Сейчас — август 1921 года. Прошло уже три года с тех пор, как я вернулся из Египта. Этот серый период, когда я пробовал наслаждаться спокойной жизнью, не заслуживает особого внимания. Я всегда наивно полагал, что приключения и сражения, в которых я участвовал, были предначертаны мне судьбой, в то время как на самом деле всему виной был только мой характер.

Я предпринимал самые невероятные авантюры, всякий раз предполагая, что руководствуюсь желанием отыскать самую короткую дорогу к благосостоянию. Говоря о богатстве, я, возможно, искажаю тривиальный смысл этого слова: я стремился не к накопительству, не к роскошной жизни, а к обладанию скрытой силой, без которой человек неспособен совершать самостоятельные действия в рамках общества. Деньги приобретают в моих глазах смысл лишь потому, что позволяют обрести свободу. Главная трудность состоит в том, чтобы подчинить себе эту силу, а не превратиться в ее раба или жертву.

Вернувшись в Обок, я первым делом решил построить настоящий корабль, вложив в это дело капитал, собранный во время последнего путешествия. Я решил отремонтировать «Ибн-эль-Бахр», чтобы мирно совершать на нем каботажные рейсы и ловить рыбу.

Довольно опасностей и безумных затей, хватит бросать вызов судьбе: игрок должен остановиться, пока ему везет. Это так, но… Он не останавливается и никогда не остановится, ибо ведет игру ради игры, а не ради наживы; он играет, рискуя проиграть, и чем выше ставки, чем сильнее риск, тем больше он входит в азарт.

Я никогда не брал в руки карт, не подходил к рулетке и не бывал на бегах (подобные игры меня не привлекают), но у меня душа игрока, и я не могу не играть.

Я уже рассказывал об Адене в «Морских приключениях» и, боюсь, буду повторяться, ибо всякий раз зрелище этих адских гор поражает меня, как впервые. Но, если нам не надоедает видеть, чувствовать и вспоминать об одном и том же, то читать об этом гораздо утомительнее. Да простит меня читатель, если ностальгия заставит меня слишком часто возвращаться к дорогим мне воспоминаниям.

Два дня уходит на то, чтобы наполнить бочки мазутом, так как мы не можем пользоваться трубопроводом, с помощью которого заправляют большие корабли. Мы проделываем это через воронку, и вонючая жидкость переправляется в обыкновенных бидонах. Все судно перепачкано, люди и вещи пахнут мазутом; белая кошка перестала умываться и, забравшись на гик грота, с ужасом взирает на нас оттуда.

Я отыскал в Адене шипчандлера

[4]

— люди этой профессии встречаются во всех портах мира, и у них можно найти все, что требуется судну и команде во время стоянки. Тесное соседство разношерстных товаров со всех концов света придает лавкам шипчанддеров весьма космополитический характер.

Сам хозяин — испанский еврей из Салоник — также кажется весьма неопределенной национальности. Его внешность обманчива, и только имя — Авраам, Авраам Дельбурго — выдает в нем еврея. Очень высокий, светловолосый, слегка облысевший, с голубыми глазами и безупречно прямым носом, он скорее всего напоминает профессора из Копенгагена. Он говорит без малейшего акцента на всех языках земного шара. Он владеет не только европейскими языками, но и японским, китайским, хинди, а также знает все диалекты восточной Африки. Можно представить, каким подспорьем является для него это в коммерческой борьбе.

Он встречает каждого клиента, как старого друга, и сразу же внушает невольное уважение своим видом скандинавского профессора. Клиенту льстит подобное внимание, и если вы, скажем, зашли, чтобы купить селедки, то испытываете неловкость от того, что ради подобной мелочи потревожили столь занятого человека. И вы покупаете первую попавшуюся вещь, лишь бы оправдать оказанное вам доверие. И кроме того, кто же посмеет торговаться с витающим в облаках интеллектуалом! Для этого надо быть последним из подонков.

В течение трех дней мы не выключаем двигатель из-за наступившего штиля. Густой туман окутывает море и застилает горизонт, видимость не превышает полумили.

Около полудня проглядывает бледный диск солнца, но горизонт по-прежнему скрыт от глаз, и определить наше местонахождение невозможно.

Волнение моря все так же велико, и качка делает нашу жизнь невыносимой. По ночам влажность настолько усиливается, что, несмотря на жару, приходится надевать шерстяные вещи.

