— Нет, мсье, вы не поедете в Таджуру!

— Но, господин губернатор, все торговцы-арабы могут…

— Я не собираюсь это обсуждать. Вы француз, а не араб. В Джибути вы находитесь не больше полугода и уже хотите, чтобы все было по-вашему. Поверьте, вам стоило бы извлечь хоть какую-то пользу из советов старших. Но нет, вы не желаете никого слушать. Вы разгуливаете под палящим солнцем, не надевая шлема, и посещаете сомалийские кафе. Неужели вам не стыдно, когда нищие кули называют вас туземным именем?

— Нисколько. Удручает другое — то представление, которое составили эти люди о нас, европейцах. И я делаю все, что в моих силах, чтобы меня не зачислили в эту категорию.

— Значит, мнение этих дикарей для вас важнее, чем наше?

Неприятная для меня беседа подходит к концу, и я покидаю кабинет патрона, где при поддержке своего уполномоченного он осыпал меня упреками в недостаточно ревностном отношении к обязанностям торговца кожами и кофе. Я еще весь в поту, ибо до меня не доходило освежающее дуновение панки

[2]

, убаюкивающий ритм которой оттенял громоподобные фразы, наполненные заслуженными обвинениями: ошибки в счетах, нехватки на складах (я слишком небрежно регистрировал поступления), а виной всему морские прогулки на этой проклятой фелюге, недавно мною купленной.

Губернатора Паскаля и моего патрона связывают тесные отношения; из этого я делаю вывод, что последний занял сторону властей и что его гневная филиппика, обращенная против моей недобросовестности, была всего лишь попыткой заставить меня отказаться от морских путешествий.

Я иду к своему судну, чтобы оправиться после этой тягостной сцены и стряхнуть с себя бремя, все сильнее давящее на меня, — тот тяжкий груз, который не дает покоя всякому, кто намерен утвердиться в глазах торговцев колониальными товарами, привыкших к системе сделок, заключаемых на бумаге, к своего рода финансовой эквилибристике, когда человек опасно балансирует между крахом и уголовным судом…

Наступили часы отлива; мое суденышко лежит на обнажившемся влажном песке. Ахмед и Абди безмятежно дремлют в тени, отбрасываемой корпусом судна, их обдувает свежий морской ветер.

Море, отступившее за риф, наполняет ясный воздух своим гулом. Кажется, что это бормочет белая пена, неизменно обрамляющая глубокую синеву вечного океана.

Как только судно покинуло пределы рейда, оставив позади прикрытие песчаной отмели, продолжающей полуостров, на котором стоит маяк, мы оказались в штормовом море. Оно было черным в непроглядной темноте ночи и катило к северу свои тяжелые, подгоняемые яростным ветром фосфоресцирующие волны, похожие на чудовищ с мертвенно бледными гривами. В такую погоду ничего не остается, как плыть с попутным ветром. Могучие валы прокатываются под днищем корабля и подталкивают его; порой судно скользит по движущемуся склону водяной горы вниз на дно зыбкого оврага, где почти не ощущается ветер. Затем позади возникает белеющий гребень уже другого склона, готового обрушиться на вас. Корабль взмывает вверх, устремив свой нос в глубину, вот-вот он сорвется в бездну, но тяжелая масса воды толкает его дальше, в то время как купол следующей по пятам волны настигает судно, и угрожающий пенистый гребень рассыпается кипящим потоком вокруг фелюги.

Тогда, на какую-то секунду, я вижу у себя под ногами бурлящий поток воды, затем нос судна снова задирается к небу, и мы опять оказываемся между водяных стен с белыми прожилками.

Плывя в таких условиях, корабль, не подвергается чрезмерным нагрузкам, и море ведет себя снисходительно по отношению к этой крохотной хрупкой скорлупке, которую терпит на своей поверхности. Но нам предстоит изменение курса. Я должен достичь Асэба, чтобы пополнить запасы продовольствия, заштопать паруса, — словом, подготовиться к длительному пребыванию в море, когда в течение нескольких месяцев я буду посещать пустынные острова.

Итак, я покоряюсь необходимости повернуться к волнам боком, взяв немного круче к ветру и хорошенько натянув шкот, чтобы уменьшить бортовую качку. Море в таком случае перестает быть неповоротливым и ленивым стадом волн, подгоняемых ветром; оно вдруг со всей яростью набрасывается на бедное судно, испытывающее килевую качку и одновременно переваливающееся с боку на бок под натиском тесно идущих друг за другом волн.

