Когда началась эта история? Вчера? Сегодня? И вчера, и сегодня, и может начаться завтра, ибо нищета стара, как общество; она не исчезает до тех пор, пока все не будет изменено к лучшему.

В один из тех октябрьских дней, когда на сердце у бедняков особенно пасмурно, Мадлена Бродар шла по улице Гоблен, торопясь на работу. Она была красильщицей кож — тяжелое ремесло для женщины, притом донельзя ей опротивевшее. Однако оно давало возможность заработать чуть больше, чем ремесло швеи, а Мадлене уже давно приходилось одной кормить семью.

Это была женщина лет тридцати пяти, но выглядела она старше. Присмотревшись к ней, можно было заметить, что не время, а скорее горе и усталость посеребрили ее волосы и избороздили морщинами худое, доброе лицо, выражавшее покорность и смирение. Ее черные глаза были очень красивы, зубы — очень белы. Тонкий нос с подвижными ноздрями говорил о глубокой чувствительности ее натуры, иными словами — о крайне развитой способности страдать.

Тщательно зачиненное, опрятное платье свидетельствовало о старании Мадлены скрыть свою бедность. Ей, скромной и честной труженице, это вполне бы удалось, если б не башмаки. Но сама починить их она не могла — такая работа не для женщины…

Мадлена шла по широкой, окутанной туманом улице. Ноги у нее промокли. Она брела, опустив голову, сгорбившись как старуха. Погруженная в тягостные раздумья, она не замечала прохожих, сновавших по тротуару, и даже не сознавала, куда и зачем идет.

Ночь, холодная, сырая октябрьская ночь. Бульвар Монмартр окутан мраком. Лишь фонари танцевального зала «Элизиум» мерцают на ветру, слабо освещая трех женщин, которые о чем-то беседуют, стоя на тротуаре. Одна из них преждевременно состарилась от того образа жизни, какой она ведет. На ней светло-синее платье, бросающее зеленоватые отблески на ее нарумяненное лицо. Это Олимпия, по прозвищу «Дылда». Ее бархатистые глаза подведены темной краской: у нее впалые щеки, тонкий нос, широкие скулы, большой, но красивый рот, в котором уже недостает нескольких зубов. Она королева танцевальных вечеров; цилиндров, сбитых ее грациозной ножкой, хватило бы для целого поколения кутил. С нею — Амели, бывшая нянька. Потеряв место, она обрела покровителя в лице художника, г-на Николя; в ожидании лучших времен он посылает ее на панель зарабатывать деньги. Г-н Николя в некотором роде еще и журналист; по его словам, он пишет в шикарных, благонамеренных газетах, а потому вынужден по воскресеньям ходить в церковь и слушать модных проповедников. На самом же деле г-н Николя подвизается в полиции. Впрочем, этот субъект не боится, что о его подлинном занятии узнают: ведь таланты его расцветают под гостеприимной сенью алтаря…

У него есть свои виды на Амели, хорошенькую брюнетку, круглые щечки которой еще покрыты загаром и деревенским румянцем. Она хитра, эта крестьяночка, и с полуслова понимает планы и намерения г-на Николя. Они стоят друг друга и, несомненно, окажутся полезными на Иерусалимской улице

[3]

, где так щедро платят. Эта парочка далеко пойдет; однако пока что Амели ловит прохожих.

У Олимпии и Амели есть о чем поговорить друг с другом, но сейчас они заняты судьбой Анжелы. Девушка буквально сама не своя.

— Я знала ее вот такой, — объясняет Олимпия подруге. — Это старшая дочь Мадлены Бродар. Бедняжке туго приходится с тех пор, как мужа сослали к канакам.

Жака Бродара судили за то, что 26 мая 1871 года

[4]

, когда из ворот казармы Лобо выехала телега с трупами, оставляя кровавый след на мостовой, он почтительно снял с головы фуражку, такую же, какую носили коммунары. Раньше Олимпия жила с Бродарами в одном доме. Они дружили в те времена, когда она еще была честной работницей кожевенного завода и едва не умирала с голоду…

Анжела не умерла: спустя девять дней ее выписали из родильного приюта, хотя чувствовала она себя еще очень плохо. Но таковы были правила, и пришлось им подчиниться. Даже если бы это серьезно угрожало ее здоровью, то и тогда администрация не сделала бы для нее исключения. Впрочем, Мадлену Бродар еще с утра предупредили о часе, когда Анжела должна выйти из «Трясины».

