Не помню, какими путями быстрокрылая флотская молва донесла до нас в августе сорок первого года этот забавный эпизод. Во всяком случае, нахохотались мы вдоволь.

А рассказывали вот что. В боях под Нарвой был сбит немецкий бомбардировщик. Летчик выпрыгнул с парашютом и оказался в плену. На допросе поинтересовались, какое он имел боевое задание. Немец охотно ответил: «У вас по железной дороге ходит какое-то морское сооружение, называемое «барбакадзе». Оно приносит германским войскам большие неприятности. Нам приказано его уничтожить».

Григорий Иосифович Барбакадзе был всем нам знаком. Он командовал 180-миллиметровой батареей железнодорожной береговой артиллерии. Я знал его еще по училищу — он был старше меня по выпуску на три года.

Смех смехом, но, видно, крепко насолила противнику его батарея. И нам было лестно слышать такое о своем товарище по оружию, собрате по береговой обороне. А вместе с тем — от этого никуда не денешься — щемила зависть. Григорию хорошо — он воюет по-настоящему, с размахом, с широким маневром. А мы...

Да, война изменила взгляды на многое. Предметом зависти береговых артиллеристов стала подвижная батарея, способная на разных участках сухопутного фронта громить танковые колонны и вражескую пехоту, вести контрбатарейную стрельбу и сокрушать скопления неприятельской техники. А каких-нибудь два года назад, при выпуске из училища, пределом наших мечтаний была бронированная башня берегового форта с ее тяжелыми орудиями, направленными в морскую даль. Эти орудия не для того, чтобы разбрасывать свои полутонные снаряды по каким-нибудь сухопутным целям, которым достаточно полевой трехдюймовки, У них иное предназначение. Их залпы с беспощадной точностью настигают любой корабль еще до того, как он покажется на горизонте. Перед ними бессильна броня любого линкора — снаряды пронижут ее раньше, чем сам дредноут сможет открыть огонь.

К лету сорок первого года жизнь на острове окончательно сложилась, вошла в колею. Сложилась и та организационная структура, частицей которой была наша батарея. Эта структура представляла собой соединение, называемое Выборгским укрепленным сектором береговой обороны. Штаб сектора, как это явствует из самого названия, находился в Выборге. В состав сектора входили 22-й и 32-й отдельные артдивизионы, 37-й отдельный зенитный дивизион и 41-й отдельный пулеметный батальон. Батареи были разбросаны по берегам залива и островам. Что касается нашего, 22-го, дивизиона, то он был исключительно островным. На Бьёрке кроме нашей батареи стояла еще одна, 45-миллиметровая. Три другие расположились на соседних с нами островах Тиуринсари, Пийсари и дальнем островке Тупурансари

[4]

.

Командовал 22-м дивизионом капитан Леонид Петрович Крючков. Человек это был своеобразный. Высокий, худощавый, с острым взглядом, он легко зажигал людей, быстро подчинял их своей воле. О таких обычно говорят: прирожденный организатор. Но вот уравновешенности характера ему явно недоставало. Он часто «заводился» по пустякам, и тогда его зычный голос и вовсе оглушал. Был у Леонида Петровича и такой грешок, как тщеславное увлечение показным блеском. В дивизионе говорили: «Когда тебя спросит капитан, не бойся ошибиться, бойся нечетко доложить». Если ж самому Крючкову приходилось о чем-то докладывать начальству, то делал он это молодцевато, щегольски, напирая на очевидные успехи, дабы все выглядело в наилучшем виде. Это, кстати, не раз бывало причиной его служебных неприятностей.

Деятельная натура Крючкова не позволяла ему подолгу сидеть на месте. То он мчался на полуторке в северный конец острова, то отправлялся на небольшом дивизионном катере проверять батареи на соседних островах. Но, понятно, чаще, чем где-либо, он бывал у нас. Ведь жили мы в одном городке, наша батарея была у него под боком.

Первое время служба с комдивом казалась мне трудноватой. Но потом ничего, обвык. Вспышки перестал принимать близко к сердцу, а его придирчивость к внешним атрибутам службы приучила меня быть требовательным не только в главном, но и в мелочах. У каждого человека можно перенять что-то полезное для себя.

