Случается порой: в неприметном уголке какой-нибудь газетной страницы вдруг промелькнет чрезвычайно странное сообщение, которое, впрочем, тут же ускользает из нашей памяти, не оставив в ней сколько-нибудь заметного следа. В качестве примера могу привести небольшую статейку, несколько лет назад обнаруженную мной в одном из лондонских изданий — на мой взгляд, она заключала в себе едва ли не самую удивительную информацию, когда-либо появлявшуюся в печати. Поскольку сообщение поступило по каналам общеизвестного и почтенного агентства новостей, его, по-видимому, перепечатали все газеты, благо приводимые факты и впрямь были достойны внимания.

Обстоятельства, необходимые — нет, не для понимания сути случившегося, о чем не может быть и речи, но, скажем так, — для понимания событий, сделавших его возможным, таковы. Наше недавнее вторжение в Тибет спровоцировало конфликт внутри правящей верхушки этой страны, и некое лицо, известное под именем Таши Ламы, спаслось вместе с нами бегством в Индию и в дальнейшем, перемещаясь из одного буддийского храма в другой, в конце концов оказалось у подножия священной для буддистов горной вершины, название которой я позабыл. Так вот, однажды в утренней газете появилось сообщение:

Его Святейшество Таши Лама взошел наконец на Гору и был преображен. «Рейтер».

И это все. С того дня и доныне я не слышал более ни единого слова, которое могло бы объяснить или хотя бы прокомментировать это более чем странное утверждение.

С другой стороны, что тут можно было добавить? Агентство «Рейтер», по всей вероятности, сочло, что, доведя упомянутый факт до сведения читающей публики, оно добросовестно исполнило свой долг, и на том можно спокойно поставить точку. Насколько мне известно, никто из читателей не обратился в газеты с вопросом — что же, собственно, агентство «Рейтер» подразумевало под словом «преображен» или что подразумевал под ним сам Таши. Лама. Думаю» что краткой этой заметке никто попросту не придал значения; и таким образом весьма примечательное и странное событие — если, конечно, оно и в самом деле имело место — было показано нам как картинка в волшебном фонаре, на один краткий миг, после чего нас отвлекли совсем другими зрелищами.

Я прибыл в Арфон в самый разгар лета — знойного, цветущего, благоухающего всеми ароматами, коими безвозбранно наслаждаются жители этих мест. В Лондоне подобной погоды не было и в помине — напротив, казалось, что все ужасы и неистовства войны добрались наконец-то до лондонских небес и со злобным торжеством воцарились в них. По утрам солнце обрушивалось на город нестерпимым, все вокруг опаляющим зноем, но очень скоро со всех концов света стягивались чудовищные тучи, с полудня воздух мрачнел, и вслед за тем на улицы под раскаты грома и блистанье грозовых молний обрушивался неистовый, злобно шипящий ливень. Поистине в то лето лондонская погода сосредоточила в себе все пагубы вселенной, город будто облачился в траур — в сердцах лондонцев поселился ужас, а телесную оболочку их попеременно терзали удушливая черная мгла и опаляющий небесный огонь.

Нет, никакими словами я не сумел бы описать то ощущение высшего покоя, в который я окунулся, очутившись на морском побережье Уэльса; думаю, что всякому пришел бы здесь на ум образ внезапного перехода от тревог и ужасов земли к безмятежной идиллии рая. Тут была земля, погруженная, как мне казалось, в святой, счастливый сон, тут было море, бесконечно переливающееся в своих оттенках от оливина к изумруду, от изумруда к сапфиру, от сапфира к аметисту; белой своей пеной оно омывало основания могучих серых скал и билось в огромные темно-красные бастионы, прикрывающие собой заливы и бухты западного побережья; вот в эту-то страну я и прибыл — в эти благоухающие долины, полные дикого тимьяна и чудесно расцвеченные множеством мелких прелестных цветов. Казалось, само Божье благословение таилось в каждом васильке, само всепрощение в каждом лютике, сама радость в каждом венерином башмачке; утомленные мои глаза всюду находили отраду, обращаясь то к милым крохотным цветкам и вьющимся вокруг них деловито-веселым пчелам, то к магическому зеркалу океана, над которым плыли величественные белые облака, а само оно без устали играло и переливалось под лучами сверкающего в вышине солнца. А мой слух, измученный грохотом и скрежетом города, его праздным, полным бесплодной суеты шумом, наслаждался здесь невыразимым, неописуемым, умиротворяющим рокотом волн, набегающих на берег и вновь откатывающихся прочь, рождая мощные, гулкие отзывы в расщелинах прибрежных скал. Три или четыре дня я грелся на солнце, вдыхая аромат цветов и свежий запах морского ветра, но затем, понемногу приходя в себя, вспомнил-таки о связанных с Ллантрисантом странностях, изучением которых я мог наконец заняться на месте. Не скажу, чтобы я рассчитывал обнаружить здесь нечто исключительное, ибо, следует напомнить, я был заинтересован всего лишь ссылкой газетного репортера — или некоего уполномоченного лица? — на какие-то подозрительные огни; в этой заметке, по всей вероятности, отразилась вполне понятная тревога местных жителей по поводу световых сигналов, якобы кем-то подаваемых врагу, который, кстати, и в самом деле уже торпедировал одно или два наших судна в Бристольском заливе поблизости от Ланди. То, что я намеревался разузнать получше, было связано с упоминанием о «весьма примечательных событиях» при чьем-то чудесном выздоровлении, а также с письмом от Джексона, в котором говорилось о церкви в Ллантрисанте, якобы окуренной благовониями, то есть о событии в данном случае совершенно невозможном, учитывая тот факт, что старый мистер Эванс — приходский священник, рассматривал даже самые скромные украшения вроде цветных лент на одеяниях католических клириков воистину как знамения самого сатаны и присных его, как вещи, дорогие сердцу одного лишь папы римского, великого и неисправимого грешника. А тут вдруг благовония! Впрочем, на сей счет у меня уже имелись кое-какие собственные соображения.

