Никогда не знаешь, как быть с памятью. Мне она порой кажется похожей на старый наряд, последний раз надеванный тобой лет тридцать назад, а то и больше, и сейчас вдруг извлеченный из окутанных мраком глубин старого сундука, вскрытого в поисках чего-то совершенно другого. Держа этот наряд в вытянутой руке, с немалым удивлением его разглядывая, ты оторопело думаешь: что, я и в самом деле надевал такое – вызывающе-яркое, залихватски скроенное? Надевал, милый, надевал; только больше уже ты в него не влезешь, а если и подберешь живот до предела, то все равно не решишься показаться людям в таком виде. Так что единственное, что тебе остается, – это запихнуть его в самый дальний угол и продолжить охоту за тем, что тебе действительно нужно.

Вот так и с воспоминаниями. Когда они вдруг возникают по какой-то мне совершенно не понятной закономерности, я уже больше просто не верю, что когда-то, утонув, воскрес (ладно уж, будем называть вещи своими именами) командиром звездного экипажа в неимоверно отдаленном будущем, совершил две не очень-то простые дальние экспедиции, в ходе которых однажды ухитрился распылиться на атомы, снова воскреснуть и испытать любовь поочередно к двум женщинам, оказавшимся в конце концов одною и той же. С любовью, правда, сложнее: она продолжилась и здесь, на Земле, и продолжается сейчас – только вот ее, той женщины, больше нет со мною. И это, может быть, и есть причина того, что воспоминания причиняют боль и стараешься держать их на расстоянии; когда тебе скверно, лучше не окунаться в те времена, когда был (как теперь понимаешь) счастлив, потому что тем болезненнее будет возвращение в нынешний день.

Особенно если день этот, все наши дни оказываются такими сумасшедшими. Когда меняется все: география, психология, система ценностей, сами представления о жизни – да все меняется до полного неприятия. Чтобы жить в настоящем времени, надо держать ухо востро и как можно меньше отвлекаться от действительности, потому что возвращаться в нее каждый раз становится все труднее и рискуешь в один прекрасный миг вообще выпасть из современности – и тогда уже жить станет и вообще незачем.

Я старался держаться на плаву; в моем возрасте это куда труднее, чем в тридцати-или сорокалетнем. Надо было крутиться, и я крутился.

Мне давно уже казалось, что прожитые годы дают мне право считаться испытанным путешественником в Пространстве; во всяком случае, немало повидавшим. Поэтому я не ожидал, что предстоящая пересадка в точке Таргит чем-то обогатит мой опыт. Оказалось не так. У меня понятие пересадки, видимо, подсознательно связывалось с каким-то подобием вокзала, кассовых окошечек, информационных табло, громкоговорителей и массы пассажиров, половина из которых терпеливо ждет, другая же суетливо спешит. В точке Таргит я не увидел ничего похожего. Когда неизбежное мгновенное помутнение сознания прошло, я обнаружил себя висящим в воздухе примерно в метре над черной монолитной поверхностью, кроме которой здесь ничего не было. Поверхность уходила в бесконечность. Предполагая, что в следующий миг я на нее грохнусь, я рефлекторно подтянул ноги, чтобы смягчить удар. Однако продолжал висеть в полной неподвижности. Мне это не понравилось; как и Архимеду, мне нужна точка опоры, чтобы чувствовать себя пристойно. Я сделал несколько не весьма красивых телодвижений, но не сдвинулся ни на миллиметр. Тем временем кусочек поверхности, находившийся прямо подо мной, – круг около метра в поперечнике – желто засветился изнутри. Одновременно кто-то как бы сказал мне: «Туннель временно занят. Ожидайте». Я произнес: «Гм…»; не знаю, что еще тут можно было сказать. Круг налился красным светом, все более интенсивным (мне почудилось даже, что оттуда, снизу, повеяло жаром, и возникла смешная мысль о том, что в Ассарт мне суждено попасть в хорошо прожаренном виде), слегка завибрировал, – дрожь каким-то образом передалась и мне, потом раздался звук, словно вскрыли хорошо укупоренную бутылку – свечение погасло, а на том месте, где оно было, что-то заворочалось, темное на черном фоне и оттого с трудом различимое; я и по сегодня не знаю, было ли это существо человекоподобным или еще каким-то. Оно переместилось на несколько метров в сторону, я внутренним слухом уловил звуки, сложившиеся в некое слово, похожее на «Ирмас, ах, ах, у-у», черная плита заворчала, щелкнула, вспыхнула ярко-зеленым. Существо немедленно заняло освещенный круг. Снова дрожь – и площадь очистилась. Это было любопытно, но еще более любопытным, пожалуй, являлось все-таки то, что я продолжал висеть, никому вроде бы не нужный. Я решил обидеться, и в этот миг плоскость подпрыгнула и сделала мне подсечку, так что я оказался на черном – и, как оказалось, очень твердом – грунте. Во мне заговорили: «Задерживаете обмен, задерживаете обмен. Ваша точка – в темпе, в темпе – ваша точка?» «Ассарт, – громко подумал я, – Ассарт восемь-восемь, семь, три». Координаты эти я затвердил еще на Ферме. Одновременно кто-то, невидимый и наглый, забормотал рядом: «Застава, застава, застава». «Ассарт, – настаивал я, – Ассарт восемь-восемь…» Другой, как показалось, голос не дал мне договорить: «Застава, Ассарт закрыт, только застава, просьба не прекословить!» «Никто и не прекословит, – возразил я, – место следования Ассарт». Мне показалось, что вслед за мной повторили: «Ассарт»; потом уже я решил, что слово было «Старт». Несуществующий мир вокруг меня пожелтел, покраснел, голова снова нырнула в туман, и последним, что я понял, было – что меня больше нет.

