15 ноября 17… года, около девяти часов вечера, почтовая карета, выехавшая из Сен-Жермена, быстро неслась по направлению к Парижу. Четверка лошадей, покрытых пеной и обливавшихся потом, ясно доказывала продолжительность и быстроту езды. Они скакали как будто посреди туманного облака, которое легко можно было заметить при бледном свете двух каретных фонарей. Ночь была необыкновенно темна и вне круга трепещущего света, бросаемого этими фонарями, нельзя было ничего различить.

Порывистый ветер глухо ревел между обнаженными деревьями Сен-Жерменского леса, и казалось, то стонал, подобно молящимся душам, то завывал, как тысячи гневных и грозных голосов. Клубы сухих листьев, вздымаемых вихрем, били в ноздри и грудь лошадей, с испугом поднимавшихся на дыбы: начинал падать частый дождь, перемешанный с довольно крупным градом.

Экипаж въезжал на покатость, почти отвесную, которая шла извилисто у подножия горы. Вдруг настоящий смерч дождя и града огромной массой упал на лошадей и карету. Один фонарь погас, кучер потерял шляпу и начал ругаться, лошади заржали со страху и попятились назад.

— Не надо искушать Бога! — прошептал кучер после минутной борьбы с упрямыми лошадями.

Говоря таким образом, он слез с лошади и подошел к дверцам кареты. В эту минуту слуга в ливрее сошел со своего сиденья и встретился у дверец с кучером. Маленькая кожаная штора, защищавшая внутренность кареты от ветра и от дождя, несколько приподнялась, и громкий голос позвал:

За полмили от Сен-Жермена, между деревней Пор-Марли и несколькими домами Марли-ла-Машинь, находится и ныне крошечная деревушка, в которой живут исключительно крестьяне и рыбаки. Эту деревушку называют Ба-Прюнэ.

В то время, когда происходили события, рассказываемые нами, в этом месте находился только один дом, довольно простой наружности; однако же он походил более на дворянский, нежели на крестьянский. Дом этот окрестные жители называли Маленьким Замком. Герб, прибитый над дверями, ясно показывал притязания хозяев на дворянство.

Шагах в пятидесяти от Маленького Замка осенние дожди и воды, текущие с горы, отчасти испортили дорогу. Крестьяне, два дня ремонтировавшие дорогу, вырыли в одной стороне ее глубокую яму, около которой свозили булыжник и песчаник. В этот самый вечер, оставляя свою работу, они поставили на груде камней зажженный фонарь, чтобы предостеречь прохожих об опасности, но ветер погасил его. Непроницаемый мрак закрывал яму, и к ней-то неслась с неимоверной быстротой карета, которую мы оставили у подошвы сен-жерменского спуска. Лошади продолжали скакать во всю прыть, и глухой треск кареты как будто предсказывал близкое ее разрушение. Вдруг они доехали до груды камней, о которых мы говорили, и ударились об нее с невероятной силой. Толчок был страшный: обе передние лошади пали замертво; две другие бросились в сторону и забились между оборванных постромок, между тем, как карета опрокинулась и разбилась. Жалобный стон раздался из кареты и замер. Слуга был отброшен шагов на десять. Третья лошадь, после тщетных усилий, упала на трупы двух первых. Подседельная, обезумев от страха, наконец освободилась от постромок и понесла с собою несчастного кучера. В двадцати шагах находилась река, наполнившаяся от постоянных дождей до того, что ее черные и глубокие волны доходили почти до краев дороги и катились с ужасной быстротой. Человек и животное исчезли в реке, закрывшейся над ними, как прозрачный и подвижный саван. Страшный крик агонии и отчаяния раздался в воздухе; но этот крик тотчас затих и слышался только шум бури и однообразный стук гигантских колес марлийской машины, казавшийся зловещим во мраке ночи.