Сегодня утром как будто проясняется, и видимость улучшается. По левому борту над морем поднимаются и скачут в причудливом танце странные белые призраки. Я ничего не слышу из-за шума двигателя, но вскоре догадываюсь, в чем дело: мы находимся неподалеку от довольно широкого прибрежного рифа, и земля, расположенная в полумиле позади него, окутана туманом. Об этот риф, отвесно выступающий над водой, с ревом разбиваются огромные морские волны, роняя хлопья пены. Из-за тумана фонтаны брызг кажутся далекими и приобретают невиданные размеры.

Я меняю курс на несколько градусов в сторону открытого моря, в то же время стараясь не слишком отклоняться от берега в надежде увидеть гору и определить наши координаты, так как уже в течение трех дней было невозможно вести астрономические наблюдения. Я управляю кораблем, полагаясь только на компас и приблизительную скорость. Но что я знаю о течениях? Боюсь, что эти сумасшедшие переменчивые ветры говорят о том, что судно отнесло в сторону.

В открытом море ветер крепчает и мало-помалу меняет направление на восточное. Сильная косая зыбь с юга набегает на судно, и бриз становится все менее благоприятным, по мере того как мы удаляемся от земли. Нам уже не удается удерживать точный курс на северо-восток: встречное течение и злые ветры обрушиваются на лавирующий парусник, заставляя двигаться в северном направлении.

Я хотел бы лечь на другой галс, чтобы отойти подальше от берега, но в таком случае волны набросятся на корабль спереди и мы можем потерять рангоут во время килевой качки. Лучше не менять курса, несмотря на бортовую качку. С палубы, беспрестанно захлестываемой волнами, убраны все привычные предметы, создающие живописный беспорядок в погожие дни. Мокрая блестящая палуба кажется пустынной, и в ней отражается облачное небо с заходящей луной.

Мало-помалу сумерки сгущаются, и я с тревогой поглядываю на восток, ожидая, что небо просветлеет, но все черным-черно, и облака не пропускают свет.

Матросы, вялые спросонья, движутся как лунатики. Я заставляю их, чтобы снова не заснули, проверить палубные крепления.

Новичок Мусса стоит у штурвала, ибо, несмотря на его юный возраст, он один не засыпает. Этот молчаливый и очень сильный юноша кажется грустным из-за мечтательного выражения больших глаз — с детства он пас коз в горах и привык к одиночеству. Он красив странной дикой красотой; у него выделяющиеся скулы и глаза орехового цвета с золотым отливом. Обычно он поет по ночам, управляя судном по звездам, но сегодня небо черно, компас обезумел, и Мусса ведет корабль вслепую, глядя на волны, выскакивающие из враждебного мрака.

Мы неохотно удаляемся от проклятого берега, где оставили кровоточащие частицы своей души. Я не предполагал, что так любил этого юношу, только его гибель открыла мне, насколько я был к нему привязан.

Насущные заботы отвлекают меня от скорбных дум: нужно пополнить запасы воды, ибо железной бочкой с четырьмястами литрами воды пришлось пожертвовать. В лоциях отмечено несколько источников, но мне не хочется вновь приближаться к суровому берегу, хранящему память о постигшем нас несчастье. Вскоре мы доберемся до островов Куриа-Муриа, где как будто тоже есть вода.

В шесть часов утра мы проходим мимо первого из островов архипелага — острова Сода

[10]

, большой вулканической скалы рыжеватого цвета, напоминающей по форме стог сена, изрытый бесчисленными впадинами, точно пористая губка. Высота острова — около четырехсот метров; здесь нет ни малейшей растительности, даже по склонам оврагов. Тучи птиц, кружащихся над островом подобно пчелиному рою, гнездятся во впадинах скалы, которая является вершиной подводной горы.

Из-за сильного зюйд-веста на море сгущается туман, и видимость ограничивается двумя милями. Мы мчимся под серым парусом, подхваченные попутным ветром, и грозное море словно гонится за нами по пятам. Мы устанавливаем сломавшийся накануне топсель.

Передо мной расстилается Оманский залив; зыбь все время нарастает, и нам придется идти до конца при любой погоде, ибо всякая попытка повернуть назад слишком затруднительна и может плохо кончиться для столь небольшого судна.

Окрыленный первым успехом, Горгис наконец решается доверить мне крупную сумму для важного дела.

В Джибути Мэрилл тоже горит желанием оказать мне финансовую помощь, в которой я уже не нуждаюсь. Однако в знак признательности за то, что он поддержал меня на первых порах, я делаю его своим компаньоном. Он может мне пригодиться, так как безвыездно живет в Джибути. Недавно он получил письмо из Египта от некого Троханиса, который предлагает поставлять ему гашиш. Разумеется, Мэрилл ответил отказом, ибо мы почуяли здесь подвох. Но это странное предложение не очень-то меня удивило. В Джибути столько греков, в свое время торговавших гашишем и, возможно, торгующих им по сей день; кто-то из них, возможно, разговорился со случайным попутчиком и рассказал о наших с Мэриллом делах. Это представляется мне вполне вероятным.