Происшедшее видел весь мир. Не удивительно: лишь раз в жизни приходится наблюдать такое, и сейчас не так уж много оставалось людей на Ассарте, видевших, как старый Властелин так же вот расправился со своим отцом, тогдашним Властелином Мира, и как тут же, в том же коридоре в незапамятные времена построенного Жилища Власти, изнасиловал молодую вдову, которая потом стала его женой и родила ему сына. А если забраться еще дальше в потемки истории, то окажется, что и тот, тогдашний Властелин в свое время – лет уже сто с лишним назад – подобным же образом поступил с отцом и с его молодой женой – и его отец тоже – и отец его отца тоже…

На многие поколения в истории, на несказанную глубину уходил странный этот обычай, давно уже включенный в Порядок и потому нерушимый и неотменяемый. Причиной же тому было, что когда к власти пришел родоначальник нынешней династии, Эгор Маленький, то он таким именно способом и пришел: задушил последнего, бездетного Властелина династии Шан по имени Ан-Зет-ан-Гри, и, проявив силу членов, привел к покорности его вдову – потому что женитьба на вдове покойного Властелина по древнему обычному праву давала ему законное право на власть – одного только убийства здесь было недостаточно. Эгор Маленький правил удачно; ему удалось привести к подчинению властительных донков на всей планете, и если пришел он к власти лишь в одном, хотя и самом обширном донкалате, то ко дню его кончины (официально это всегда так называлось: преждевременная кончина) под властью Ассарта (таково было название донкалата) находилась уже едва ли не половина земель и вод планеты – хотя, к слову сказать, окончательное объединение всех донкалатов и маригатов в единую всепланетную Державу произошло лишь два поколения спустя. Но эпоха Эгора Маленького ознаменовалась не только выгодными территориальными приобретениями, но и улучшением жизни: еды стало больше, ткацкие станы работали беспрерывно, стада множились – как нетрудно понять, именно потому, что закончились постоянные стычки и неразлучные с ними грабежи, угоны и убийства; успешно искоренялась преступность и процветали добродетели, науки и искусства. В национальном характере ассартиан (а они были всегда, по сути дела, одной нацией, с перегородками или без) всегда присутствовала такая любопытная черта, как любовь и внимание ко всякого рода ритуалам, которым придавалось едва ли не магическое значение, и никакая цивилизованность не могла заставить людей отказаться от таких воззрений. Ничем иным нельзя объяснить, в частности, то, что и поныне не только уцелел, но процветал неизвестно в каких безднах прошлого зародившийся культ Великой Рыбы – возможно, возникновение его относилось ко временам, когда впервые осознан был факт, что жизнь зародилась именно в океане, а также и то, что человек в своем развитии в утробе матери какое-то время является, по сути дела, рыбой и лишь потом лишается жаберных щелей. Культу этому давно пора бы отмереть – но он жил. Итак, весьма внимательные ко всему внешнему ассартиане легко связывали внешние проявления, сопровождавшие какой-либо процесс, с его сутью и крайне неохотно отказывались, а чаще вообще не отказывались от многих, казалось