Ибо, когда в понедельник, 9 августа, я добрался до Ллантрисанта и зашел в местную церковь, там и впрямь явственно ощущалось благоухание изысканных ароматических смол.

Между делом мне удалось возобновить знакомство и с самим приходским священником. То был весьма любезный и приятный старичок; во время моего предыдущего посещения его церкви мы встретились на церковном дворе как раз в тот момент, когда я с восхищением разглядывал стоящий там замечательно выполненный кельтский крест. Помимо покрывавшего крест очень красивого и сложного орнамента, на одной из его граней была надпись на огаме

— Вы в чем-то изменили порядок богослужения с тех пор, как я бывал у вас в последний раз? Теперь вы пользуетесь ладаном?

Теперь уж я окончательно был озадачен и сбит с толку. Дети вмешались в беседу двух дам и оборвали ее на том самом месте, где речь зашла о ярких полночных огнях, осветивших прилежащее к церкви поле. Когда же девчонки и мальчишки с гиканьем снова умчались на песок, течение разговора уже переменилось — миссис Гарланд и миссис Уильямс теперь как ни в чем не бывало увлеченно толковали о кори Джейни и об удивительном способе избавления от боли в ушах у детей применительно к случаю Тревора. Было очевидно, что от них мне уже не удастся узнать ничего нового, а потому я покинул взморье, пересек мостовую гавани и завернул в местный «Клуб рыбаков», где угощался пивом вплоть до того часа, когда, настала пора преодолеть две мили крутой горной тропы, чтобы поспеть на поезд до Пенвро, где я остановился. Всю дорогу я пребывал в состоянии легкого недоумения — и не столько из-за некоторых с трудом воспринимаемых рассудком фактов вроде сильнейшего запаха ладана в том месте, где благовония не курились на протяжении трехсот пятидесяти с лишним лет, или из-за истории об ослепительно ярком свете, в глухую полночь пробивающемся сквозь запертую церковную дверь, сколько из-за этих весьма подозрительных по формулировкам восхвалений Господа Бога, почему-то вошедших в обиход у здешней протестантской паствы.

Пока я взбирался на склон холма, минуя участки густого леса и горных лугов, солнце уже село, стало вечереть, и я ощутил себя в окружении безбрежного зеленого царства» ощутил магическое дыхание земли и леса, а затем на одном из поворотов тропы далеко внизу открылось смутное мерцание неподвижной глади моря, доносящего до меня свой глухой рокот, как если бы я все еще слушал шорох волн, омывающих этот маленький, затаившийся, скрытый от постороннего взора морской залив, на берегу которого расположился Ллантрисант. И если уж здесь суждено быть «раю в пище и питии», думал я, то сколь же благодатнее рай, заключающий в себе и этот запах зеленой листвы, и это внезапное явление моря, и этот багрянец закатного неба. .Именно в эти минуты ко мне пришло ясное видение извечно окружающего нас реального мира, только здесь я по-настоящему внял языку природы, который лишь потому является для нас тайной, что мы не даем себе труда прислушаться к нему и попытаться его понять.

Было уже почти совсем темно, когда я добрался до станции, которую кое-как освещали несколько жалких масляных фонарей — едва ли не единственных светлых точек во всей округе, где так далеко отстоят друг от друга редкие крестьянские фермы. Поезд прибыл вовремя, я поднялся в вагон, но едва мы тронулись, как я заметил под одним из этих тусклых фонарей небольшую группу людей. С поезда только что сошла женщина с ребенком, и их встретил ожидавший да станции мужчина. Я не различил этого человека в темноте, когда стоял на перроне, но теперь ясно увидел, как он делает знак в сторону холма, у подножия которого располагался Ллантрисант, и в тот же миг мне почему-то стало не по себе.