Получив телеграмму от Тернеля, я решил немедленно ехать в Бомбей. Он сообщает мне, что нашел способ регулярно осуществлять транзитные перевозки шарраса через Индию, и просит денег для покупки товара в Туркестане.

Добравшись до Адена на «Альтаире», я оставляю парусник на рейде вместе со всей командой и пересаживаюсь на английское почтовое судно «Мальва», следующее в Бомбей.

Я впервые путешествую как пассажир на английском пакетботе. Мои предыдущие недолгие рейсы на судах королевского флота носили своеобразный характер и не позволяли мне разглядеть подробности быта на English Mails. Мое прибытие на собственной шхуне, легкая пирога, доставившая меня с багажом на борт, и, кроме того, черная свита сразу же выделили меня из толпы пассажиров и вызвали ко мне симпатию у влюбленных в море англичан. В Джибути на любом французском судне отношение ко мне было бы совершенно другим — меня бы тотчас же сочли за выжившего из ума чудака, а вид моего парусника не произвел бы на завсегдатаев бара ни малейшего впечатления.

Встреча должна состояться на малолюдном загородном шоссе. Мы отправляемся туда в такси. Большой лимузин уже поджидает нас, и я тотчас же узнаю в выходящем из него человеке таинственного пассажира, которого я видел на борту «Мальвы».

Этот чистокровный англичанин говорит по-французски без ошибок, но с ярко выраженным акцентом. Чувствуется, что он из хорошей семьи, но, видимо, порвал с ней связь и производит сейчас впечатление опустившегося человека. Его тщательно выбритое лицо с первого взгляда поражает своими аристократическими чертами, но линия рта искажена брезгливой гримасой, потухшие глаза смотрят устало, на губах играет вымученная улыбка. Увядшее лицо бывшего светского человека напоминает поношенную маску, сквозь которую неумолимо проглядывает падшая душа, животная чувственность и другие гнусные пороки.

Англичанин держится уверенно и говорит с апломбом, пытаясь с ходу овладеть ситуацией и навязать нам правила игры. Тернель сразу же покоряется его воле, но со мной дело обстоит сложнее. Почувствовав мое критическое отношение, он с удивительной гибкостью меняет тактику. Как бы признав во мне равного, он начинает прощупывать меня, и я, в свою очередь, принимаюсь ломать комедию. Я разыгрываю прожженного авантюриста, с которым следует отбросить всяческие церемонии и прямо говорить о деле. Я быстро убеждаюсь, что англичанин послан купить мой товар одной из могущественных египетских группировок контрабандистов, некоторых главарей ее мне доводилось видеть. И тут я припоминаю письмо господина Троханиса.

Я делаю вид, что готов продать товар.

— Поговорим о господине Троханисе, — говорю я англичанину, — ведь это он вас уполномочил…

Бесполезно сетовать на случившееся и заниматься самобичеванием: нужно начинать борьбу не на жизнь, а на смерть, ибо меня не только поставили перед угрозой разорения, но и нанесли сокрушительный удар по моему самолюбию, что особенно невыносимо.

С помощью имеющихся фактов я пытаюсь предугадать дальнейшие действия Тернеля. «Кайпан» должен был зайти в Аден, согласно полученному разрешению, после чего он волен отправиться в любой порт. Мошенники, наверное, опасаются, что, узнав об исчезновении груза, я оповещу полицию всех портов Индийского океана, но не предполагают, что случай столь быстро наведет меня на след «Кайпана». Вероятно, они будут искать укрытия в Египте, где влиятельная группировка, финансировавшая покупку «Кайпана», найдет способ избавить их от опасного груза. Но что означает просьба, с которой Эштон обратился к Дельбурго? Почему он сказал моему поставщику, что приведет «Кайпан» в Аден? И знает ли он, что Дельбурго мой поставщик? Вряд ли ему об этом известно, если только его не предупредил Тернель. Но кое-что все же остается неясным. Быть может, Тернель обманул и Эштона и собирается сбежать от него на пароходе. Раздумывать об этом некогда, нужно действовать. Чтобы помешать Тернелю зайти в какой бы то ни было порт, я посылаю следующую телеграмму:

«Суэц, Начальнику таможни.

Пароход „Кайпан“ с капитаном Тернелем отбыл из Бомбея с шестью тоннами гашиша, попытается тайно высадиться в Египте и пройти канал, подробности письмом, Монфрейд».