Учиться же у других было для меня делом просто необходимым. Шутка сказать — у зеленого лейтенанта в подчинении оказалось около двухсот человек! От многих ошибок уберегли меня тогда мои добрые помощники. Политрук Ваня Герасимов пришел на батарею после годичных курсов. До этого он служил срочную зенитчиком на каком-то из кронштадтских фортов. Он был моложе меня и не обладал серьезным житейским опытом. И вдруг я с удивлением заметил, что этот скромный, даже стеснительный парень стал совершенно своим человеком в казарме. Оказалось, что и людей он знает лучше меня. И на грубоватых, ершистых матросов влияет не как я, а по-иному: при нем они не побаивались, а совестились вступать в конфликт с дисциплиной.

В то же утро, оказывается, немецкие корабли появлялись в наших территориальных водах в Финском и Выборгском заливах. Днем над Бьёркским архипелагом пролетал самолет-разведчик. Но все это происходило за пределами видимости наших батарей. Финляндия, граница которой проходила совсем рядом, официально еще не была воюющей стороной. Так что война гремела где-то поблизости, но непосредственно нас пока не касалась.

Однако городок наш сразу же стал приобретать суровые фронтовые черты. Оконные стекла перекрестили полоски бумаги, будто бы способные уберечь их от взрывной волны. Готовились шторы для затемнения. С фуражек и бескозырок были сняты белые летние чехлы, чтобы избежать демаскировки с воздуха.

На следующий день к нам стало прибывать пополнение — призванные из запаса бойцы и командиры. Батарею требовалось доукомплектовать по штатам военного времени. Кроме того, часть людей у нас забрали на формирование новой шестидюймовой батареи — той, что была оставлена финскими артиллеристами. На ней срочно начались восстановительные работы. Командиром ее назначили моего заместителя. А на его место прибыл полный, улыбчивый лейтенант в длинном, мешковатом кителе. Это был Сергей Сергеевич Клементьев, еще позавчера мирный ленинградский житель.

Побеседовав с ним, я убедился, что правила стрельбы он не позабыл и управление огнем, хотя бы в простых условиях, ему по силам. Что ж, это облегчало жизнь: по крайней мере было с кем разделить дежурство на КП.

— По каждому немецкому кораблю, который появится в нашем секторе, надо немедленно открывать огонь, — наставлял я его. — Особенно следите за подводными лодками. Силуэты кораблей противника помните?

Нашего полку на Бьёрке прибыло. Помимо восстановленной по соседству с нами шестидюймовой батареи появилось еще две — 45-миллиметровые. Всего теперь на острове стало пять батарей, не считая зенитной, входившей в состав 37-го дивизиона. Но и она тоже подчинялась в оперативном порядке нашему комдиву. На всех островах Выборгского сектора для удобства управления во главе гарнизонов были назначены коменданты. Комендантом Бьёрке стал Леонид Петрович Крючков. Большую часть времени он проводил на своем командном пункте, разместившемся в железобетонной вышке неподалеку от нашего городка. Эта вышка осталась от тех времен, когда на острове были финны. Сейчас к ней подвели линии связи с сектором и со всеми батареями, и КП получился очень удобный.

В дивизионе прибавилось четыре свежеиспеченных лейтенанта, досрочно выпущенных из училища береговой обороны. Учитывая бедность береговой артиллерии командными кадрами, и такое пополнение было явлением заметным. Три лейтенанта остались на Бьёрке. М. Бутко и Ф. Юдин получили назначение на соседнюю шестидюймовую батарею, а А. Слышев возглавил новую 45-миллиметровую батарею, прикрывавшую Бьёрке-зунд.

Мы почувствовали себя сильнее. Все-таки пять батарей — это не две! Но что значила эта сила по сравнению с теми могущественными процессами, которые приводили в движение линии фронтов? Линии же эти изменяли свое положение не в нашу пользу. Хотя июльские сводки Совинформбюро носили преимущественно спокойный, порой оптимистичный характер, мы с тревогой отмечали появление новых направлений. Сначала двинское, потом псковское, за ним северо-западное. Через месяц после начала войны появилось и петрозаводское. Все эти черные стрелы тянулись к Ленинграду.

