать за небесами, и нежный запах через жесткую кору. Могли бы вы придумать такие деревья, или ваши деревья были бы лучше?

Мы признаемся в любви и ненависти к разным городам, не догадываясь, что и города могут испытывать к нам сильные чувства.

Появившись на свет в городе с ласковым именем Ойля, Артем спокойно принимал его теплую заботу. Приезжая на каникулы, он заново радовался сладким снам, какие приходят только в деревянные дома, тому, что в Ойле всегда было покойно и хорошо: словно бы время и сердце наконец сумели настроиться на общий ритм.

Совсем не таким был Николаевск — холодный город сразу невзлюбил Артема и даже не думал утаивать свои чувства. Презрительные звонки трамваев, густой дым из вскинувшихся к небу заводских труб, которые возвышались над домами вместо деревьев, черно-синяя толпа прохожих рекой стекает вниз по Ленинскому проспекту, и густые потоки машин блестят то красными, то белыми огнями… Таким Николаевск увиделся Артему в первый раз, и хотя каждый день добавлял к списку все больше новых примет, город не снимал надменной маски, отворачивался от провинциального мальчика. Артем честно пытался полюбить Николаевск, но у них так ничего и не получилось. Прижилась только привычка подолгу гулять в городских парках, где быстро вечерело и сумерки оказывались короткими и грязными, как недодержанный фотоснимок. Тучи ворон кружились над городом, толстые серые птицы покрикивали на Артема — и он был бы рад сбежать отсюда в свою Ойлю, да вот беда — не было там ни одного вуза…

Только через год Артем притерпелся к жизни в городе, и хотя Николаевск оставался таким же чужим и нелюбезным, в родном городишке тоже теперь многого не хватало. Ойля резко состарилась вместе с бабулей Артема: городок просел домишками, зарос лебедой и поскучнел, бабуля стала совсем слабенькая, по утрам долго-долго сидела на кровати, седые неубранные волосы падали на ситцевый халатик. Бабуля вглядывалась в противоположную стену, украшенную натюрмортом в золоченой рамке (кусок пирога, лимон с тонко струящейся, фигурно срезанной кожурой и бокал с багровым вином). Она смотрела перед собой, видела натюрморт и не видела его, молчала подолгу. Что бабуля, что дед сильно сдали после того, как Артем уехал в Николаевск.

Разве он мог не уехать? Золотая школьная медаль расчистила дорогу в несколько вузов, Артем выбрал иняз. Место престижное, все ребята городские. Смотрели на него свысока. «Как, ты говоришь, твой город называется, Ой-ля-ля?» — переспрашивал однокурсник Паша Кереевский. Артем не слишком убивался, дороги с однокурсниками у него всегда оказывались разные. Ребята после занятий расходились по домам и компаниям, Артем гулял в одиночестве или шел в общагу.

Мы с Сашенькой были похожи между собой много меньше, чем положено родственникам — я скорее узнала бы свои черты в совершенно чужом человеке, чем в собственной сестре. Внешне мы могли служить иллюстрацией понятию «антонимы»: компактная Сашенька и высоченная Глаша, светлые и покорные волосы старшей сестры и черные кудри младшей, мои круглые щенячьи глаза и раскосые, словно текущие к вискам очи Сашеньки… Только цвет глаз у нас был один на двоих — зеленый. Я говорила писклявым полудетским голосом, которого стеснялась, нарочито съезжая вниз на целую октаву, а Сашенька басила без дополнительных ухищрений, и если меня часто просили повторить сказанное, то сестру все понимали с первого раза, потому что обаяние Сашеньки находилось на другом полюсе моей болезненной неуверенности в себе. При всем этом меж нашими рождениями была заложена тоненькая прослойка — Сашеньке довелось прожить без меня только полтора года.

Став бесповоротно взрослой, я поняла, что нашему отцу жгуче хотелось сына, но сын не получился ни в первом, ни во втором случае, а от дальнейших экспериментов родители отказались.