Остается только гадать, какой эффект произведет моя телеграмма. Возможно, ее сочтут шуткой дурного тона, но так или иначе власти будут предупреждены. Примерно в тех же выражениях я оповещаю таможни всех портов Индийского океана.

Я прихожу к Горгису в довольно угнетенном состоянии духа и рассказываю о приеме, который был мне оказан. Горгис и Ставро слушают меня с удрученным видом. У стены, прислонившись к ней, неподвижно стоит молодой человек. Это Михаэль, с которым я познакомился во время первого путешествия.

Горгис считает, что с подобными типами невозможно договориться.

— Это не контрабандисты, — убежденно вторит ему Ставро, — это бандиты, люди без стыда и совести, для них нет ничего святого. Они бы и отца родного продали за гроши, если бы он у них был. Ладно еще братья Абдульфат, эти моряки хотя бы работали в поте лица и рисковали, добывая свой хлеб, но Реис, эта свинья, этот критский турок, да он просто убийца, нажившийся на крови доверившихся ему людей. Он выдавал несчастных, которые приносили ему товары, таможенникам, чтобы заграбастать все даром.

Ставро с трудом сдерживает гнев. Они с Горгисом уроженцы острова Крит, и турок Реис воплощает в его глазах многовековую борьбу между захватчиками-мусульманами и христианами, укрывавшимися в горах. Кровь его старого отца

[33]

взывает к отмщению. Молчавший до сих пор Михаэль прерывает эту пламенную речь, возвращая нас к действительности.

— Я занимался Эштоном, о котором вы мне вчера говорили, и раздобыл некоторые сведения. Как я и думал, Эштон — брат одного крупного чиновника из Порт-Саида, но у него очень плохие отношения с семьей. И все же родственные связи открывают перед ним немало дверей, и благодаря этим связям или по иным причинам полиция смотрит на его выходки сквозь пальцы. Он поставляет певичек для мюзик-холлов, что позволяет ему бесплатно проживать в роскошных отелях и прочих эльдорадо всех крупных городов мира. В настоящее время он находится в Порт-Саиде и не выражает ни малейшего желания с вами встречаться. Кроме того, он находится под надзором банды, ревностно охраняющей его покой. Мне удалось узнать через слугу отеля «Кларидж», что сегодня вечером Эштон прибудет в Александрию с пятичасовым поездом. Можно будет встретить его прямо на вокзале. Там, по-видимому, соберется вся банда Реиса.

На следующий день я наношу визит начальнику таможни.

Меня принимают очень любезно, выслушивают с величайшим вниманием, показывают лоции Красного моря с просьбой указать места, пригодные для якорных стоянок, якобы для того, чтобы принять меры против тайной высадки Тернеля. Однако я чувствую, что мой рассказ не воспринимают всерьез и считают его хитрой выдумкой с целью отвлечь внимание властей и провернуть выгодное дело. Никто не верит, что я действительно стараюсь задержать этот баснословный груз.

Один из самых влиятельных чиновников беседует со мной очень дружелюбно. Его явно озадачивает мое поведение, не похожее на поведение мошенника, и мне кажется, что в конце нашей беседы он начинает доверять моим показаниям. Легальное начало моего дела окончательно убеждает администрацию, что моя история не вымысел.

В высших правительственных кругах, среди неподкупных англичан, не замешанных ни в какие махинации, мне бы несомненно удалось найти реальную поддержку, и события приняли бы совершенно другой оборот. Но в подчинении у англичан находится армия мелких продажных чиновников — уроженцев здешних мест, которых я обрисовал в одной из глав «Контрабандного рейса». Они-то и являются подлинным камнем преткновения.

Я уверен, что мой разговор с начальником таможни в тот же вечер будет передан банде Троханиса, Реиса и К°.

Последние острова скрываются за горизонтом. Распустив паруса, корабль скользит по ярко-голубой глади Индийского океана. Вновь со стороны открытого моря набегают пенящиеся волны, барашки весело играют с парусником, затерявшимся в бескрайнем пространстве.

Я возвращаюсь из Индии со сказочным грузом: двенадцатью тоннами гашиша, который был продан мне под названием «шаррас» и может быть легально импортирован.

Я уже изведал немало опасных приключений в Греции

[40]

и Египте, а теперь телеграмма, полученная в Индии перед отплытием, принесла мне дурную весть из Суэца. Я узнал, что самая влиятельная банда египетских контрабандистов решила объявить мне войну. Главарем бандитов является критский турок Реис, чьи планы мне удалось разрушить в ходе нынешнего дела.

Судьба баснословного груза беспокоит меня также потому, что, как стало известно из достоверных источников, английская таможня не намерена больше закрывать глаза на перевозку наркотиков. Видимо, поэтому мои всегдашние компаньоны Горгис и Ставро известили меня о том, что на сей раз мне придется обойтись без их содействия.