Несколько минут протекло таким образом. Слуга, лежавший в грязи, подобно безжизненной массе, сделал легкое движение и, после двух-трех бесполезных попыток, наконец сумел встать на ноги. Он ощупал себя с головы до ног с очевидным беспокойством и не без удовольствия удостоверился, что он здоров и невредим: он отделался только довольно сильным ушибом. После подобного падения это, надо признаться, было большое счастье. Заплатив маленькую дань эгоистическому чувству самосохранения, Жак подумал о своем хозяине, которому, по всей вероятности, случай менее благоприятствовал. Он направился ощупью и хромая в ту сторону, где лежала разбитая карета.

— Кавалер!.. — сказал Жак тихим и очень взволнованным голосом.

Жак не заставил молодую девушку два раза повторять приглашение. Едва она произнесла эти слова, он бросился к карете, взял на руки бесчувственное тело кавалера и вернулся в Маленький Замок скоро, как только позволяла его печальная ноша. Когда он переступил через порог гостеприимного дома, девушка заперла дверь и задвинула все запоры, потом обернулась к Жаку и сказала ему, сделав несколько шагов вперед:

— Идите за мной.

Жак повиновался. В эту минуту он находился со своей проводницей в длинной и узкой прихожей. Стены были голы: каменные плиты покрывали пол, направо и налево были двери.

Девушка отворила третью дверь направо и вошла в большую комнату, куда Жак последовал за нею. Она поставила лампу на высокий камин с грубыми скульптурными украшениями, зажгла две свечи, стоявшие в довольно плохом подсвечнике, и сказала Жаку, указывая постепенно на каждую вещь, о которой говорила:

— В этом алькове стоит кровать, возле камина лежат дрова, затопите его, приготовьте постель и уложите вашего хозяина… Я вернусь через десять минут спросить, не нужно ли вам чего-нибудь…

Картина, которую представляла в эту минуту комната, занятая Раулем, была достойна кисти искусного художника. Эта комната, повторяем, очень обширная, была обита старинными обоями в готическом вкусе, изображавшими царицу Савскую, подносящую дары царю Соломону. Наивный живописец, по рисункам которого были сделаны эти обои, вздумал придать большей части персонажей угрюмые и свирепые физиономии. Сам Соломон, несмотря на свой восточный костюм, походил более на атамана разбойников, нежели на царя, мудрость и красота которого вошли в пословицу; его придворные напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения.

Среди всей этой странной обстановки, одна царица Савская имела черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее прекрасное и выразительное лицо привлекало взоры. Но более всего необыкновенно странное сходство, о котором мы сейчас будем говорить, делало эту фигуру достойной внимания и участия. На полу не было ковра. Кровать, стоявшая в глубоком алькове, была дубовая, с резными украшениями, так же, как и стулья, и высокий, довольно неказистый шкаф. Яркое пламя в камине, две свечи и маленькая лампа освещали эту готическую меблировку до малейших подробностей.

Мы уже знаем, что Жак, стоя возле кровати, осторожно приподнимал голову своего хозяина. Слуге этому было около двадцати пяти лет. Лицо он имел откровенное. Сквозь грязь, покрывавшую его платье, виден был цвет его ливреи, красной с золотом.

Жанна, стоявшая в двух шагах от Жака, с ужасом и состраданием смотрела на рану кавалера. Минуту назад мы говорили о поразительном сходстве, и в самом деле, по странной игре случая, которая бывает чаще, нежели думают, головка молодой девушки была верным воспроизведением царицы Савской. Это были также белокурые волосы, изумительно густые и вьющиеся от природы; те же глаза, темно-голубые, несколько продолговатые, с длинными черными ресницами; тот же овал лица, такие же губы. Словом, Миньяр, модный живописец того времени, не сумел бы написать портрета более похожего, если бы вздумал перенести на полотно восхитительное личико Жанны. Однако Жанне едва исполнилось семнадцать лет, а обоям — более двухсот.

