Случилось это в один из знойных июльских дней. Сорокапятилетняя Вероника Студеная, секретарша директора Братиславского исследовательского института по рациональному использованию земельного фонда, вернулась с работы усталая, отупевшая и автоматически принялась вскрывать конверты, извлеченные из почтового ящика. Все письма, как всегда, были адресованы ее мужу, и это ничуть не удивило ее, ибо с той поры, как она вышла замуж за Виктора, не было ни разу, чтобы в почтовом ящике каким-то чудом оказался конверт, адресованный ей. Пани Вероника вышла замуж несколько лет назад, и с тех пор словно прекратилось ее существование.

Приняв душ, она настежь распахнула окна в надежде, что сквозняк хоть чуточку освежит этот удушливый горячий воздух; от его неподвижности кружилась голова, и кровяное давление, казалось, упало до самой нижней точки. После двух рюмок коньяка ей стало немного лучше, и она, нагая — лишь полотенце из легкой ткани приятно ласкало ее мокрые плечи, — встала у окна и дружески, без малейшего следа экзибиционизма или кокетства, покивала 79-летнему старцу — пану Золтану Хорвату; он сидел на балконе своей квартиры с противоположной стороны улицы, раздетый по пояс, с непокрытым, голым, как колено, черепом, и героически, нимало не опасаясь удара, подставлял свое тело напору солнечных лучей.

Заметив в окне Веронику, он убрал с колен букварь, быстро поднялся и, положив руку на сердце, отвесил учтивый поклон. Лицо пани Вероники залил невинный девичий румянец, ибо она увидела элегантные плавки, горевшие сочно-красным цветом свежей бычьей крови.

— А не много ли вы себе позволяете? — прошептала Вероника, зная, что кричать бесполезно: по разделявшей их улице сплошным потоком проносились колонны машин — их шум исключал всякую попытку словесного общения. Но в общем-то и говорить не было надобности: оба без слов понимали друг друга, оба знали, что с ними творится нечто особое. Вероника инстинктивно чувствовала, что пан Золтан по уши влюблен в нее, и — поскольку природа наградила ее добрым сердцем — совершенно бескорыстно и как бы из жалости позволяла ему что ни день лицезреть своё нагое тело. Она сознавала, что, кроме чтения букваря, это, пожалуй, единственная и, возможно, последняя отрада в его жизни, какую, по словам Виктора Студеного, мужа пани Вероники, длить ему было уже недолго.

А своему мужу она верила на слово, да и больше того: была настолько предана ему, что на протяжении их супружеского союза — иногда ей казалось, что они вместе целую вечность — ни разу не изменила ему 

С этого дня Вероника больше уже ни разу не подходила нагая к окну, лишь изредка, спрятавшись за опущенными желтыми жалюзями, смотрела на противоположный балкон, где неизменно сидел старый пан Золтан Хорват и тщетно устремлял страстный взор к окну пани Вероники. С жалостью и благодарностью, переполнявшими ее доброе сердце, наблюдала она его неудержимое увядание: с тех пор, как он перестал лицезреть в окне Веронику, ему с каждым днем прибавлялось по году, и когда минула летняя пора и время в своем вечном круговороте принесло на крыльях северных ветров холодную осень, он снова превратился в ветхого, 79-летнего старца, ничуть не напоминавшего того статного, в самом соку, мужчину, каким он казался в июле.

И пришел день, холодный, сырой ноябрьский день, когда Вероника с испуганным изумлением приложила руку к груди — ей почудилось, что под сердцем лопнула жилка. Повернувшись к горке, она увидала, что одно крашеное пасхальное яйцо рассыпалось хрупкими скорлупками; она мигом подбежала к окну. Старый пан Золтан Хорват недвижно сидел на балконе — тело было покрыто теплым пледом клетчатой ирландской шерсти, голова запрокинута, а глаза устремлены на ее окно. Однако в его стеклянном взгляде отражалась уже не страсть, а пустота. Вероника, жалобно всхлипнув, поняла, что у пана Золтана Хорвата скромно и тихо, как хрупкое пасхальное яичко, лопнуло сердце.

На другой день Вероника потревожила мужа, сочинявшего некролог на смерть Золтана Хорвата, такими словами: «Искони стекают речные воды в моря, затем вновь возвращаются на сушу, совершая свой вековечный круговорот. И жизнь такова: она зарождается, расцветает и угасает. У нее нет ни конца, ни начала. И потому вечны любовь и смерть, рождение и умирание. Наш добрый друг, достигший финиша своего бытия, подобно майскому дождю, удобрял своим усердием и талантами нашу жизнь, а теперь пришел черед с ним прощаться…»

— Что ты мелешь? — раздраженно проворчал Виктор, не узнав цитаты из своего давнего некролога, поскольку с тех пор понаписал десятки других.

— Ты мог бы начать свой некролог так, — предложила ему Вероника.