К вечеру ветер стихает, и паруса, только что полные жизни, безвольно повисают. Наступает штиль, но мне теперь все равно: я уже никуда не спешу. И все же трудно смириться с вынужденным бездействием: всякий раз, когда время уходит впустую, я не могу отделаться от гнетущего чувства утраты.

Теперь уже никому из нас не до сна. Весь экипаж, затаив дыхание, слушает рассказ суданца Раскаллы о злых духах, выпускающих из пучины морских чудовищ, способных глотать корабли. Шум заработавшего мотора разорвал зловещую тишину, но воображение продолжает населять душную ночь призраками.

Около четырех часов утра море становится угрожающим, хотя воздух продолжает оставаться неподвижным и знойным, как обычно бывает перед грозой. Можно подумать, что море сотрясают подводные взрывы; бортовая и килевая качка достигают такой силы, что судно то зарывается носом в воду, то переваливается с борта на борт, не в силах бороться со столь необычной зыбью.

Я лихорадочно сверяюсь с картой и убеждаюсь, что в этом месте глубина достигает пяти тысяч метров. Здесь мог бы утонуть даже Монблан!

Барометр упал, но не дает повода для тревоги.

Всякий раз, когда очередной вал угрожающе встает перед кораблем на дыбы, матросы начинают бормотать молитву Аллаху, и стоны покорных судьбе людей придают молчаливой буре еще более зловещий характер.

Мы не отмечаем переход экватора, ибо эта линия существует только на карте, и кроме меня никто не имеет о ней понятия. Больше всего при подходе к северному полушарию меня радует возвращение восточного муссона. Неистовые и неопределенные бризы последних дней нервировали нас сильнее, чем штиль.

Теперь у меня появилось время подумать о грузе. Недавние волнения затмили все то, что меня раньше тревожило и что кажется теперь не столь важным. В то же время нельзя отрицать, что угроза, нависшая над шаррасом, а значит, и надо мной, остается в силе. В течение трех дней я строю всевозможные планы, пытаясь разрешить эту проблему. В подобных случаях воображение часто уводит слишком далеко от намеченной цели, заставляя выдумывать самые невероятные ситуации. Но какая-нибудь из множества гипотез может оказаться впоследствии довольно близкой к реальности и позволит заранее подготовиться к опасной встрече.

Я не могу рассчитывать на помощь прежних компаньонов теперь, когда внимание банды Троханиса и таможни Египта направлено на меня и мой баснословный груз. Нужно любой ценой обезопасить товар и терпеливо выжидать, когда страсти улягутся. Было бы неплохо укрыться на каком-нибудь из островов Красного моря, но здешняя жара, когда пески днем раскаляются, быстро лишила бы шаррас всех его свойств (в дальнейшем я буду употреблять только данное наименование гашиша).

Мне приходит в голову невероятная мысль: поместить тюки в железные бочки и спрятать их на дне моря неподалеку от аравийского берега между Баб-эль-Мандебским проливом и Аденом. Холодные глубинные течения охлаждают здесь воду до пятнадцати-восемнадцати градусов, в то время как в других местах температура достигает тридцати пяти градусов. Но эта выдумка под стать разве что романам Жюля Верна. Не лучше ли выбрать более простое, хотя и рискованное средство? Я везу товар, наименование которого не занесено ни в один черный список запрещенных грузов. Следовательно, мне следует зайти в Джибути, так же как и любому судну с мылом, удобрениями или бакалейными товарами, выгрузить тюки под их оригинальным названием и попросить разрешения на транзит товара в Эфиопию. В этой стране не употребляют гашиш, и, если даже истинная природа шарраса будет раскрыта, никто не поверит, что подобное количество может быть там реализовано. Таким образом, меня не смогут обвинить в сбыте наркотиков. И наконец самое главное: я получил разрешение на ввоз шарраса в Харэр во время своего предыдущего пробного рейса. В прошлый раз я не воспользовался этим документом, и теперь он может мне пригодиться.

Лишь одна мысль омрачает радужную картину: какой-нибудь завистник, скорее всего грек, может донести всемогущему эфиопскому правителю Тафари, что шаррас не что иное, как гашиш, продаваемый в Египте на вес золота. Я наслышан о корыстной натуре Тафари, способного пожертвовать лучшими друзьями ради выгодного дела. Он наверняка прислушается к советам стукачей. Как же избежать этой опасности? Пока ясно одно: надо решительно идти вперед, к преграде, которая кажется непреодолимой, и не падать духом, ибо в последний момент в ней может обнаружиться какая-нибудь лазейка. Однако необходимо все продумать заранее. Не будучи уверенным в исходе поединка с Тафари, лучше отправить в его королевство лишь половину груза, хотя бы в смешанном виде, ибо я должен отгрузить все двенадцать тонн. Три дня и три ночи я не смыкаю глаз, предаваясь раздумьям, а тем временем мы добираемся до мыса Гвардафуй, где все так же словно стоит на приколе севший на мель пароход.