Представляю, с каким разочарованием отец переживал весть о моем рождении: вместо наследника, будущего мужчины, которого он мысленно возил на охоту, подсунули еще одну девочку, неудачный опыт в свертке, перевязанном розовой лентой! Мама рассказывала, что отец был настолько убит известием, что даже отказался обсуждать, как будут звать новорожденную. Махнул рукой и предоставил жене решать задачу единолично. Прежде чем мама успела прочесть первые страницы справочника с именами на букву А, годовалая Сашенька уронила на себя напольную вазу, и мама остановилась на моем теперешнем, пышном и лающем имени. Я ненавижу его от всей души, потому что в детстве чувствовала себя белой вороной среди Наташек и Марин, да и теперь, выросшей, имя продолжает мне гадить: культурные люди назойливо поминают Достоевского, а все прочие приделывают букву «н» к началу, чтобы получилось «наглая». Вот почему я представляюсь просто Глашей. Правда, в школе меня умудрялись дразнить и этим именем: все детство прошло под знаком «оглашенной».

Сашенька дразнила меня наравне с другими, не подозревая о невольном номинаторстве, я же с первых дней жизни испытывала к ней сложную эмоцию зависти и презрения. Сестра легко училась, влюбляла в себя гроздья мальчиков, фигурно каталась на коньках — при всем этом ее никогда не интересовали духовные сферы и тайные природные взаимосвязи.

Младенец проснулся, и Артем сумел наконец его разглядеть. Не такой уж он, кстати, оказался и младенец: мальчику было не меньше года — на взгляд Артема, довольно плохо понимавшего в подобных вещах. Светлячок — и волосы, и глазенки светлые, блестящие. Мать поставила светлячка на ножки, по-младенчески кривоватые, и он заковылял навстречу Артему. Будущий крестный неловко улыбнулся — никогда не умел общаться с ребятишками. Малыш между тем остановился в полуметре и выпятил вперед нижнюю губку, собираясь плакать.

— Вы чего тут застряли? — Вера быстро подхватила племянника на руки, и тот доверчиво обхватил ее за шею толстенькой ручонкой. — Там все

облачились,

ждут!

По-военному быстро откликнувшись, гости заспешили вверх по ступенькам — генерал Борейко шел во главе батальона, его малиновая шея рдела впереди, как знамя. Очутившись рядом с фотографом, Артем увидел фрагмент прозрачного неба и пятна плывущих облаков в гигантском объективе. Вера скрылась из виду, передав малыша бабушке, и он тут же раскапризничался, стал тянуться к маме, торопливыми затяжками приканчивающей сигаретку.

Неужели Вера не могла найти ребенку крестного получше, чем Артем? У каждого второго гостя крест на шее болтается, напоказ выпростанный из-под рубашки… И почему такое серьезное дело доверили юной тетке? Артем начал жалеть о своем согласии, он чувствовал себя инородным телом в спаянной массе знакомых и близких друг другу людей. Лучше было провести вечер с Батыром, чем краснеть перед генеральскими родственниками.

— Ты как?

Мне было двадцать, когда я встретила Кабановича. Между мной и той девочкой, укравшей иконку, не осталось почти ничего общего. В битве со временем не пострадало только имя, данное мне родителями, и еще уцелел смертельный страх пред неизбежным, идеально сохранившись с детских лет: придумав слово «танатофобия», я долго не могла поверить, что им активно пользуются практикующие психиатры.

Жизнь без родительского надзора показалась мне оглушающе прекрасной, хоть я и тосковала по детскому чувству защищенности, что питало меня корнями и кровью, но было утрачено в единственное лето, улегшееся между школой и университетом. Не могу сказать, чтобы Сашеньку мучили сходные противоречия, не могу, потому что ничего не знаю об этом — случайный встречный в трамвае, усевшийся напротив и методично колупающий пальцем рану псевдокожаной обивки сиденья, рану, что обнажила жалкую поролоновую плоть, этот случайный человек запросто смог бы стать для меня ближе родной сестры. Притом что мы с ней делили все ту же комнату в родительском доме — и это продолжалось вплоть до того дня, когда я встретила Кабановича.