— Боже мой! — повторил слуга. — Я не знаю, право, как остановить кровь… Посмотрите, как быстро течет она!.. Таким образом, мой бедный хозяин, пожалуй, лишится мало-помалу сил, а, может быть, и жизни…

Жанна сказала, мы уже знаем, что несколько часов сна вылечат больного; но девушка была не очень искусным доктором и предсказания ее не должны были осуществиться. Или кровь была остановлена слишком рано, или сильный ушиб причинил внутреннее расстройство, только с кавалером сделалась сильная горячка, и зловещий ангел бреда сел у его изголовья.

Жанна принесла Жаку хлеба, вина, холодной говядины и оставила его с больным; поэтому, она всю ночь не знала, что происходило в нижнем этаже. Когда она вошла в спальню матери, та спала или, по крайней мере, притворялась спящей. Жанна тихо прошла мимо нее и дошла до своей комнатки, смежной со спальней матери.

На другой день она встала на рассвете, чтобы узнать о состоянии больного. Она надеялась, как и накануне, незаметно пройти мимо кровати матери, но та подстерегала ее, как хищная птица свою добычу, и остановила ее, когда девушка готова была выйти.

— Пожалуйте сюда, — сказала она. — Я хочу говорить с вами…

Жанна подошла к матери, поцеловала ее руку и спросила, хорошо ли она спала.

Если нам удалось пролить хотя бы некоторый интерес на первые главы нашего рассказа, если нашлись благосклонные и невзыскательные читатели, которые следовали за нами до сих пор, то они, без всякого сомнения, должны были не раз спрашивать себя, что за человек этот Рауль де ла Транблэ, до сих пор такое таинственное и загадочное лицо.

Мы видели, что он располагает баснословными сокровищами, что он переписывается с регентом и носит с собой пропуск, данный принцем и написанный в таких выражениях, которые показывают самую высокую милость. Мы видели, что он дрожит за эту милость, которой, по его мнению, могло лишить его чародейство молодой итальянки. Мы видели, наконец, что он посредством обмана соединился с бедной Жанной, и слышали, как он признался маркизу де Тианжу в том, что он уже женат.

Нам кажется, что наконец настала минута рассказать читателям историю прошлой жизни нашего героя и объяснить все то, что казалось до сих пор таинственным. Впоследствии мы свяжем, как сумеем, нити, на минуту разорванные, нашего рассказа.

Лет за двадцать до той эпохи, в которую происходят рассказанные нами происшествия, в Пикардии находился старый замок, носивший название Ла-Транблэ. Этот замок, расположенный в нескольких лье от Амьена и на небольшом расстоянии от деревушки Кенуа, по справедливости знаменитой тем, что она была родиной самого великого живописца царствования Людовика XIV, бессмертного Лесюера, этот замок, говорим мы, обязан был своим названием довольно обширному лесу, состоявшему почти исключительно из осин. Странная судьба тяготела над последним владельцем этого огромного имения, маркизом Режинальдом, Гектором де ла Транблэ. Режинальду, наследнику богатой и могущественной фамилии, фортуна сначала улыбалась. Он женился на прелестной девушке, в которую был влюблен, и через несколько лет сделался отцом трех прелестных малюток, двух сыновей и дочери, на которых сосредоточилась вся любовь молодых супругов.

Но вдруг в ту минуту, когда старший мальчик достиг восемнадцатого года, странная болезнь положила его под холодный камень могилы. Это было первое горе для бедных родителей. Однако у них остались еще для утешения сын и дочь. Через год после преждевременной кончины старшего сына умерла дочь. Еще через год скончался и последний ребенок. Эти тягостные потери сильно поразили нежное сердце маркизы. Она не перенесла их и скоро последовала в могилу за тремя своими детьми.

Рауль выдержал продолжительный осмотр маркиза с легкой непринужденностью, в которой, однако, не было ничего слишком смелого и бесстыдного. Маркиз положил на голову ребенка свою бледную, худую руку, и сказал:

— Знаешь ли, что Господь свел тебя со мною затем, чтобы спасти мне жизнь?

— Господь все делает хорошо, — отвечал Рауль.