Два дня спустя на рассвете мы различаем вдали, по правому борту, Аденские горы; восточный муссон гонит нас со скоростью более десяти узлов. Около полудня перед нами открывается массив Мабла — цепь высоких гор, протянувшихся позади Обока.

Ночью бриз не ослабевает; я пытаюсь разглядеть свет маяка на мысе Рас-Бир, чтобы тотчас же взять курс на острова Муша, до которых надеюсь добраться утром. Мне нелегко было отложить возвращение в Обок, где жена каждое утро с нетерпением вглядывается в даль в надежде узреть на горизонте знакомый парус. Я оповестил ее о нашем приезде телеграммой, отправленной из Маэ, но может ли она не волноваться, когда крошечный «Альтаир» все еще бороздит Индийский океан?.. Наконец я вижу манящий свет маяка и с трудом удерживаюсь от соблазна повернуть в сторону Обока. Через два часа я мог бы обнять близких и пить с ними утренний кофе на террасе…

Матросы тоже проявляют нетерпение и не скрывают своего разочарования, когда я беру курс на юго-запад.

Но являемся ли мы хозяевами своей судьбы? Ветер неожиданно слабеет и перемещается на юго-запад, то есть встает нам поперек дороги. Я должен был предвидеть это: в здешних краях к концу ночи поднимается местный ветер зейли (или зейла). Вместо того чтобы идти к цели, приходится отклониться в сторону открытого моря. Мы движемся очень медленно, и на рассвете у подножия скал показываются белые дома Обока; значит, наш парусник тоже видят с берега… Что подумают, если «Альтаир» равнодушно пройдет мимо Обока? Моя жена, знающая об истинной цели моего путешествия, может вообразить невесть что…

Ну что ж! Если ветер не хочет вести меня на юго-запад, придется развернуться и взять курс на Обок. А провести тайную операцию на островах Муша по замене товара ложным шаррасом мы успеем и завтра. Пористая почва этих островов, черный перегной, состоящий исключительно из разложившихся растений, не похожа ни на какую другую почву. По виду ее можно принять за шаррас, который содержит значительное количество листьев конопли.

«Альтаир» входит в порт Джибути ночью, и наутро я отправляюсь к моему другу Мэриллу, с интересом следящему за ходом моего дела. Несмотря на ранний час, мы открываем бутылку шампанского в честь моего благополучного возвращения. В колонии любое событие становится поводом для возлияния, и Мэрилл, как никто из друзей, чтит местные традиции. Следует ли его за это упрекать? Человек, попадающий в колониальную среду, первым делом оказывается перед горой бутылок и должен без запинки отвечать на традиционный вопрос: «Что вы будете пить?», с которого начинается всякая светская беседа. Тот, кто не способен без содрогания поглощать эту бурду, роняет свой авторитет в глазах общества. Если вы хотите окончательно себя скомпрометировать, покажите свое отвращение к карточной игре — излюбленному занятию людей, неспособных мыслить. Тотчас же вас сочтут опасным человеком и будут неизменно поливать грязью за вашей спиной.

Помимо обязательных аперитивов и карт существуют и другие повинности (например, ношение шлема), которые нужно безропотно выполнять, но я не хочу задерживаться на подробностях колониального житья-бытья, дабы не отвадить романтиков, чувствующих в себе склонность к просвещению дикарей. Я же из-за своего непочтительного отношения к местным традициям сделался для жителей Джибути белой вороной и притчей во языцех.

Я рассказываю Мэриллу обо всех перипетиях своего путешествия. Он показывает мне письмо от Троханиса, в котором тот предлагает ему воспользоваться моим безграничным доверием в корыстных интересах. Троханис нисколько не сомневается, что Мэрилл не устоит перед заманчивым предложением, сулящим миллионные барыши, и согласится на предательство. По его мнению, все упирается лишь в «вопрос о цене». Это послание невозможно читать без смеха, но оно свидетельствует о том, что мои каирские противники не сложили оружия и готовы продолжать борьбу.