Безоговорочно мне нравилось в Кабановиче только одно — его мама. Эмма Борисовна. Она угощала меня вручную сработанным кофе, она звала нас «дети мои», и счастливо сияла ониксовыми глазами при встрече, и махала нам в окошко, провожая… Даже когда окно было покрыто морозными иероглифами, за стеклом угадывалась тоненькая, яростно, как на параде, вздетая рука. Кабанович был для Эммы Борисовны светом в том самом окне, а я неизбежно оказывалась лучшей из девушек: разве иная могла оказаться рядом с ненаглядным

сыной?

Бессмысленно говорить о том, что моя сестра и любимый возненавидели друг друга: заочно Сашенька звала его бараном — светлыми тугими кудряшками и широко расставленными, упрямыми глазами Кабанович и впрямь выказывал сходство с этим животным. (Мне его арийские кудри в комплекте с голубыми глазами и нежной, едва скрывающей разветвления сосудов кожей приводили на память располневшего Леля или античного юношу, откормленного хлебами и виноградами.) Юноша платил сестре не менее изощренной нелюбовью: он всякий раз прерывал разговор, лишь только Сашенька появлялась в проеме своей комнаты, он громыхал балконной дверью и угрюмо курил долгую, составленную из пяти сигарету, пока сестра не скрывалась из виду.

Я часто вспоминаю свое детство, но при этом никогда не стала бы искать обратной дороги. Ребенком я не была счастлива — все потому, что власть взрослых над детьми безгранична и мои родители, как любые другие, плели цепь ошибок, называемую «воспитанием». Так я думала прежде, и кое-что от тех мыслей уцелело до нынешних дней, когда из дочери я превратилась в мать — пришла пора для моих собственных ошибок. Увы и ура, я давно не ребенок, и все же только в детстве меня накрывало беспричинное счастье.

Невозможно вызвать у себя подобное чувство, будучи запертой в нынешнем, взрослом состоянии. Недетям остается тяжелая эйфория пьянства, остро-быстрое наслаждение физической любви, слабый аромат успеха… Жалкие эрзацы солнечного детского счастья, сломить которое не под силу всем страхам мира. Впрочем, ломать мы хорошо умеем сами, так и перекапываем хрустальные сады детства в огороды с теплицами, где царствует скучная логика взрослых. Все же я люблю эту логику сильнее зависимости ребенка от взрослого.

Юность — время еще более тяжелое, и любой человек, в самом деле бывший молодым (и не впавший в склероз непосредственно после этого), распишется: юные годы отведены исключительно для того, чтобы мы успели набить себе как можно больше шишек. Период накопления страданий — вот как все это должно именоваться.

Моя собственная юность… Меньше всего я хочу вернуться в те дни.

Я не пытаюсь выставить запоздалых счетов, но все же родители никогда не пытались растолковать нам с сестрой превратности человеческой природы. Считалось, что мы с Сашенькой сами должны догадываться обо всех жизненных тонкостях; и хотя многие ответы запросто отыскивались в книгах, умишка не хватало спроецировать романные коллизии на реальные обстоятельства. Нас обеих выпнули в жизнь абсолютно неготовыми к процессу, к тому, что все будет взаправду и всерьез — без репетиций и распевок…

Синодальная комиссия прибыла в Николаевск ночным домодедовским рейсом, и Артем во все глаза разглядывал высоких гостей. Его взяли в порт последней минутой, подвернулся владыке под руку.

С промерзшего трапа резко и резво спустился митрополит Иларион, следом с неспешным достоинством шествовал архиепископ Антоний.

Митрополит грузный, как медведь, но движется легко, и видно, что все привык делать стремительно. Вместо голоса у него — настоящий рокот прибоя, так что не утруждаясь можно перекричать самолетные двигатели, а еще среди примет были седая борода водопадом и грозно схмуренные в одну брови. Стюардессы, проходившие мимо, испуганно косились в сторону митрополита.

Архиепископ Антоний совсем другого сорта: худощавый и негромкий, он словно бы терялся в тени митрополита, но стоило всего раз глянуть в темные синие глаза, чтобы убедиться в том, что архиепископ никогда и нигде не потеряется. На каждого человека он смотрел с лаской, чувствовались в нем глубокая сила, терпение, но и строгость невозможная. Артем, тот сразу подобрался, как солдат перед генералом, но успел подумать, что архиепископ Антоний наверняка не поспевает за ускоренным темпом жизни митрополита, а митрополита должна раздражать неспешная вдумчивость архиепископа.