бы, совершенно уже устаревших вещей. По этой причине на вооружении, к примеру, вместе с лазерными фламмерами состояли – пусть только как оружие церемониальное – шпаги и мечи, копья и кинжалы. И потому же в дни, когда звезда жизни Эгора Маленького склонилась к закату и готова была вот-вот угаснуть, старейшины (в те давние эпохи они еще играли в жизни немалую роль), хотя и не сразу и не единогласно, но все же решили: правление уходящего Властелина было крайне удачным и не было оснований не связывать это с теми действиями, которые были им предприняты, чтобы его правление вообще стало возможным. А следовательно, для того, чтобы и следующее правление оказалось не худшим, все надо было повторить в точности. Надо сказать, что сын, рожденный Эгору вдовой убитого им Властелина, далеко на сразу согласился на то, чего от него потребовали, хотя особой любви к отцу, человеку жесткому и жестокому по отношению к близким даже в большей степени, нежели ко всем прочим, включая открытых врагов, Наследник не испытывал; он просто полагал, что если дело так или иначе близится к развязке, то и не следует человеку брать на себя обязанности природы. То есть молодой человек еще не проникся всерьез ощущением важности ритуальных сторон жизни. Однако тогда ему объяснили, что уж коли старейшины так решили, то ритуал будет соблюден, а кто его соблюдет – Наследник или кто-либо иной – дело второе. Прижатый таким образом к стене, юноша перестал возражать против первой части ритуала, что же касается части второй, то ему было все равно, на ком жениться – была бы она женщиной; нетрудно понять, впрочем, что женщина, ставшая второй супругой Властелина, была далеко не самой худшей в мире, а что касается ее мыслей по этому – матримониальному – поводу, то ими никто не интересовался; да ей и хотелось остаться хозяйкой в Жилище Власти, которое, конечно, в те сказочные времена было далеко не столь комфортабельным, как сегодня, однако и тогда уже являлось наилучшим из всех возможных.

В Жилище Власти в Сомонте царила суета и взволнованная неуверенность, какие всегда сопровождают конец старого и начало нового правления. Все понимают, что перемены неизбежны, при этом одни надеются, что изменения их не коснутся, другие – что преобразования окажутся к лучшему для них, третьи с тоской предчувствуют свой закат. Самые немногочисленные – четвертые – предпочитают во благовремении уйти сами, не дожидаясь, пока сверху им придадут поступательное движение в направлении черного хода. Все знали, что сейчас, до Проводов усопшего Властелина в Великую Семью, ничего не произойдет, но потом изменения посылаются лавиной; и остававшиеся день-два были самыми мучительно-беспокойными. Пока же новым был лишь сам Властелин. Когда он, возвратившись из Летней Обители, впервые вступил в Жилище Власти пусть еще официально не утвержденным традицией, но фактически уже полноправным Властелином, выражение лица его было мрачным, и многие сердца дрогнули. Все успели уже утвердиться в мысли, что он – человек суровый и решительный и действовать будет круто, так что многие сразу же бросились в поисках соломы, чтобы своевременно подостлать ее на том месте, куда предстояло упасть.