Я излагаю Мэриллу свой план относительно отправки груза в Эфиопию, и он смотрит на меня, как на сумасшедшего. Эта рискованная затея показалась бы нелепой любому здравомыслящему человеку, но никакие доводы не способны повлиять на мое решение. Тем не менее чистосердечные советы Мэрилла вносят в мою душу разлад. Препятствия кажутся мне все более непреодолимыми, и после второй бутылки шампанского я уже не понимаю, что заставляет меня упорствовать в своем безрассудстве.

Один из моих существенных недостатков состоит в том, что я постоянно сомневаюсь в правильности своих намерений. Если кто-то убедительно излагает мне противоположную точку зрения, я тотчас же соглашаюсь с этим человеком и даже пытаюсь найти аргументы в подтверждение его правоты. Мне постоянно кажется, что я вижу вещи не в истинном свете, а такими, какими хотел бы их видеть, и потому опасаюсь попасть впросак.

В то время как мы огибаем мыс Рас-Бир, на нас обрушивается обжигающий хамсин. Берег, где вот-вот должны показаться первые дома Обока, скрывается за песчаной завесой, и густой красный туман окутывает судно.

Мои люди встречают знакомый ветер проклятиями, но в них слышится скорее удовлетворение, нежели раздражение: свирепый хамсин, бич чужеземцев, для них — принадлежность родного края, и они привыкли к нему с детства. Я тоже отношусь к урагану, разбушевавшемуся в честь нашего возвращения, вполне терпимо, ибо он напоминает мне о коротких передышках между рейсами, проведенными в Обоке, в кругу семьи. В теплые вечера, когда наш дом сотрясался от ветра, я предавался воспоминаниям о недавнем плавании и обдумывал новое путешествие под звуки пианино, на котором играла моя жена.

Чтобы побыстрее обогнуть мыс, мы приблизились к скалам, но из-за тумана приходится отойти от них. Когда наконец проясняется, мы находимся далеко от берега, и яростный хамсин сменяется умеренным бризом, дующим со стороны Обока. Мы спускаем паруса и включаем двигатель, чтобы преодолеть встречный ветер.

Ночью мы наконец становимся на рейд. В ожидании новостей из дома меня, как обычно, не покидает тревога. Одени подплывает к паруснику в маленькой лодке и еще издали кричит, что все в порядке.

Моя жена и две дочери встречают меня на берегу. Меня поражает их измученный вид, и я принимаю решение отвезти их в Эфиопию, в небольшую хижину, где мы сможем укрыться в летнее время от жары.

На рассвете мы отправляемся в путь верхом на мулах. Я не буду описывать это долгое путешествие. Сначала мы ехали по песчаному берегу реки до подножия горного массива, затем взбирались по крутому склону, поросшему высокими кустами можжевельника, на вершину перевала Ангаго, откуда открывается вид на изумрудную равнину с зеркалами озер. Эта картина запечатлелась в моей памяти как одно из самых сильных впечатлений от Эфиопии. Перевал Ангаго, расположенный на высоте тысячи метров, лишь на треть приближает нас к цели, но самая трудная часть пути уже позади. Царящая здесь прохлада придает бодрости, и в течение пяти часов мы весело скачем по пересеченной местности, среди холмов, простирающихся до горизонта, где виднеется голубая цепь гор Гарамулата. Высокая трава щекочет животы мулов. Дорогу окаймляют огромные молочаи причудливой формы, и тут же, совсем как во Франции, растут боярышник и маки.

После долгого подъема перед нами внезапно предстает Харэр, желтые дома которого отливают золотом на фоне темной зелени кофейных деревьев. Голубые силуэты высоких гор, окружающих город, тянутся далеко на юг, уходя в глубь джунглей, наводненных хищниками.

Нас встречает метис Маркос — человек, сохранивший честность в стране, где порядочность является синонимом глупости, и принимающий за это удары судьбы. Он с гордостью докладывает мне, что строительство дома в восьми километрах к югу от города завершено.

Измученные десятичасовым переходом, мы соглашаемся переночевать в его доме. С балкона второго этажа, где находится комната для гостей, вся местность видна как на ладони.

Харэрское плато переходит в равнину, теряющуюся в джунглях Огадена. Маркос указывает мне на крошечное белое пятно на фоне светлой зелени банановых деревьев, и мне не терпится поскорее попасть в свой дом.

Вскоре мне приходится покинуть своих близких, чтобы встретиться в Египет с Горгисом; кроме того, я должен по семейным обстоятельствам поехать на несколько недель во Францию.

Почтовое судно доставляет меня на место назначения за четыре дня, несмотря на ужасный северный ветер, который всегда причинял мне столько неприятностей.

Я сообщил Горгису о своем приезде в Порт-Саид, откуда мне предстоит направиться в Каир.