Когда нам выпадает тяжкое испытание, стоит поразмыслить — вдруг изначально оно предназначалось совсем другому человеку? Я страдала, но разве можно сравнивать мое горе с горем Алеши Лапочкина? Возможно, моя роль в этом шпиле — тривиальная пешка, а никакой не ферзь и даже не ладья. Может, я была скромным проводником в великом деле испытания Лапочкина, который в общечеловеческом смысле представляет собой куда большую ценность…

Арестованная новой жизнью, я почти забыла о Сашеньке, и если бы речь шла о латинском сериале с кучерявыми страдалицами и вечно небритыми подлецами, то роль сестры просто закрыли бы, придумав героине элегантную смерть или скоропостижный отъезд. Актриса вусмерть разругивается с продюсерами и дает разоблачительные интервью дюжине газет — желтых, как зубы курильщика. В жизни все случается куда менее предсказуемо, поэтому мне пришлось смиренно поздороваться, увидев Сашеньку в нашем семейном гнезде. Да здравствует возвращение птенцов!

После исторической экскурсии в зоопарк я чувствовала покалывающий ток влюбленности — Антиной Николаевич одномоментно переключил меня с Кабановича на другую, куда более завлекательную программу. Теперь прошлое вернулось — вместе с сестрой оно сидело на диване, покачивая ногой в блестящем чулке.

Меня быстро усадили за стол: мама порхала вокруг лучше любого мотылька, и на столе красовался парадный сервиз с золотыми цветочками. Деликатесы стояли на столе плотными рядами, как солдаты, они явно были родом из Сашенькиной сумки, что развалилась уютно на полу, демонстрируя клетчато-клеенчатое нутро. Паштет из гусиной печенки («Фуагра, фуагра», — каркала Сашенька) — тверденький брусок, испещренный аппетитными росинками. Чернявая мелкая икра, и сыр ненашенской выделки — с влажной корочкой, оранжевой и ноздрявой, как апельсиновая кожа. На стареньком столе это пищевое изобилие смотрелось инородно, как если бы в родительской квартире вдруг — сам по себе — открылся французский ресторан.

Как ни старалась Вера вести себя в епархии так, чтобы опровергнуть все эти поговорки про чужой монастырь и про вора, на котором горит шапка, все равно отличилась, засадив дверью в лоб кому-то из братьев по одежде. От неожиданности выдав звонкое женское «ой!», Вера прикрыла рот рукой и снова напугалась жесткости накладной бороды — осточертевшей ей к тому времени до смерти. Пристукнутый дверью батюшка оказался все тем же назойливым соседом — делать нечего этому Никодиму, кроме как караулить ряженую Веру. Журналистка попыталась прошмыгнуть мимо, да только отец Никодим, хоть был с виду изящного телосложения, крепко прихватил Веру за рукав:

— Нельзя ли поговорить с вами, матушка? Очень хочется знать, чего ради затеян весь этот маскарад — сейчас, кажется, не Новый год и мы не на елке?

— Пустите, — угрюмо пискнула Вера, и Никодим слегка ослабил хватку. Вырваться он ей, впрочем, так и не позволил.

Ситуация усложненная — Вере некстати вспомнились школьные задания по алгебре, где требовалось «упростить выражение»: эх, если бы кто помог упростить такую ситуацию, уж Вера бы не поскупилась на благодарности…

Стоять здесь было очень опасно: не ровен час, мимо прошагает еще кто-нибудь, не ровен час, этот кто-нибудь окажется Артемом… При этой мысли Вера задрожала как от холода и кивнула Никодиму, чтобы двигался к выходу:

Сашенька опаздывала, и мама начала кипятиться:

— Неужели нельзя выехать раньше, Глаша, ведь у нее все возможности!

Даже проявляя недовольство Сашенькой, мама вымещала его на мне.

Наконец сестра вышагнула из «БМВ» — на водительском месте восседал Лапочкин в шапке из баргузинских соболей:

— Привет, Зой Петровна, привет, Глаша, тороплюсь, простите. — И тут же дал по газам.