Однако и в первый день правления, и во второй не произошло ничего. Властелин, как все понимали, скорбел об отце; как-то не думалось о том, что ведь сам он отца и убил: все понимали, что не сын убил, но Порядок, так что никому и в голову не приходило применить к Властелину такое определение, как «отцеубийца»; ему самому, кстати, тоже. Тем не менее на лице его была скорбь, – но лишь он один (и разве что еще Ум Совета) знал, что вызвана она была не смертью отца, – смерть эта была неизбежной и необходимой, – но непонятно сложившимися отношениями с Ястрой, Жемчужиной Власти. А ведь раньше казалось, что где-где, но тут не приходится ожидать никаких подводных камней…

Об этом и размышлял Властелин, когда вошел Ум Совета. Вошел без доклада, воспользовавшись привилегией, предоставленной ему еще покойным Властелином много лет тому назад. Выглядел старик необычно торжественно и одет был во что-то, ранее ни на ком не виданное: в длинный черный балахон с капюшоном, оставлявшим на виду только глаза и нос. Изар, недовольно подняв голову, сперва даже не узнал его; мгновенно и суматошно ударила в виски не мысль, но какой-то внутренний отчаянный крик: «Убийца! Вот оно!..» – и рука сама потянулась к рукоятке кинжала, который висел на поясе постоянно. Но старик успел заговорить, и звук его голоса сразу привел Властелина в сознание.

– Вставай, Властелин. Пойдем.

Миновали дни торжеств, и Держава как-то сразу притихла. Так затихает природа перед грозой. Все чувствовали, что гроза приближается, хотя никто не знал, в чем она проявится. Однако внутренним чутьем ощущали: скоро.

Признаки приближения событий усматривались в том, что телевидение, радио и газеты, до сей поры основное внимание уделявшие разным сугубо внутренним проблемам, как, например, чистота языка (все пишущие и громкоговорящие Ассарта издавна делились на два приблизительно равных по численности движения, из коих одно полагало, что для подлинного и всестороннего очищения языка необходимо вернуться к великоассартским литературным нормам, существовавшим Большой Круг лет назад – примерно семьсот восемьдесят земных лет, добавим мы для удобства читателей, – другое же движение придерживалось мнения, что чистоты языка можно добиться, лишь выкинув как можно больше старых слов и оборотов и заменив их новыми, самостоятельно изобретенными или на худой конец слышанными на иных планетах); немалое место в вещании отводилось взаимным претензиям отдельных донкалатов; путям развития морали (которые более всего походили на бурю на море в разрезе по вертикали: вверх-вниз – так, в частности, проституция каждые пятьдесят лет запрещалась, чтобы еще через пятьдесят вновь узакониться); преступности и ее колебаниям; да много еще чему, – итак, телевидение, радио и газеты вдруг заговорили о срочной необходимости извлечь из бронированных кладовых главное богатство нации – ее историю и сделать ее общедоступной, без чего совершенно невозможно достичь еще более тесного единства (которое и так было куда уж теснее), а также высочайшего уровня жизни (поскольку сейчас он был, разумеется, самым высоким в Скоплении). Прозрачно намекалось на то, что Ассарт на протяжении многих Кругов Жизни обворовывался бесчестными соседями, присваивавшими лучшие эпизоды истории великой Державы – благодаря ее извечному миролюбию. Доходило даже до советов Властелину, – высказывавшихся в крайне почтительных тонах, – строже спросить с сановников, коим ведать надлежало.

Поэтому как признак близящихся перемен был воспринят и тот факт, что в одно прекрасное утро площадь перед Жилищем Власти оказалась тесно заставлена генеральскими машинами всех родов войск. Пока шоферы их мирно спали, раздвинув сиденья, генералы, рассевшись в соответствии с субординацией в зале Большого Преклонения, с великим вниманием вслушивались в обращенную к ним речь молодого Властелина – и в слова ее, и еще более в то, что было за словами – во второй, так сказать, эшелон мыслей. И тут же делали для себя необходимые выводы.

Властелин начал с того, что посвятил цвет вооруженных сил в некоторые проблемы построения Великого Мира в Ассарте. Он прямо заявил о том, что завершение эпохального строительства откладывается на неопределенный срок вследствие того, что средств на него катастрофически не хватает. И не стал скрывать, почему именно не хватает. Потому – оказалось – что слишком много уходило на поддержание обороноспособности…

Война стояла на пороге, и все это чувствовали. И хотя ничто вроде бы не заставляло, но люди невольно начинали жить быстрее, словно спеша закончить все нынешние, мелкие дела, чтобы потом с легкой душой взяться за выполнение дел завтрашних, великих.