В Суэце суда берут на борт лоцмана и получают прожектора для прохождения канала; здесь же санитарная служба обрызгивает палубу зловонной жидкостью, отравляющей воздух. Мы стоим на рейде, и никто из пассажиров не сходит на берег, где не создано никаких условий для отдыха иностранцев. Зато в Порт-Саиде, на другом конце канала, возле пристани раскинулось множество кафе с оркестрами и модных магазинов; немного дальше предлагает свои услуги чичероне; одним словом, любой человек может найти здесь что-нибудь на свой вкус…

Я спокойно читаю в своей каюте, как вдруг раздается стук. Какой-то феллах в феске просовывает голову в дверь и разражается смехом. Я узнаю Михаэля. Он быстро входит в каюту и говорит:

Я никак не могу привыкнуть к своему наряду, мне кажется, что моя феска приковывает к себе все взгляды. Но после пересадки в Исмаилии на душе становится легче.

Я еду в купе второго класса в полном одиночестве. Ставро сел в забитый до отказа вагон третьего класса, где, по его мнению, он будет меньше бросаться в глаза.

На отрезке пути, где линия проходит вдоль канала, я пытаюсь разглядеть свой пароход и вскоре различаю две знакомые черные трубы и белые мачты. Видимо, пакетбот стоит в ожидании каравана судов, движущегося ему навстречу. Эта задержка позволит нам выиграть несколько лишних часов.

В Порт-Саиде я вижу на перроне Ставро, направляющегося к выходу с Горгисом. Вероятно, Горгис приехал тем же поездом из Каира. Я следую за приятелями на некотором расстоянии, не сомневаясь, что вскоре кто-нибудь подаст мне знак. В самом деле, у двери вокзала ко мне подходит кучер и приглашает в свой экипаж; заметив мою нерешительность, он указывает глазами на моих друзей, которые уже сели в другую коляску.

Оба экипажа везут нас по многолюдным улицам и вскоре останавливаются у небольшой гостиницы подозрительного вида. Однако, переступив порог, я попадаю в атмосферу доброй старой Греции, так поразившей меня во время моего путешествия на Пелопоннес. Здесь проживают лишь постоянные клиенты-греки, которых хозяин встречает как родных.

Слухи об этом происшествии разнеслись по всему судну, и я сделался героем дня. Я не знаю, какие необыкновенные истории были выдуманы о моем столкновении с полицией, но репутация египетских властей в глазах пассажиров явно пошатнулась. Я упоминаю здесь об этом только потому, что благодаря свой внезапной славе я познакомился с замечательным человеком, дружба с ним оставила неизгладимый след в моей жизни.

Я заметил на палубе второго класса среди множества священников и монахинь высокого, худого и крепкого аббата, отличавшегося от елейных и отрешенных представителей духовенства своим мужественным и раскованным поведением. Его энергичное лицо с тонкими резкими чертами внушило мне симпатию. Живые блестящие глаза священника светились снисходительностью и добротой. Он был окружен людьми, большей частью молодыми женщинами, и говорил им что-то с воодушевлением и убежденностью, свойственными апостолам. Однако я не находил повода для знакомства и не решался к нему подойти. Но в Порт-Саиде, как я уже говорил, мое приключение стало притчей во языцех, и слухи о нем, видимо, дошли до священника. Как-то раз я проходил по палубе второго класса и увидел «моего аббата», читавшего книгу. Он поднял глаза, и наши взгляды встретились. Священник улыбнулся, кивнул мне в знак приветствия, и между нами тотчас же проскочила искра взаимной симпатии. Сначала мы обменялись ничего не значащими словами, но вскоре, ощутив родство душ, принялись обсуждать всевозможные животрепещущие темы.

Так началась моя дружба с Пьером Тейяр де Шарденом

[50]

, возвращавшимся из Китая, где он изучал геологию и доисторический период. Наше общение обогатило мой разум некоторыми познаниями в области палеонтологии, которые позволили мне во время дальнейших странствий увидеть множество вещей, до сих пор оставшихся вне поля моего зрения. Мне не забыть круиза с Тейяром на моем паруснике, в ходе которого мы посетили палеолитические месторождения по берегам залива Таджуры и в Красном море. В течение двух месяцев ученый знакомил меня со своими идеями, от которых веяло непостижимой тайной вселенной. По вечерам мы бросали якорь в какой-нибудь дикой бухте; я слушал этого апостола и проникался ощущением его бесконечной доброты к людям, доброты, пробуждавшей во мне стремление к самосовершенствованию.

Встреча с Тейяром стала переломным событием в моей жизни. До сих пор мне казалось невероятным, чтобы дорожная дружба пережила момент расставания, и этот случай, быть может, единственный в своем роде, укрепил мою веру в свою счастливую звезду.