Вечером 26 июля мы услышали по радио: «Германская авиация с 20 по 26 июля двенадцать раз пыталась совершить налет на Ленинград. Во всех случаях немецко-фашистские самолеты были отогнаны и понесли тяжелые потери».

Над нами теперь летали часто, и воздушные тревоги стали привычны. А наши самолеты что-то не появлялись.

Вечером 2 сентября диктор с металлическими нотками в голосе сообщил по радио: «После ожесточенных боев наши войска эвакуировали город Таллин».

Для нас это не было новостью. Последнее время от приезжавших с материка командиров мы слышали, что обстановка под Таллином складывается плохо. Знали мы и то, что видное место в его обороне занимает береговая артиллерия. Ведь в составе сил главной базы флота имелось одиннадцать стационарных батарей — от 100-миллиметрового калибра и выше. Из них самая мощная — башенная 305-миллиметровая на острове Аэгна. Крупнее ее не было на всем эстонском участке фронта. И вся эта флотская артиллерия направляла свои стволы на сухопутные цели. Использовались там и железнодорожные береговые орудия. О том, как под Нарвой и Таллином действовало морское сооружение «барбакадзе», я уже упоминал.

До официального сообщения узнали мы и об оставлении главной базы. Героический и вместе с тем исполненный трагизма прорыв кораблей из Таллина в Кронштадт завершился 30 августа. А известия о событиях такого масштаба на флоте распространяются очень быстро.

Но все это теперь заслонили наши собственные дела. Первые две стрельбы в конце августа были для нас, говоря языком спортсменов, всего-навсего разминкой. Настоящая боевая страда началась с наступлением сентября.

Утром первого числа шестидюймовые батареи на Бьёрке и 130-миллиметровая на Тиуринсари открыли стрельбу по материку. Положение там создалось тяжелое.

 Небо хмурилось. Шквалистый ветер гнал на острова полосы дождя вперемежку со снегом, так рано появившимся в этом году. Но я не досадовал на непогоду. То, что сообщили нам сейчас, настолько удручило меня, что невозможно было думать о чем-либо другом.

Войдя в землянку, я расстегнул мокрую шинель и тяжело опустился на стул. Память в подробностях воскресила все события сегодняшнего утра. Началось оно с вызова к коменданту сектора.

Когда собрались все командиры подразделений, полковник Румянцев поднялся и глухим голосом произнес:

— Товарищи, я собрал вас для того, чтобы объявить директиву, которую сегодня ночью доставил представитель штаба флота. Нам предписывается к восьми ноль-ноль двадцать девятого октября подготовить личный состав и материальную часть к эвакуации в Кронштадт. Обстановка под Ленинградом сложилась тяжелая. Противник вышел к Петергофу и Пулковским высотам, а на Карельском перешейке он остановлен на старой государственной границе. При такой обстановке занимаемые нами острова оказать существенной помощи Ленинграду уже не могут. Поэтому Верховное Главнокомандование приняло решение об эвакуации Выборгского и Гогландского укрепленных секторов для сосредоточения сил непосредственно под Ленинградом.

Потом полковник в общих чертах определил порядок эвакуации.

Буксир отвалил от причала лишь с наступлением полной темноты. Семимильный путь Кронштадт — Ораниенбаум находился под обстрелом, и пускаться в него засветло было небезопасно.

Поеживаясь в непривычной серой шинели с зеленоватыми фронтовыми петлицами, на которых разместилось по два кубика, я стоял на палубе около фальшборта. Черный массив Кронштадта медленно отступал назад, сливаясь с окружающей тьмой. То тут, то там желтые вспышки высвечивали контуры домов и обнаженных деревьев. Время от времени красные пунктиры трасс прошивали небо. Город провожал нас перекатывающимися из конца в конец раскатами. Он и ночью жил, а значит, и сражался.

— Таким ходом до пятачка не меньше часа топать, — заметил кто-то невидимый рядом со мной.

Ораниенбаумский пятачок — эти слова за последние дни я слышал все чаще и чаще. Они становились привычными. Как же он возник, этот маленький плацдарм на берегу Финского залива?

