…Пуст и тревожен больничный сон. Глух он к несчастиям немощных и хворых, черств его вкус и грязен запах. Бесстрастно бьется во впалой груди его оледенелое палаческое сердце. Нет в нем благодатной отдушины, нет двери в лето, на земляничные поля успокоения, где танцуют кузнечики и стрекозы, где тракторно урчат гладколобые жуки-бронзовки, а шелкокрылые бабочки обнажают небритые лапки в разноцветных завихрениях воздушного канкана. Где россы отражают слезы позабытого божества, травы пахнут эротикой и медом, а ягодные ароматы накручивают лекарственные повязки на запаршивевшие тела узников болезни…

Вреден сон больницы, по-детски капризен и по-стариковски зол. Как гигиеническая прокладка напитан он стонами страдальцев, изломан хрустом зубовным и скрежетом, бодрым храпом выздоравливающих и безмолвным воем обреченных. Таинственный демиург смастерил его из боли, бинтов и таблеток, а еще, насмешки ради, кинул в получившийся винегрет ядовитую щепотку надежды…

Я ненавижу больничный сон, но привык к его еженощному безобразию. Жизненный узор сложился таким образом, что больницы, а заодно и сон их местный, привинченный к лекарням узами и правами собственности, превратились для меня из неприятного форс-мажора в обязательную процедуру выживания.

Завсегдатай лечебных учреждений

, это обо мне. Прописался я в них, прижился. Каждая прикормленная добродушными медсестричками собака знает мой запах, в котором мало уже осталось от запаха человека, а больше имеется от грустного трупа, бесцеремонно упрятанного в мутную ванну с формальдегидом. Часто бывает, что брожу я по асфальтовым дорожкам очередной лечебницы, а шерстистые твари с блохами и вихлястыми хвостами провожают меня жалостливыми взглядами, словно хотят пролаять: «Может загрызть тебя, человече?! Ведь нет больше сил нюхать муки твои тяжкие!»

Я привык, потому никогда и не жалуюсь. Не к кому мне обратиться c апелляцией или мольбой, не к кому протянуть ладони мозолистые с мечтою о помощи! Не к кому, да, впрочем, и незачем. Я пересек Рубикон средних лет, но настоящих друзей не нажил, а с кровными родственниками дружбы не завел. Я одинок, и жизнь обучила меня со спартанской стойкостью переносить испытания. С достоинством мученика веры принимаю я жестокость ее подарков и не расстраиваюсь, как не расстраивается подросший уже ребенок, обнаружив под блескучим конфетным фантиком не сладкий батончик шоколада, а липкий кусок размякшего пластилина. Бывает, конечно, что неосторожная слезинка вдруг выпрыгивает из коричневоглазой радужки, но я всякий раз загоняю беглянку обратно. Право на слезы я потерял. Шесть лет назад лишился я этой привилегии слабых, выжав из недр своего организма весь отмеренный запас соленной воды успокоения…