— Как могла прийти тебе в голову мысль остановить бешеную лошадь? Ты так слаб, ты еще дитя. Знаешь ли, что твой поступок был безумен…

— Маркиз, — сказал мальчик, — я видел, что вы не можете справиться с вашей лошадью, что поводья оборвались и что вы погибли, если вам не помочь. Я нисколько не рассуждал о том, что делал, и хотя вы называете мой поступок безумным, но, как видно, он вовсе не таков, если мне удалось помочь вам.

Предчувствия и надежды маркиза де ла Транблэ не замедлили осуществиться. Присутствие Рауля возвратило в замок и в сердце маркиза если не радость, то, по крайней мере, жизнь. Улыбка, так долго не освещавшая бледных губ Режинальда, снова, хотя и изредка, начала появляться. Шумные игры, веселые крики ребенка заменили в длинных коридорах и в обширных залах угрюмое безмолвие могилы. Маркиз де ла Транблэ начал опять любить.

Едва вступив в среду богатства и знатности, Рауль привык к ним так скоро, что можно было подумать, будто он от самого рождения воспитан в аристократических привычках и что благородная кровь дворянского рода текла в его жилах. По всему было видно, что если бы Рауль не имел беспрерывно перед своими глазами бедной хижины, в которой родился, он скоро уверил бы себя, что в его происхождении нет ничего плебейского.

Мы узнаем, каковы были намерения Режинальда относительно Рауля. Старый маркиз предполагал после нескольких лет испытания усыновить его законным образом, получить от короля право передать ему имя и герб ла Транблэ и оставить ему, как единственному сыну, свое огромное богатство. Но эти планы в глазах Режинальда могли осуществиться только в таком случае, если Рауль окажется достойным тех милостей, которые ожидали его в будущности. Прежде всего надо было образовать сердце и развить способности молодого человека. Гувернеру с неоспоримыми достоинствами поручено было заняться воспитанием Рауля. Под искусным руководством этого наставника сын браконьера делал быстрые успехи и превзошел ожидания маркиза. Горячий, пылкий, решительный, Рауль обратил к труду всю свою горячность, всю пылкость, всю решимость. Твердыми и верными шагами шел он по той трудной и усыпанной терниями тропинке, которой наука окружает доступ к себе, шел прямо к цели, не отступая ни на шаг, перепрыгивая через препятствия, вместо того чтобы обходить их.

Рауль едва достиг шестнадцатого года, а наставник уже находил, что более нечему было учить его. Тогда-то старый маркиз насладился всем счастьем той искусственной родительской любви, которую он создал себе. Свободный от занятий, Рауль сделался для маркиза неразлучным товарищем. Молодой человек сопровождал его на охоту. Маркиз, казалось, помолодел на десять лет. По вечерам они часто играли в шахматы. Рауль сделался очень силен в этой трудной игре. Потом маркиз, думая, что молодому человеку нужно другое общество, кроме общества старика, раскрыл двери своего замка для соседнего дворянства, и с той поры в замке каждый день бывали многочисленные собрания, праздники, карусели. Рауль торжествовал над всеми своими соперниками изящным обращением, грациозной осанкой, несравненной ловкостью, так же, как и роскошью и великолепием одежды. Маркиз Режинальд не ставил границ своей щедрости относительно Рауля и расточал молодому человеку столько золота, что тот, не зная, как употребить его, откладывал часть в железную шкатулку, которая стояла у него в комнате и наполнялась с каждым днем все более и более.

Теперь если нас спросят, какое же место занимали в привязанности Рауля те, которым он обязан был жизнью, мы, к сожалению, должны будем ответить, что молодой человек вовсе не думал о них. Рауль не любил родного отца, и это отвращение если не извинительно, то, по крайней мере, сколько-нибудь понятно, но нам кажется странным, что он как будто совершенно позабыл о своей матери, на которую никогда не мог пожаловаться. Он даже негодовал на эту бедную женщину, зачем она произвела его на свет в таком жалком и неизвестном состоянии; он нарочно делал крюк, чтобы не проходить мимо хижины, в которой жила она и, не желая прямо ее смерти, не заплакал бы, узнав о том, что она умерла.