Мадлена, с нетерпением ожидавшая встречи с дочерью, пришла к воротам родильного приюта задолго до назначенного времени. Погода разгулялась, стоял прекрасный день «бабьего лета», и солнце сияло на бледном небе, согревая неимущий люд и доставляя чахоточным предсмертную радость. Приятно было глядеть на длинные ряды подстриженных деревьев вдоль бульвара Пор-Рояль, между которыми, насколько хватало глаз, тянулись серые ленты асфальта.

Был час обеда; по тротуарам сновали рабочие. Одни болтали и смеялись, другие шли задумчиво и угрюмо. Среди них попадались и кожевники. Это взволновало бедную женщину. Она вспомнила о своем муже, о том счастливом времени, когда он был с нею, такой добрый, работящий и умелый, не жалевший сил, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Дети были еще маленькими и не требовали больших расходов; семья имела кое-какие сбережения и жила надеждами. Бродаров уважали во всем квартале, и они ни у кого не были в долгу… Тогда на них не лежало позорного пятна… А теперь…

Пробило полдень. У матери учащенно забилось сердце. Сейчас она увидит свою Анжелу! Какой-то человек уселся на скамейку, как раз напротив входа в родильный приют. Это ужасно стесняло Мадлену. В самом деле, очень ей нужны свидетели!

Наконец тяжелая дверь отворилась, и Анжела, шатаясь от слабости, с ребенком на руках, появилась на пороге. Мать бросилась к ней и крепко-крепко сжала в объятиях; горько плача, она целовала исхудавшее лицо дочери.

Однажды утром Огюста вызвали к хозяину. Кабинет г-на Руссерана мало чем отличался от прочих заводских помещений: в нем было так же грязно, так же скверно пахло.

Руссерану, высокому, толстому, крепко сбитому мужчине, было уже за пятьдесят. На его слащавом лице под нависшими веками блестели маленькие хитрые глазки. Губы у него были тонкие, лоб — широкий, щеки — полные и лоснящиеся. Мясистый нос изобличал в нем любителя пожить в свое удовольствие, а тяжелый подбородок, обрамленный красиво подстриженной седеющей бородкой, свидетельствовал о порочных наклонностях.

На заводе Руссеран, сам бывший рабочий, носил светлую блузу, простые деревянные башмаки и холщовый коричневый фартук, словом, одевался как самый настоящий труженик. Этот миляга Руссеран ничуть не важничал, несмотря на миллионы, нажитые чужим трудом.

Когда Огюст вошел в кабинет, хозяин читал только что полученное письмо.

Огюст вернулся на завод, но работать не мог. Он стал разыскивать хозяина, но тот уже ушел домой, в роскошный особняк, который построил для себя на бульваре Пор-Рояль.

Этот Руссеран — непонятно, каким образом, — сделался владельцем множества новых домов. И еще находились люди, отрицавшие пользу сбережений! Ведь у заводчика когда-то не было гроша за душой, а теперь ему принадлежала целая улица! О его особняке, где он жил со своей семьей, рассказывали чудеса. Если верить старому заводскому смотрителю, бывавшему в доме по делам хозяйки, в покоях Руссеранов, куда ни глянь, всюду были только золото да бархат.

Хозяин никогда не принимал рабочих дома, и Огюсту пришлось ждать его у садовой решетки, за которой виднелось красивое здание в стиле Людовика XV.

Пока юноша, дрожа от мартовского ветра, гнавшего мелкую крупу, ожидал, нетерпеливо топая ногами по асфальту, заводчик, облачившись в халат из серебристого кашемира на пунцовой шелковой подкладке, в теплых домашних туфлях, вышитых женой, отдыхал в мягком кресле. Это был уже не тот человек, который на заводе для виду носил грязный рабочий фартук. Нет, это был капиталист, наслаждающийся всеми благами роскоши и богатства.

Руссеран с приветливым видом слушал красивую молодую женщину, одетую строго, во все черное. Это была м-ль де Мериа, гувернантка маленькой Валери Руссеран, миловидной девочки, ровесницы Анжелы, как упоминал Бродар в письме к хозяину.