ДИТЯ РЕНЦ. С подоконника летит пыль, у меня за спиной — крест на трухлявой ноге, его узкий медный колпак покрылся зеленью. На поперечной доске выжжено восемь букв, по ним я учился читать.

Старший брат умер, едва появившись на свет. Собственно говоря, это его хотели назвать Якобом. Но поскольку до крестин дело не дошло, родители упрямо настаивали на официальной безымянности самого старшего из своих сыновей.

Держась за руку отца, держась за руку матери, между двумя черными зимними пальто деда и бабушки, я снова и снова повторял по буквам странное обозначение, данное моему брату. Дитя Ренц.

Говорят, что птицы орали так, что их было слышно в соседней деревне. Экзотические пернатые в клетке трепыхали горящими крыльями, дед с садовым шлангом в одной руке и топором в другой одновременно гасил огонь и забивал птиц, а из нижней деревни уже доносился звук «Мартинова рога» — пожарной сирены.

Один пересмешник без головы перелетел через садовую ограду на железнодорожное полотно, где его между ржавыми рельсами и нашел потом путевой обходчик.

А поджигателей так и не нашли. Дед же с тех пор перестал разводить птиц, которые своими скрипучими проклятьями изо дня в день только нервировали соседей.

Одна из двух вольер служила нам потом песочницей. Мы пекли в ней пирожки и куличики, строили рыцарские замки, рыли шахту к центру Земли.

В сумеречном пространстве большой вольеры, когда

вампиры,

серебристо-серые летучие мыши, на бреющем полете шумно возвращались на свои наземные базы, мы с Соней ныряли в царство любви. Мы вкладывали друг другу пальцы рук между пальцами босых ног и с наслаждением нюхали их, пока не засыпали.

Трое братьев Сони охраняли наше любовное гнездышко, пока ее отец торчал у шорной мастерской и кормил свою механическую чесалку конским волосом. Этот черный волос вылезал у него даже из выреза рубахи.

Каждое лето он заново набивал для всей округи слежавшиеся матрацы — полосатые, в цветочек, в горошек. Засаленный тик он отдавал нам, для индейских вигвамов. На походном костре тлел взморник — трава, отгоняющая слепней.

Зимой мы скакали по низкой мастерской на сломанных конских седлах, отданных в починку здешними фабрикантами. Или сидели на корточках, как покорные туземцы, дурея от клеевых испарений нашей кожаной резервации.

Но в тот вечер Сонины братья целый день уклонялись от исполнения своего долга и в конце концов заснули, побросав охотничьи копья. Так что родители на руках понесли нас домой, спать.

Франц, сунь руку в огонь, пусть она нам посветит!

По неосторожности Франц, играя с ножом, острие которого он пропускал между растопыренными пальцами руки, как барабанную палочку, уже лишился мизинца. С тех пор он с еще большим рвением совал в огонь свою «аварию» — так он это называл.

Он вылил на палец керосин и поджег его своей зажигалкой. Мы испугались и расхохотались, он тоже рассмеялся и быстро сунул горящий палец в карман своего синего комбинезона, чтобы сбить пламя, одновременно свободной рукой вытащив из левого уха зажженную сигарету. Парни-шорники пришли в восторг.

Тот, кто никогда не видел, как Франц разгуливает на руках по нашему дровяному сараю, кто никогда не встречался взглядом с морской русалкой, обвивавшей своими чернильными руками его берцовую кость и медленно уплывавшей вверх под закатанной штаниной, тот не принадлежал к избранному кругу посвященных. И для такого олуха не было места на заднем сиденье его «харлея». В хорошие дни Франц выкатывал свой драгоценный мотоцикл из мастерской на солнце, дабы мы, самые отважные и самые обремененные жизнью, смогли воспарить на его роскошном сиденье, освобождаясь от всех земных тягот и забот.

За этой широкой спиной царил темный вакуум, пахнувший кожей. Мимо моих острых голых коленок проносился асфальт со шрамами травы. Сверкали крышки канализационных люков. Теперь руль тяжелого мотоцикла держал в руках мой тридцатидвухлетний отец.

Пейзаж, в который мы въезжали, пульсировал, как открытый родничок. По краям он отсвечивал красным. Какой-то пьяный крестьянин пер в своем «форде» прямо на нас. Отец свернул на обочину, затормозил. Из открытого багажника «форда», продолжавшего чертить зигзаги, выплескивалось молоко.

Мы вроде как почти спаслись, сказал я отцу. Что-то в этом тезисе показалось ему ошибочным, но он не стал поправлять, поднял меня на руки и прижал к груди. Тяжело дыша, мы уселись рядом на скошенной траве.

Гидроцефал. Круглое, волосатое, безногое насекомое, величиной с груженный сеном воз, двигалось с морены через поле нам навстречу. Мы поехали дальше.

Я пытался представить себе своего младшего брата, чья голова, как нам сказали, росла слишком быстро. Встревоженные этой чрезмерностью, мы мчались по долине вниз, панически и одновременно титанически врастая в стремительно сгущавшиеся сумерки. В столице кантона как по команде зажглись огни.