Прошла неделя после происшествий, которые мы рассказали нашим читателям в последней главе. Режинальд принял все нужные меры для полного и совершенного исполнения своей воли. Письмо к королю было написано, и курьер уже получил приказание быть готовым отвезти это письмо в Версаль. Маркиз написал законным образом акт усыновления, оставалось только подписать этот акт. Еще несколько часов, и Рауль должен был достигнуть ослепительной цели, о которой он еще недавно не смел даже и мечтать.

В этот день маркиз пригласил человек десять соседних дворян на большую охоту на кабанов. Назначено было ехать в восемь часов утра и завтракать в лесу, между тем, как егеря с собаками будут отыскивать следы зверя.

В ту минуту, когда пробило восемь часов, соседние дворяне, приглашенные маркизом, собрались уже на парадном дворе замка, но Режинальд, вопреки своим привычкам, запаздывал. Рауль заменял его и принимал со своей обычной любезностью гостей своего приемного отца.

Наконец маркиз вышел. Пока он проходил через широкую стеклянную дверь, которая вела из передней на крыльцо, Рауль при виде его не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления и испуга. Маркиз был очень бледен. Он шел с трудом, и взгляд его больших глаз, до сих пор такой гордый, проницательный и исполненный жизни, казалось, был мрачен и как бы покрыт туманом. Рауль одним прыжком перепрыгнул ступени крыльца и, очутившись возле старика, спросил с живостью:

— Что с вами, мой добрый батюшка?.. Боже мой!.. Что с вами?..

Когда спутники Рауля подъехали, в свою очередь, к безжизненному телу маркиза, когда несчастный молодой человек наконец убедился, что страшный удар, поразивший его, был невозвратен, отчаяние его не имело границ. Рауль, наши читатели уже знают это, не принадлежал к числу тех особенно нежных и любящих натур, которые живут только сердцем, однако же он был способен чувствовать глубокую и искреннюю привязанность. Поэтому, когда молодой человек увидел, что тесная связь, соединявшая его с маркизом, навсегда разорвана, он впал в глубокое отчаяние. В первую минуту никакая честолюбивая или алчная мысль не примешивалась к его горести. Он помнил только безграничную доброту, трогательную нежность маркиза, который заменял ему отца и даже более, чем отца, и который еще утром, час тому назад, исполненный жизни, теперь был уже охладевшим трупом. Горе Рауля было ужасно, но безмолвно и сосредоточенно. Он не ломал себе рук, сумел сдержать стоны, которые облегчили бы его горе; только лицо его помертвело и слезы обильно струились по щекам.

Охотники наскоро сделали из ветвей носилки, положили на них тело маркиза и пешком, без шляп, медленно, подобно похоронной процессии, пошли к замку из которого еще так недавно выехали на веселую прогулку.

С большой пышностью положили они тело маркиза на парадную постель в той комнате, которую он занимал при жизни; двести свечей горело вокруг покойника. Рауль провел остаток дня и целую ночь на коленях возле своего названного отца, отказываясь от пищи, которую ему приносили, и не слушая даже утешений, которыми его осыпали.

Пока молодой человек исполнял этот благочестивый долг, управитель покойного маркиза де ла Транблэ не терял времени понапрасну. Эта почтенная особа, желая знать, действительно ли Рауль был законным наследником имения и титулов маркиза, или оставался в замке только непрошеным гостем, деятельно рылся в бумагах, которые находились в кабинете его покойного господина. Там он сделал драгоценные открытия. Он нашел акт усыновления Рауля, составленный по всем формам и написанный собственной рукой Режинальда, но без подписи. Он нашел также письмо, адресованное на имя короля, которое курьер должен был отвезти на другой день, и удостоверился наконец, что завещания не было.

Это последнее обстоятельство, к несчастью, было справедливо. Маркиз де ла Транблэ, полагаясь на свою силу и здоровье, был уверен, что успеет до своей смерти законным образом усыновить Рауля, и не написал своей последней воли.