В исторических учреждениях великая наука ускорила свое течение. Хотя, как назло, последние задачи оказались самыми сложными и каверзными.

Например: когда к сдаче был предъявлен эпизод Коротанской битвы, в которой (девятьсот пятнадцать лет тому назад) вооружившийся народ мира Ра-Тиг, при поддержке армии, наголову разбил вторгшиеся с планеты Ктол орды, завязался ожесточенный спор по поводу вещественных доказательств.

Дело в том, что главным доказательством и историческим памятником в данном случае являлось само Коротанское Плоскогорье, послужившее полем названного сражения. В установлении этого факта противоречий как раз не возникало. Однако оказалось совершенно неясным, как же с этим доказательством поступить. Очень сильная и высокоавторитетная группа ортодоксальных историков стояла на том, что Коротанское Плоскогорье должно быть перенесено на Ассарт целиком и полностью, вместе с развалинами оборонительных сооружений, линиями окопов (давно уже заплывших бы землей, если бы их ежегодно не расчищали специальные армейские команды Ра-Тиганцев), всеми шестнадцатью хуторами, располагавшимися вокруг Срединного пастбища, самим этим пастбищем и слоем грунта толщиной никак не менее двух метров, а лучше – трех. Ибо, – по твердому убеждению ортодоксов, – сама земля Плоскогорья была пропитана духом повального героизма и служила неиссякаемым источником высоких гражданственных чувств; а разве не ради укрепления именно этих чувств было начато великое строительство, воздвижение Истинной Истории Ассарта? Безусловно, ради этого, и несомненно, что ортодоксы были правы в своем благородном упорстве.

Настроение у Властелина Изара испортилось с самого утра.

Он не любил, когда время пропадало впустую. А в этот день – и это было известно заранее – несколько часов будет потеряно безвозвратно и бессмысленно.

Потому что сегодня предстояло совершить одно из самых пустых, по его мнению, ритуальных действий. А именно – получить согласие Совета на военные действия.

Совет включал в себя представителей сословий и донкалатов и уже много поколений не решал ничего. Входившие в него люди пользовались репутацией лихих говорунов, способных доказать что угодно, – но только самим себе, или же опровергнуть все на свете, – однако тоже лишь в собственных глазах. Иногда целые дни уходили в Совете на обсуждение пустякового процессуального вопроса, который решил бы за две минуты любой писец самого низшего уровня, если бы только ему позволили решать. Еще пока это сборище самолюбивых ничтожеств (так называл их Изар, – но, разумеется, лишь в мыслях, да еще в разговорах с Лезой такие определения иногда прорывались наружу) возглавлял Ум Совета, человек разумный и проницательный, знавший о каждом члене Совета даже больше, чем тот сам, и потому обладавший возможностью вовремя остановить слишком уж зарвавшегося оратора одним лишь намеком, таившим угрозу, – можно было не опасаться всерьез: даже самые нелепые решения (а именно такие почему-то нравились Совету больше всего и обсуждались с наибольшей горячностью) Ум Совета ухитрялся топить в самый последний момент, когда, казалось, сделать уже ничего нельзя. Однако Ум безвыездно пребывал теперь в своем сельском доме, а заменить его было решительно некем. В этом было даже что-то смешное: среди многих миллионов населения и многих тысяч политиков разных рангов нельзя было найти одного-единственного человека, которому можно было бы поверить и на которого положиться. Одному Властелину суждено было оставаться всегда одному – если бы не Леза, которую поистине судьба ему даровала.

Наверное, со стороны это выглядело красиво. Той красотой, от которой почему-то делается немного не по себе.

Возможно, тут немалую роль играет неожиданность. Представьте: вы наблюдаете – и не видите ничего, кроме совершенно пустого пространства – конечно, пустого лишь по нашему восприятию, но ведь для нас только оно и важно. И внезапно в нем возникает корабль, военный космический крейсер, сложная конструкция из сферических корпусов, длинных соединительных коридоров, широко распахнутых, непрерывно пошевеливающихся антенн, параболических ходовых зеркал и еще всякой всячины, которой мы не знаем даже названий. Это выглядит неестественно, необъяснимо – точно так же, как для нас выглядело бы само сотворение мира в результате одного лишь движения Высшей силы.

