Брат Фрэнсис Джерард из Юты, постившийся в пустыне, возможно, и не нашел бы священные документы, если бы не паломник с препоясанными чреслами.

Завидев его на горизонте, юный послушник почувствовал, как по спине пробежал холодок. Брат Фрэнсис ни разу в жизни не встречал паломников с препоясанными чреслами, но не сомневался в том, что этот – настоящий. Фигура пилигрима – крошечная, извивающаяся в дрожащем мареве загогулина, безногая, но с головой, материализовалась из зеркальной глазури разрушенного шоссе. Она скорее вползла, чем вошла в поле зрения, и это заставило брата Фрэнсиса стиснуть распятие на четках и пару раз пробормотать «Аве, Мария». Загогулина наводила на мысли о крошечных призраках, порождениях демонов жары, мучивших местных обитателей в полдень, когда каждое существо, способное передвигаться по пустыне (за исключением грифов и немногочисленных монахов-отшельников, таких как Фрэнсис), лежало неподвижно в норе или пряталось под камнем от яростно палящего солнца. Столь целеустремленно шагать сейчас по дороге могло лишь чудовище, сверхъестественное или слабоумное создание. Брат Фрэнсис торопливо помолился еще и святому Раулю-Циклопу, покровителю недоношенных и уродов, чтобы тот защитил его от своих несчастных протеже. (Все знали, что на Земле обитают чудовища. Если существо рождалось живым, то по законам церкви и природы ему позволяли жить дальше, а тем, кто его породил, надлежало помочь ему дожить до совершеннолетия. Законы эти соблюдались не всегда, но достаточно часто для того, чтобы поддерживать разрозненную популяцию монстров, которые часто поселялись в самых удаленных уголках пустошей и рыскали по ночам вокруг костров, разведенных путниками).

Загогулина наконец выскользнула из дымки в чистый воздух и превратилась в паломника. «Аминь», – шепнул брат Фрэнсис, выпустив из рук распятие.

Паломник оказался высоким худощавым стариком с косматой бородой. В руке он сжимал посох, а за плечом у него висел бурдюк. Для призрака старик слишком смачно что-то жевал и сплевывал, а людоедом или разбойником он не мог быть, потому что выглядел больным и немощным. Фрэнсис тем не менее выскользнул из поля зрения паломника и присел за грудой камней, чтобы незаметно следить за ним. Редкие встречи незнакомых друг другу людей в пустыне всегда были отмечены печатью взаимного недоверия, и каждая из сторон готовилась как к теплому приему, так и к вооруженному столкновению. По старой дороге, которая вела мимо аббатства, какой-нибудь мирянин проходил не чаще трех раз в год – хотя аббатство окружал оазис, позволявший аббатству существовать и сделавший бы его естественным прибежищем для путников, если бы в то время дорога не тянулась из ниоткуда в никуда. Возможно, когда-то она была частью кратчайшего пути от Большого Соленого озера к Старому Эль-Пасо; к югу от аббатства она пересекала похожую каменную полосу, протянувшуюся с востока на запад. В последние годы этот перекресток разрушали не ноги людей, а время.

Паломник подошел уже так близко, что его можно было бы окликнуть, но послушник остался за каменным холмиком. Чресла паломника действительно были препоясаны куском грязной мешковины – его единственным предметом одежды, если не считать шляпы и сандалий. Старик упрямо шел вперед, опираясь на тяжелый посох, чтобы не нагружать искалеченную ногу. У него была ритмичная походка человека, за спиной у которого долгий путь и которому еще немало предстоит идти. Однако у развалин он остановился, чтобы осмотреться.

Шепча на каждом выдохе обрывки стихов из литании святых, брат Фрэнсис осторожно спустился в лестничный колодец древнего Убежища Радиации, вооруженный лишь святой водой и самодельным факелом, который он зажег от углей вчерашнего костра. Фрэнсис прождал целый час, но из аббатства никто не пришел.

Прервать бдения – даже ненадолго, – если ты не болен и не выполняешь приказ вернуться в аббатство – значило

ipso facto

[9]

отказаться от призвания стать монахом Альбертийского ордена Лейбовица. Брат Фрэнсис предпочел бы умереть. Поэтому он стоял перед выбором: либо осмотреть страшную яму до заката, либо провести ночь в своей норе, не зная, таится ли в убежище то, что может проснуться и подкрасться к нему в темноте. Волки и так уже причиняли достаточно хлопот, а ведь они – просто существа из плоти и крови. Существ менее телесных он предпочитал встретить при свете дня; впрочем, теперь, на закате, в подземную нишу свет почти не попадал.

Обломки, которые свалились в убежище, образовали холм, вершина которого располагалась у верхнего пролета лестницы, и между ними и потолком оставалась лишь узкая щель. Брат Фрэнсис протиснулся в нее ногами вперед и обнаружил, что из-за крутизны склона вынужден спускаться в таком положении и дальше. Так, встречая Неизвестность не лицом к лицу, он нащупывал выступы, куда поставить ногу, и постепенно спускался. Иногда, если факел начинал гаснуть, брат Фрэнсис останавливался и наклонял его, давая огню разгореться. Во время таких пауз он пытался оценить, какая опасность грозит ему внизу, но мало что мог разглядеть. В конце концов она попал в подземную комнату; не менее трети ее засыпали обломки, упавшие в лестничный колодец. Камни покрыли весь пол, раздавили часть мебели и, вероятно, завалили остальную. Наполовину скрытые за камнями, виднелись помятые, накренившиеся металлические шкафчики. В противоположной части комнаты была металлическая дверь, открывавшаяся в его сторону. Ее засыпало лавиной. На двери еще виднелась надпись, сделанная облезающей краской:

– …и тогда, святой отец, я едва не взял хлеб и сыр.

