Вторые сутки поезд шел по желтой, сухой, пустынной степи, накаленной все еще жарким октябрьским солнцем. Вокруг, докуда видел глаз, не было ни жилищ, ни людей, одна голая всхолмленная равнина с маячившими на горизонте горами, рельсы, редкие железнодорожные будки да телеграфные столбы с гудящими проводами. Когда поезд останавливался на какой-нибудь маленькой захолустной станции с убогим зданием вокзала, через открытое окно вместе с ветром врывался мощный треск кузнечиков, доносившийся из островков чахлой травы. Иногда вдалеке, на безопасном расстоянии от человека, столбиком вставал суслик и смотрел на поезд.

Вагон третьего класса был переполнен, и в нем было нестерпимо душно. Ванин отчим, мать с крохотной дочкой Анютой на руках, сам Ваня всю дорогу, занявшую вместе с пересадками почти неделю, провели на жесткой вагонной полке. Вещи: сундучок отчима со слесарным инструментом, большой тюк с постелями, плетеная корзинка с кухонной утварью и провизией, узелки с разной мелочью — все это лежало на той же полке.

Спали — кто лежа, кто сидя — по очереди. Анюта на руках у матери, Ваня — сам по себе, свернувшись калачиком. Был он худ, мал ростом и, поджав к подбородку колени, умещался на тяжелой домашней подушке.

Ваню не пугало будущее, как пугало оно отчима дядю Сашу — он так и не научился звать его отцом — и пугало мать, еще молодую женщину, рано овдовевшую и вскоре вышедшую замуж за Александра Петровича Знаменского. Был он из того же крестьянского племени, что и она, и из-за вечной нехватки хлеба каждую зиму уходил из своего Туголукова в уездный город Борисоглебск, где понемногу и научился слесарному делу.

Четыре года назад покинул родное село сосед Знаменских Петр Иванович Переделкин. Уехал он в Баку, на берег солнечного моря, устроился слесарем в одной из мастерских нефтепромышленника Нобеля и недавно отписал Александру Петровичу письмо, в котором советовал, ежели в Туголукове ничего к лучшему не изменилось, бросить все и податься к нему в Баку. Знаменский стал собираться в дорогу.

Прошло четыре года. За это время Фиолетов выучился на слесаря и работал теперь в механических мастерских.

Он возмужал, подрос, на верхней губе появился заметный пушок, и он решил отрастить небольшие усики — исключительно для солидности, ибо в свои шестнадцать лет выглядел недопустимо молодо. Во взгляде темных больших глаз осталось у него что-то детское, будто и не корежила его все эти годы промысловая жизнь, не учила уму-разуму, не напоминала на каждом шагу, как она трудна для таких людей, как Фиолетов.

Скорее всего, из-за этого наивного взгляда и добродушного выражения лица с отроческим румянцем на щеках, из-за чуть припухших губ, которым позавидовала бы любая красавица, друзья в мастерской звали его не иначе как уменьшительным именем Ванечка. Сначала Фиолетову это казалось странным, было неловко, а потом привык, сжился.

Механическая мастерская Товарищества братьев Нобель хотя и называлась Балаханской, но в самом деле помещалась в Сабунчах, и Фиолетову приходилось каждый день ходить на работу пешком — восемь верст туда и столько же обратно, до казармы, в которой отчим получил все-таки казенное жилье.

Казарма напоминала лошадиное стойло, где вместо положенных десяти человек помещалось более тридцати. К одноэтажному зданию были пристроены сколоченные из неструганых досок темные клетушки, в одной из которых поселились Знаменские.

Ольга не всякий раз приходила на занятия кружка, но сегодня пришла.

Последнее время Фиолетов стал ловить себя на том, что подозрительно часто думает о ней. Даже читая, он вдруг замечал, что порой совершенно не помнит содержания целых страниц — о чем они. В это время его мысли были заняты Ольгой. На улице, заметив впереди женщину, хоть немного похожую на нее, он убыстрял шаги, догонял, осторожно заглядывал в лицо и, убедившись в своей ошибке, отставал, разочарованный. Опять не она.

Но сегодня Ольга пришла, и он уселся напротив.

Нет, она не выглядела писаной красавицей, однако было в ней что-то такое, что обращало на себя внимание и заставляло смотреть именно на нее. Тяжелые темно-русые косы обвивали голову, красиво оттеняя высокий, чистый лоб. Большие карие глаза смотрели открыто, и от всего ее облика, от статной фигуры веяло уверенностью и спокойствием. Одета она была очень просто, даже бедно: длинная суконная юбка почти до пят, белая кофточка с пышными рукавами и стоячим воротничком, наглухо закрывавшим шею, вишневого цвета платок, наброшенный на покатые плечи…

Кто она такая, откуда, где работает, где живет — ничего этого Фиолетов не знал. «Вот наберусь храбрости и обо всем расспрошу», — решил он.

В те грозовые годы революционеры мужали быстро. Ощущение постоянной опасности, необходимость все время быть начеку, быть готовым ударом ответить на удар, а где нужно, отступить, чтобы спасти и товарищей по борьбе, и себя, мужественно встретить беду — все это закаляло людей, делало их старше, чем они числились по паспортной книжке.

Фиолетову было шестнадцать лет, когда он стал членом РСДРП. Его сверстники в Туголукове все еще играли на лугу в лапту или гоняли голубей, мало думая даже о собственном будущем, и уж конечно не углубляясь в то, что станет с Россией в недалеком будущем, а он уже рисковал собой.

На Баку опустилась весенняя ночь, когда Фиолетов толкнул лодку от берега. Монтин взялся за весла. Вацек сидел на корме у руля. Фиолетов устроился на среднем сиденье.

— Может быть, споем? — предложил Фиолетов. Особенно хорош был голос у Монтина. Мелодичный, сильный, под стать всей его ладной, крупной фигуре с добродушным, улыбчивым, очень русским лицом. Этот голос посреди моря звучал чисто и звонко.

Дул свирепый норд-ост, и поднятая им пыль осыпала прохожих, слепила глаза и норовила сорвать шляпу с Авеля. На Фиолетове была фуражка, и он ее лишь плотнее надвинул на лоб.

— Ну и погодка в этом Баку, — проворчал Енукидзе. Уроженец благодатной Кутаисской губернии с ее мягким, теплым климатом, он никак не мог привыкнуть к бакинским ветрам, которые называл не иначе как самумами.

Он недавно, и снова нелегально, вернулся в Баку после недолгой отсидки в тифлисской тюрьме. Его арестовали в Баку с чемоданом, в котором лежали номера «Искры» с проектом программы партии и несколько брошюр Ленина «Что делать?». Когда допрашивавший его следователь на минуту вышел из кабинета, Енукидзе взял со стола газету и брошюру. «Ты что делаешь!» — заорал на него полицейский, опешивший от дерзости арестанта. «Ничего особенного. Меня уже обыскали», — спокойно пояснил Енукидзе. Стражник так ничего и не сказал следователю, и Авель унес в камеру номер «Искры» и ленинскую работу…

Ветер трепал афиши, наклеенные на круглых тумбах под железными конусообразными крышами. Рядом с анонсом какого-то одноактного водевиля, извещением о предстоящих бегах, объявлением о выступлениях учеников мусульманской школы висели старые афиши, на которых крупными буквами было написано: «Вера Федоровна Комиссаржевская в спектакле „Бой бабочек“ Зудермана».

— Смотрел? — поинтересовался Енукидзе, показывая взглядом на афишу.