А ведь это появился, вынырнул из сопространства после прыжка всего лишь один корабль. Если же возникает из ничего целая эскадра, впечатление становится намного сильнее.

Наблюдатели, обозревавшие пространство в центральной области звездного скопления Нагор, увидели зрелище, еще более внушительное. Потому что для их глаза, просматривавшего все скопление Нагор, материализовалась сразу не одна лишь эскадра, но целых семнадцать.

– Дьявольщина! – пробормотал Уве-Йорген, когда корабль, за пультом которого Рыцарь сидел, вырвался из сопространства в намеченной точке.

Сомнений не было: они опоздали. На фоне усеянного звездами пространства догорало несколько кораблей, обломки того, что должно было быть станцией, пролетали, удаляясь по радиусам от центра недавнего взрыва; так будет лететь каждый из них, пока тяготение какой-то из далеких звезд не заставит его искривить свой путь и в конце концов замкнуть орбиту. Но еще несколько кораблей находилось неподалеку, на первый взгляд невредимых; они неторопливо перемещались, подчиняясь импульсам двигателей, сходились к одной точке, чтобы образовать, быть может, какой-то единый строй. Уве-Йорген наблюдал за ними, прищурив глаза: похоже, в нем зрело желание ввязаться в бой, атаковать, несмотря на численное превосходство крейсеров с эмблемами разных миров на закругляющихся бортах: пилот знал, что в искусстве маневрирования может потягаться с любым, вооружен он был лучше – и, в конце концов, надо же было на ком-то сорвать злость, овладевшую им, злость на собственную нерасторопность – или на чрезмерную торопливость тех, кому помогать он летел. Наверное, Уве-Йорген так и поступил бы, если бы Георгий не подсказал ему:

– Рыцарь, по-моему, кто-то все же уцелел. Посмотри в правый верхний угол…

Пилот перевел взгляд туда, куда указал спартиот. И в самом деле, там – в изрядном уже отдалении – один из крейсеров Коалиции, быстро ускоряя ход, преследовал какую-то скорлупку: не корабль, конечно, удиравший скорее напоминал какое-то спасательное средство.

Незримым для обычного человеческого ока облачком иеромонах Никодим возник близ Фермы; заклубился, исчез – и в то же самое мгновение (если пользоваться принятым на планетах отсчетом времени) оказался совершенно в другой точке пересечения многих пространств. Остановил свое движение перед таким же невидимым Ничем, каким показались бы планетарному наблюдателю извне и Ферма, и Застава, и все другие пространственные станции Высоких Сил. Отличаясь одна от другой внутри, внешне они никакого облика не имели и, следовательно, не наблюдались никакими приборами – чтобы не понуждать людей на планетах, в обитаемых мирах строить излишние гипотезы.

Однако для людей Космической стадии такие структуры видимы и осязаемы. В отличие от людей планетарных, космические могут появляться на подобных станциях даже и без приглашения. Другое дело, что они стараются этими возможностями не злоупотреблять.

Но сейчас было положение, в котором приличиями приходилось пренебречь.

Все еще не принимая никакой конкретной формы, Никодим внимательно изучал Заставу – то, что сейчас находилось внутри нее. Мне трудно объяснить, как это у него получалось, а вам столь же трудно понять: потому что все мы пока – люди Планетарной стадии и обо всем, что касается Космической, узнаем, хочется надеяться, не очень скоро. Хотя и этого нам знать не дано.

Само собой разумеется, что корабли Ассарта, задержанные Охранителем в сопространстве при помощи той особой аппаратуры, что была привезена им из другого мироздания вместе с людьми, умеющими с нею обращаться, – корабли Ассарта высвободились из плена и сумели возникнуть в окрестностях родного мира если и не в самый нужный момент, то, во всяком случае, не в слишком поздно, – не сами собой, но лишь при посторонней помощи.

– Ну вот, – хмуро проговорил Миграт. – Ваше желание я исполнил. Что дальше?

– Дальше вы пойдете с нами, – ответил Питек. Он заранее составил план действий – при участии Никодима, конечно, хорошо запомнившего все входы и выходы.