Это был совсем еще молодой человек — видимо, сын одного из местных фермеров, — облаченный в какое-то грубое темное одеяние; и столь же отличный по виду от старого мистера Эванса, приходского священника, как только вообще могут отличаться люди друг от друга. Но на лице его я в свете фонаря различил такое же благостно-счастливое выражение, какое прежде заметил в глазах почтенного старика. То было лицо, ярко озаренное несказанной радостью — я бы сказал, что оно скорее само освещало фонарь на платформе, чем освещалось им. Сошедшая с поезда женщина и ее дитя, по всей видимости, были не из местных жителей и приехали навестить семью этого молодого человека. Прежде чем увидеть встречающего, они растерянно, почти тревожно озирались вокруг, но потом заметили его сияющее лицо, и легко было понять, что в тот миг все их тревоги рассеялись без следа.

Женщина и ребенок стояли на глухом полустанке, посреди погружавшегося во мрак чужого им края — и в то же время это выглядело так, как если бы их приветствовали в преддверии самого настоящего земною рая.

До сей поры я вел речь не столько о самих происшествиях в Ллантрисанте, сколько о том, как я наткнулся на эту загадку и тотчас пустился в поиски, еще толком не осознавая, чего, собственно, я ищу, то и дело встречаясь с обстоятельствами, которые казались мне абсолютно необъяснимыми, не располагая ключом к разгадке и даже не понимая самой природы этой тайны. Вы не в состоянии разрешить проблему прежде, чем уясните, в чем именно она заключается. «Скотный двор, разделенный на несколько тесных клетушек, — как-то говаривал нам учитель математики, — никогда не обеспечит приплода ни свиней, ни овец, ни рогатого скота». Он, конечно же, был прав, хотя его манера выражаться отличалась известной экстравагантностью, чтоб не сказать грубостью. С этого момента я перехожу к подробному рассказу обо всем, что произошло прошлым летом в Ллантрисанте — вот история, которую я в конце концов восстановил из отдельных кусочков.

Все началось, как теперь стало ясно, в один из жарких дней июня или, насколько я сумел уточнить, в первую субботу этого месяца. Первый сигнал подала глухая старушка, миссис Пэрри, одиноко жившая в маленькой хижине на расстояний мили или около того от городка. Ранним утром субботнего дня она явилась на базарную площадь в некотором возбуждении и, едва расположившись на обычном своем месте — на тротуаре у церковного двора — с принесенными на продажу утками, яйцами и десятком ранних картофелин, принялась рассказывать соседкам по рынку о том, что, находясь в собственном доме, слышала звон большого колокола. Добрые женщины справа и слева от нее, начали с улыбкой, за спиной у нее, переглядываться между собой, ибо всякому было известно, что всегда приходилось громко орать ей в самое ухо, прежде чем она что-нибудь возьмет в толк, а потому миссис Уильямс наклонилась к ней низко и прокричала: «О каком колоколе вы толкуете, миссис Пэрри? У вас в округе нет никаких церковных колоколов». Затем она тихо спросила у миссис Морган: «Вы слышали, какую чушь она несет? Будто она вообще могла когда-либо расслышать звон какого бы то ни было колокола».

«А вы сами с чего это несете такую чушь? — парировала миссис Пэрри, к изумлению обеих своих соседок. — Я в состоянии услышать звон колоколов так же хорошо, как и вы, миссис Уильямс, так же хорошо, как слышу сейчас эти ваши перешептывания».

Вот вам факт, сам по себе не подлежащий никакому сомнению, хотя, разумеется, выводы из него могут дать начало бесконечным дискуссиям: старушка, уже двадцать лет подряд слывшая глухой как пень — порок этот был наследственным в ее роду, — вдруг в одно июньское утро снова обрела превосходный слух. Само собой, обе старые подруги миссис Пэрри после первого, вполне понятного замешательства поспешили всеми способами ее умилостивить, а заодно и расспросить подробнее о колоколе. Случилось это, как рассказала она, ранним утром, которое выдалось весьма туманным. Она собирала шалфей в своем саду, расположенном на круглом пригорке, откуда видно море. Вдруг до ушей ее донеслись звуки то ли какого-то трепетанья, то ли пения, то ли каких-то гулких ударов — «как если бы откуда-то из-под земли исходила громозвучная музыка», а затем ей показалось, что и в самом сердце ее что-то дрогнуло, и птицы вокруг вдруг запели в согласном хоре, и листва на тополях вокруг сада затрепетала под повеявшим с моря легким ветром; тут же в одном из ближних местечек прокукарекал петух, а в другом залаяла собака. Но над всеми этими звуками, недоступными для ее слуха вот уже много, лет, наконец ясно вознеслось трепетное, полнозвучное, певучее гудение колокола — «будто бы в одно и то же время и колокол этот ударил, и кто-то громко запел».

Женщины снова уставились на нее, затем друг на друга. «И откуда бы такое могло послышаться?» — недоуменно вопросила одна из них.