Ознакомившись со штабными документами, наслушавшись осведомленных кронштадтцев, я узнал немало подробностей о том, как развертывались события, приведшие к нынешнему положению вещей. И теперь, не замечая влажного, пронизывающего ветра, я старался свести разрозненные сведения воедино.

Ранним утром 5 ноября с небольшим отрядом краснофлотцев я вышел из города на западу к поселку Большие Ижоры. Холодный встречный ветер бросал в лица пригоршни крупного дождя. Низко над головами стелились разбухшие тучи. Под ногами чавкала раскисшая земля. Армейские сапоги пришлись как раз кстати.

Справа от дороги в одной из бухт Ораниенбаумского порта виднелся такой знакомый силуэт трехтрубного корабля. «Аврора»! Вот куда забросила ее военная судьба. Легендарный крейсер давно уже оставил место в боевом строю флота. Но в грозную годину, когда шла смертельная борьба за провозглашенные его историческим выстрелом завоевания Октября, он не мог оставаться сторонним наблюдателем. Большая часть его команды ушла на сухопутный фронт. Из шестидюймовых орудий, снятых с крейсера, была создана батарея, которая еще совсем недавно била врага у Дудергофских высот. А сам он, жестоко израненный, оставался здесь, напоминая защитникам плацдарма об их святой обязанности стоять насмерть.

За оголенными деревьями и кустарником простиралась серая шкура залива с чешуей пенистых барашков. Тоскливо кричали чайки, касаясь крыльями волны. От этого крика было муторно на душе, портилось и без того плохое настроение.

Дорога пошла на подъем. И тут все, как по команде, обернулись влево. Оттуда приближался, стремительно нарастая, знакомый посвист снаряда. Через мгновение он, прошелестев у нас над головами, разорвался с небольшим перелетом. В воздух взметнулся фонтан черной грязи и дыма. Через несколько десятков секунд такой же фонтан поднялся слева, с недолетом. Противник захватил нашу небольшую колонну в вилку. Теперь он начал ее половинить, приближая разрывы к дороге.

— Короткими перебежками, вперед! — прозвучала команда.

Утром 7 ноября я познакомился с личным составом батареи. Стоя перед строем и вглядываясь в лица бойцов, я старался подавить в себе чувство невольной озабоченности. Как-то пойдет наша совместная служба? Я не был свидетелем того, как складывался этот боевой коллектив, не проникся еще ощущением его традиций и привычек. В неизбежном процессе притирания друг к другу возможны и шероховатости, и осложнения. Удастся ли их избежать, быстро стать и частицей этого коллектива, и его авторитетным главой? По своему, хоть и не очень большому, опыту я знал, что все это далеко не праздные вопросы.

А на меня, в свою очередь, смотрело несколько десятков пар глаз изучающих, выжидающих, любопытных. Их внимание привлекла и моя общевойсковая одежда, и не очень, по-видимому, уверенное выражение лица. Казалось, они спрашивали: «Каким же ты окажешься, наш новый командир? Будешь ли ты стоить уважения и доверия или между нами останется непреодолимый рубеж строго официальных отношений? Сумеешь ли ты стать тем, кем мы хотим: не только твердым начальником, но и старшим другом, умным наставником, человеком, за которым идут в огонь и в воду?»

Преодолев минутное замешательство, я представился: назвал себя, свою предыдущую должность и место, где мне пришлось воевать. Выразил удовлетворение по поводу того, что мне доверили командовать таким заслуженным подразделением, отлично зарекомендовавшим себя еще во время боев в составе Лужского сектора. Прочитав праздничный приказ командира форта, я поздравил бойцов с двадцать четвертой годовщиной Октября и высказал уверенность, что мы ознаменуем ее новыми боевыми достижениями в борьбе с немецким фашизмом. В ответ прокатилось гулкое «ура».

Потом слово взял комиссар батареи. Он прочел выдержки из доклада Сталина на торжественном собрании в Москве и призвал сержантов и краснофлотцев приумножить усилия в борьбе с ненавистным врагом. И снова над строем прогремело «ура».

Строй распустили. Я обошел огневую позицию. Все орудия были в полной готовности открыть огонь. В глаза бросался четкий, отлаженный порядок, та внутренняя, непоказная дисциплина, без которой невозможен боевой успех.