– Но ты же его не взял?

– Нет.

– Значит, действием ты не согрешил.

– Я так хотел их взять, я уже чувствовал их вкус…

– Ты поступил правильно, – наконец буркнул аббат, уже минут пять медленно расхаживая по кабинету. Он хмурился, и его круглое крестьянское лицо прорезали глубокие морщины. Брат Чероки нервно застыл на краешке стула. С тех пор как Чероки вошел в комнату, повинуясь приказу своего господина, ни тот, ни другой не произнесли ни слова, и поэтому когда аббат Аркос наконец нарушил молчание, Чероки слегка вздрогнул.

– Ты поступил правильно, – повторил аббат.

Близилась полночь, и Аркос собирался отдохнуть пару часов перед полунощницей и заутреней. Все еще мокрый и взъерошенный после недавнего купания в бочке, он напоминал Чероки медведя-оборотня, который не полностью превратился в человека. На нем был халат из шкуры койота, а единственным символом чина служил лишь крест, наполовину погрузившийся в черную шерсть на груди Аркоса и сверкавший в свете свечей каждый раз, когда аббат поворачивался к столу. Мокрые волосы упали на лоб, и сейчас он – с торчащей вперед бородкой, в шкуре койота – выглядел не как священник, а скорее как вождь воинственного племени, еле сдерживающий ярость после недавнего боя. Отец Чероки, предки которого были баронами из Денвера, обычно общался с должностными лицами, соблюдая все формальности, и проявлял уважение к символу власти, стараясь не видеть человека, который этим символом обладал. В этом отношении он следовал многовековой придворной традиции. Таким образом, отец Чероки всегда поддерживал теплые отношения с перстнем и наперсным крестом, с должностью своего аббата, но самого Аркоса, как человека, старался не замечать. В данных обстоятельствах сделать это было довольно трудно – преподобный аббат только что принял ванну и разгуливал по кабинету босым. Очевидно, он недавно подрезал себе мозоль и слишком увлекся – один большой палец был покрыт кровью. Чероки пытался не смотреть на него, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ты ведь знаешь, о чем я? – нетерпеливо сказал Аркос.

Чероки помедлил с ответом.

Несколько озадаченный переполохом в аббатстве, брат Фрэнсис в тот же день вернулся в пустыню, дабы в унылом одиночестве завершить бдения по случаю Великого поста. Он ожидал, что найденные Реликвии вызовут оживление, однако его удивил чрезмерный интерес к старому путнику. Фрэнсис рассказывал о старике просто потому, что тот сыграл свою роль – либо случайно, либо по воле Провидения: указал на крипту и ее Реликвии. Фрэнсис считал, что паломник – всего лишь незначительная часть истории, имевшей форму мандалы, в центре которой находилась Реликвия святого. Однако его товарищей-послушников, похоже, гораздо сильнее заинтересовал паломник, чем Реликвия, и даже аббат вызвал его для того, чтобы расспросить не о ящике, а о старике. Ему задали сотню вопросов, отчасти довольно странных, на которые он мог ответить лишь: «Я не заметил», или «В тот момент я отвернулся», или «Если он это и говорил, то я не помню». И поэтому сейчас Фрэнсис терзался: «Может, я должен был это заметить? Неужели я сглупил, не став смотреть на то, что он делает? Может, я не обратил должного внимания на его слова? Может, я осоловел и пропустил что-то важное?»

Вот о чем он думал во тьме, пока волки бродили вокруг его нового лагеря и заполняли ночную тишину своим воем. Послушник заметил, что эти вопросы не дают ему покоя и днем, во время, отведенное для молитв и благочестивых размышлений. В этом он признался на исповеди отцу Чероки, когда тот совершал очередной воскресный обход.

– Пусть чужие романтические идеи тебя не беспокоят, – сказал священник, отчитав его за пренебрежение молитвами и размышлениями. – Люди придумывают вопросы, основываясь не на том, что

может быть истиной

; нет, они измышляют их на основе того, что

могло бы стать сенсацией

. Говорю тебе, преподобный аббат запретил всем послушникам обсуждать эту тему. – К сожалению, через секунду священник добавил: – А в старике точно не было ничего сверхъестественного?

Если в паломнике и был намек на сверхъестественное, то брат Фрэнсис этого не заметил. С другой стороны, судя по числу вопросов, на которые он не мог ответить, он вообще мало что заметил – и теперь терзался чувством вины. Фрэнсис был благодарен паломнику, когда нашел убежище. Но он не интерпретировал события исключительно в соответствии со своими собственными интересами – получить хоть крошечное доказательство того, что желание посвятить свою жизнь работе в монастыре является не столько прихотью, сколько волей Божественного провидения.

«Что ты можешь сказать о своем отвратительном тщеславии?»