Уля думала о письме, полученном три дня тому назад от бывшего мужа.

Каурая низкорослая лошаденка медленно тащилась рядом, пока не застряла в колдобине, а потом долго дергалась и никак не могла вытащить бричку… Но вот лошаденка напряглась, и бричка, рипнув передком, покатилась по стерне.

По полю один за другим торопились комбайны, от них волнами поднималась пыль: косили пшеницу. Уже был конец августа, колхоз запаздывал с уборкой, и в холодном погустевшем запахами воздухе днями и ночами над проселками и лугами висела, не оседая, пыль. Комбайны ширяли белыми столбами прожекторов по темному воздуху, высвечивая изжелта-красноватую, бугрящуюся от ветра пшеницу.

— Здорово, теть Уля! — крикнул Вася Шарик, поравнявшись с бричкой, и остановил свой комбайн. Он спрыгнул на землю; вслед за ним сошли командированные комбайнеры и направились ужинать к бричке. Уля открыла флягу и стала поливать каждому на руки.

Харлампию и его племяннику Косте нужно было в районный магазин. Особенно не терпелось Косте, не по годам рослому восемнадцатилетнему пареньку. Костя закончил десять классов и работал экономистом в колхозе, готовясь к поступлению в институт.

Они выехали из Кутузовки в Шербакуль рано. От заиндевевших лошадей «под верха» шел пар, а когда сели на них, они радостно хрукнули и слегка поржали, переступая на жестком снегу.

Деревня спала. Луна оседала за леса. Кое-где ворчали от холода собаки. Сразу же за Паламарчуковым лесом открылось серое поле и полная красноватая луна. Снежное поле дымилось в охристом подсвете низкой громадной луны. Изредка в колючем воздухе появлялась какая-то птица, не долетая до них, шарахалась в сторону и исчезала.

Косте было тепло, уютно, его покачивало и клонило ко сну. Лошадь шла мелкой рысью за каурой дядиной.

Харлампий, мужик пятидесяти лет, не глядел, как Костя, вокруг. Он молча смотрел на уши каурой и ни о чем не думал. На его чистом, еще моложавом лице не было интереса к тому, что вокруг; всему его большому телу было привычно и удобно на лошади, привычным для него были и эти леса, и поле, и луна, и облачка, все он здесь познал за свои полвека.

Роман Шокляев торопился. Его не отпускал с работы бригадир строительной бригады их колхоза, но он, бросив работу, крепко поругавшись со всеми, ушел, потому что спешил к своему другу Скруполеву Николаю. Они вместе собирали автомобиль, и Роман обещал сегодня прийти.

Усталость от работы, от ссоры и духоты сегодняшнего дня подстегивала его; он почти бежал, думая только о том, чтобы успеть вовремя на автобус.

«Если пропустить автобус на восемнадцать тридцать, — рассуждал Роман, взглядывая на зыбистую поверхность реки, — следующий в Серпухов будет в девятнадцать двадцать. Приеду поздно, обещал в шесть часов».

Он шел по извилистому берегу; Ока, круто изгибаясь у тальника, шумно плескалась о берег, и брызги временами долетали до него.

Тропинка свернула в тальник. Он нырнул в духоту тальника, не успел пробежать его, как услышал крик.

К вечеру разыгрался буран, и Пряхин, собиравшийся в район но своим депутатским делам, отпустил «газик», на котором думал ехать, и отложил поездку.

Он оделся, посидел некоторое время в сельсовете, не снимая полушубка, задумчиво колебля в себе и прислушиваясь к давно появившейся мысли о прошедшем без пользы дне, о сотнях таких же дней, скрутил папироску из разломившихся сигарет и закурил. В сельсовете никого не было, глуховато стучали стенные часы, тишина мурлыкала свою незатейливую песенку.

«Вот сижу здесь, люди ходили, просили, умоляли весь день, и я им был нужен, а сейчас каждый сидит дома, решает свои дела, и никому я не нужен, никто о Пряхине не вспомнит, и, выходит, что каждый человек живет сам по себе», — грустно подумалось ему. Он крепко затянулся, выключил свет и, все еще боясь расплескать свою мысль, медленно направился на улицу.

На пороге нахлобучил поглубже шапку, повернулся навесить на дверь замок, и в это время сквозь шелестящий гул снега краем уха уловил чьи-то торопливые шаги.