Команда суматошно бегает по мокрой и скользкой палубе, спасая все, что может оказаться за бортом. Предметы, казалось бы самым надежным образом привязанные, первыми освобождаются от своих пут и выписывают опасные зигзаги на палубе. Конец пенькового 70-миллиметрового троса, закрепленного на верхушке мачты, соскочив с кофель-нагеля, полощется в ночи, нахлестывая матросов, ощупью передвигающихся по палубе.

Всю ночь судно вздрагивает под неистовыми шквалами ветра. Я сплю плохо, беспокоясь о том, как бы мы не начали дрейфовать на якоре, несмотря на то, что он хорошо заглублен в прибрежном песке. Хуже некуда, если корабль сорвется с надежного места и мы вступим в схватку со стихией в кромешной тьме.

Едва заря начинает высветлять небо, как мы отплываем на простом стакселе, поскольку ветер сегодня будет сильным. Вне укрытия, создаваемого островом, и впрямь штормит, и мы скользим по волнам, подгоняемые свежим попутным ветром.

Я держусь близко к берегу в надежде, что за следующим мысом покажется более спокойное море. Судно проплывает между большими вулканическими конусами, черными и красными, встающими из моря, подобно железным пирамидам. В глубине материка виднеется еще один, действующий вулкан высотой три тысячи метров, окутанный облаками белого пара. Ни деревца на берегу, ни хижины, насколько хватает взгляда, повсюду на склонах континента шлаковые поля. Ветер яростный. Море пожелтело: с глубины поднялся взбаламученный непогодой ил. В таких условиях можно плыть, только подстраиваясь под ветер.

Я никогда не бывал в этих проходах, и очень может статься, что один из них заведет нас в тупик. И потом кто знает, что там, под водой, в этих ущельях между островами? Я все еще помню о подводных скалах, проглядывавших возле Ханиша; здесь же вода мутная и увидеть что-либо невозможно. Приходится плыть наугад, полагаясь на Божью милость! Впрочем, мои матросы готовы пережить то, что уготовила им судьба.

На карте множеством мелких крестиков отмечен риф на глубине 0.50, расположенный как раз на нашем пути. Волнения нет, поскольку мы защищены мысом и островами Рукма, значит, над рифом не увидишь брызг от разбивающихся о подводную скалу волн. Вдобавок вода совершенно непроницаемая.

Я не буду подробно рассказывать о Массауа, просторной естественной гавани, обжитой хедивскими египтянами. Она была описана другими авторами. Сюда заходят пароходы. Это «Колония».

Меня донимает влажная духота, нестерпимая до десяти часов утра. Затем становится легче благодаря дующему весь день морскому бризу.

Наша фелюга пришвартовалась к причалу среди сотен других; почти все они занимаются добычей жемчуга. Мое появление вызывает большое любопытство, и все арабские посредники, даллали, приходят посмотреть, есть ли у меня жемчуг для продажи или же я собираюсь его приобрести. Я прикидываюсь покупателем, и мне демонстрируют образцы, предназначенные для пассажиров. Я ничего не смыслю в этом и потому проявляю осмотрительность, дабы не обнаружить своего невежества.

На причале находится весьма элегантный, окруженный богатыми арабами господин. Окликнув меня, он спрашивает, не француз ли я. Я подвожу судно ближе к причалу, он перешагивает к нам через борт и представляется:

— Я тоже француз, меня зовут Шушана.

Уже прошло шесть дней, как пароход покинул Джибути.

Небо затянуто облаками, моросит дождь, и Средиземное море имеет зеленоватый оттенок. Дует пронизывающий сырой и холодный ветер.

По мере нашего продвижения на север солнце умирает.

Мальгашцы, среди которых я нахожусь, затихают, словно больные животные, забившись в укромные уголки. Каково же придется этим беднягам в снегу и в наполненных грязью траншеях?

В их глазах ностальгия по оставленной ими простой жизни. Однако, пытаясь превозмочь эту тяжелую тоску, наполняющую их души, в то время как дни становятся все короче и солнце отступает куда-то вдаль, они распевают песни.

В Массауа, столице итальянской колонии в Эритрее, власти отказываются выдать мне навигационный патент до Фарасана: этот район, по-видимому, запрещено посещать, поскольку он находится на территории, входящей в зону пресловутой блокады, за которую так держатся англичане, несомненно желая скрыть аравийское побережье от любопытных взглядов.

Итак, мне приходится удовлетвориться патентом до Джибути, этого вполне достаточно для того, чтобы покинуть порт. Потом, выйдя в открытое море, я рассчитываю стать хозяином своего маршрута и забыть о чиновниках морского ведомства и других бумажных душах.

Одиннадцать часов вечера. Город уже спит, в порту в такт невидимой зыби поскрипывает такелаж туземных лодок.

Чуть в отдалении на мерцающей поверхности моря, придавленной неподвижной духотой, тяжелой и влажной, покачивается «Фат-эль-Рахман».

Я подзываю пирогу, и мы плывем к судну, рассекая двойной чертой зеленого света тусклые фосфоресценции на черной воде.

В течение трех дней мы блуждаем по лабиринту отмелей и рифов; спокойные воды архипелага Дахлак покрывают их гладким ковром, сотканным из зеленого, фиолетового и синего цветов. Затем выходим на глубоководье с присущей ему зыбью.

Нам встречаются пароходы, шикарные пакетботы, все они следуют одним и тем же маршрутом, соединяющим Перим и Суэц. Им неведомо это чарующее море, которое выдает себя лишь несколькими маяками, расположенными на редких островках, отметивших, словно вехами, трассу пароходов, пролегающую вне видимости с обоих берегов.

На четвертый день показываются первые рифы, они возвещают о близости Фарасанской банки.

Вначале это отдельные группки скал, желтые и фиолетовые пятна на синей морской глади.

Надо быть начеку. Что же будет сегодня ночью, когда эти усеявшие поверхность воды рифы станут невидимыми?

На рассвете мы снимаемся с якоря и входим в бухту, в глубине которой расположена деревня Сегуид. Добраться до нее можно по глубокому, но на редкость извилистому фарватеру, где приходится направлять судно с помощью Длинных шестов. Ширина овальной бухты один кабельтов, а длина — около трех. Всю ее заднюю часть занимает большая роща финиковых пальм, в остальном же берега покрыты барашками низких дюн с ослепительно белым песком, поросших жесткой травой, и весьма распространенным в этом районе сребролистным кустарником.

Я облачаюсь в привычное для жителей побережья одеяние и высаживаюсь на берег вместе с двумя людьми; один из них, Салах, прожил на Фарасане несколько лет. Он знает всех местных жителей, а главное, шейха

[45]

Сегуида — Ибрагима Метафера.

По происхождению Салах суахилец, но воспитывали его сомалийцы. Это красивый парень лет двадцати — двадцати пяти, превосходно сложенный, но с лицом, тронутым оспой. Именно благодаря этому изъяну он избежал кастрации в возрасте восьми лет.

На границах Угадена военнопленных продают перекупщики из Таджуры. Миловидных мальчиков оскопляют, благодаря чему их стоимость возрастает. По достижении половой зрелости они очень высоко ценятся почти везде, но особенно у турок и персов.

Когда мальчики жиреют и обзаводятся пухлыми животиками, они становятся стражами сераля и заканчивают службу как управляющие и доверенные лица престарелого господина.

На рассвете мы подплываем к Меди, где стоят на якоре с полдюжины самбуков достаточно большого тоннажа. После того как наше судно присоединяется к ним, команда, согласно обычаю, издает протяжный крик — морское приветствие. На него откликаются все остальные корабли подобным же образом. Затем матросы выкрикивают друг другу вопросы: «Откуда ты?.. Куда направляешься?..

Что нового?..» и т. д.

Как только мы бросаем якорь, я вместе с Салахом, знающим город, плыву на пироге к берегу. Пляж обрамляют низкие белые дюны; весь он завален корзинами с финиками и мешками с рисом, доставленными на больших самбуках из Адена. Верблюды, расположившись на земле группками, жуют, ожидая погрузки.

В глубине материка, километрах в четырех, вырисовывается силуэт города Меди, похожий на крепость, с бесчисленными заостренными крышами.

Идя по тропе, вьющейся среди дюн и знакомой Салаху, мы встречаем караваны верблюдов, состоящие из десяти— пятнадцати животных, каждое из которых привязано к хвосту впереди идущего верблюда.