С тремя саблями промчался Авазашвили: скосил по пути справа и слева два ряда гибких прутьев, привязанных к невысоким кольям, достал, вытянувшись в стременах, до кольца на столбе, сбил его с крюка — кольцо со свистом взлетело в воздух, — снес на полном скаку, словно дыню со стебля, голову глиняной кукле и в дальнем конце поля круто повернул взмыленного жеребца.

Стадион дружно захлопал. Восторженный гром прокатился над полем, ударился о древнюю ограду замка Патара Кахи и, обрушившись с горы, затерялся в Алазанской долине.

Фыркали и ржали лошади.

Гикали всадники. Звенели шашки.

В просторном дворе перед конторой колхоза стоял, заложив руки за спину, пожилой человек и хмуро разглядывал смятую кабину, разбитый кузов и погнутую раму разобранной грузовой машины.

Он обошел со всех сторон снятую с колес раму, заглянул в мотор, поковырялся в свечах… Потом пнул в сердцах ногой валявшееся рядом колесо, окинул напоследок взглядом разбросанные на земле болты и гайки, плюнул и, круто повернувшись, направился к конторе.

Дожидавшиеся во дворе, под раскидистой липой, люди отозвались вразнобой на его приветствие и двинулись за ним.

Пожилой человек поднялся по лестнице на второй этаж, вошел в просторную комнату и сел за письменный стол, обтянутый синим сукном.

Колхозники разместились на стульях, расставленных рядами вдоль стен.

Шавлего шел по рощам и зарослям алазанской поймы. Временами он останавливался и глядел вокруг.

Огромные дубы, горделиво расправив могучие плечи, вздымали к небу свои узловатые ветви. У их подножия дремали деревца мушмулы и кизила. Местами же виднелись среди мелколесья кусты бредины, стройные грабы и ольхи.

Путник шел бодрым шагом, продираясь сквозь пышные заросли репейника, конского щавеля и дикой крапивы и поглядывая вверх, на зеленые шатры густолиственных вязов. Ползучие лианы, обвившие ветви ольшаника, свешивались среди листвы. Покрытые серо-землистой морщинистой корой, они были похожи на толстые витые канаты и, сплетясь с частыми ветвями калины, делали рощу почти непроходимой.

Шавлего спустился в высохшее русло одного из боковых протоков Алазани и двинулся вверх, к его началу. Проток наполнялся лишь в половодье, а сейчас ложе было пусто, и только прозрачный, чистый ручеек струился среди песка и гальки. Оба берега заросли хвощом и мать-мачехой, а местами чинно приплясывали под прибоем крохотных волн, покачивали склоненными головками камыши.

Шавлего остановился у заводи и заглянул в голубое водяное зеркало, в глубине которого носились стремительными серебристыми искорками проворные хариусы и усачи, плотвички и пестробрюхие форели. Солнечные лучи проникали сквозь толщу воды до самого дна и семицветной радугой расцвечивали их веселую игру.

Летел «Москвич» и мчал по долине хмельных седоков.

Дорога пролегала по полю. Машина то и дело с разгона наезжала на ухаб, ее крепко встряхивало, и у пассажиров на лбу и на затылке вздувались шишки — такие, что не только пятаком, даже старинным серебряным рублем не закроешь.

Ночь уже успела войти в полную силу и моргала звездными глазами.

Путники распевали во весь голос какие-то неразборчивые песни и все больше входили в раж — выпитое в изобили ркацители разбирало их, разливалось огнем по жилам.

Сегодня Закро во второй раз оспаривал первенство Грузии по вольной борьбе. По-прежнему судьба свела его на ковре с чабинаанским Бакурадзе. До смерти хотелось парню вознаградить себя за прошлогоднее поражение. Противники мяли друг друга, тискали, подсекали, подламывали, но ни один не смог швырнуть другого на ковер; наконец судьи присудили великому мастеру борцовых приемов победу по очкам — всего-то насчитали ему на одно очко больше…

Золотистыми волнами переливалась нива, с трех сторон обступал ее подлесок, а дальше тянулись леса. С шепотом и шорохом покачивались, сталкиваясь между собой, отягченные колосья, и немолчный шепот разносился над полем, от лесной опушки до самого яра над селом.

Старик долго смотрел на спелые хлеба, потом выбрал самый тенистый вяз из тех, что стояли на краю поля близ скалистого ската, и положил серп на траву, зеленевшую у его подножия.

Сняв рубаху, он повесил ее вместе с сумкой на ветке дерева и повязал голову платком, чтобы пот во время работы не стекал на глаза. Оглянувшись, он повернул к свету суровое лицо с крупными, правильными чертами и сказал пареньку, подошедшему следом за ним с вьючной лошадью:

— Отведи-ка свою животину к другому вязу, подальше отсюда, а то она испакостит прохладное местечко.

Паренек достал из переметной сумы навьюченные на лошадь большие кувшины и спросил:

Лампа на каминной полке едва освещала стол со скудным угощением, сиротливо ютившийся в галерейке перед ветхим домишком. Иа Джавахашвили усердно ковырял ложкой в миске с лобио.

Налив вина из кувшина, Иа стукнул своим стаканом стакан сотрапезника.

— За десницу крестьянскую поднимем, Миха! За рабочую руку и за урожай, ею выращенный.

Он осушил стакан, вытер усы, осыпанные частой сединой, и благословил дно хозяйского кувшина.

— Хорошее у тебя получилось вино в этом году, кума. А ну, Миха, пей, спуску не давай! Хо-хо-хо, что за вино! Благодатная страна наша Грузия! Говорят, такого вина даже за границей не водится. Ну-ка, Миха, аллаверды к тебе… Ты, кума, не огорчайся. Те четыре ряда лоз — не велика потеря. Виноградничка твоего особенно не убудет — считай, что их вовсе не было.

Дедушка Ило, по прозвищу Хатилеция, затянулся в последний раз, выколотил трубку о кончик мягкого чувяка, заткнул ее за пояс и поднялся с тяжелым ведром на второй этаж. Потом, поставив ведро, пошел по балкону и заглянул в комнату.

Девушка развлекала гостя игрой в нарды. Игральные кости со стуком катились по доске из ореха.

Гость, одетый небрежно, по-домашнему, бросал кости с приговорками, умоляя их выдать ему ду-шаши, и украдкой, искоса, поглядывал большими, выкаченными глазами на обнаженные до плеч руки молодой хозяйки.

— Скажи своей тетке, дочка, чтобы принесла бутылки и шланг. Буду разливать вино.

Женщина средних лет вынесла старику бутылки.

Кусты орешника, тянувшиеся вдоль изгороди, раздвинулись с чуть слышным шорохом, темная фигура вынырнула оттуда и скрылась в густой тени раскидистого каштана.

В саду было тихо. Лишь изредка в протекавшем через него ручье квакали, закатывались две-три лягушки, отзываясь на голоса своих собратьев в Берхеве.

Ветерок, прилетевший с горы Пиримзиса, воровато шнырял в листве деревьев.

Прозрачная стремнина ручья улыбалась ясной улыбкой месяца, затонувшего в его глубине.

Вдруг над зелеными листьями помидоров и лобио показалось женское лицо. Колеблясь, проплыло оно вдоль узких грядок лука и исчезло в тени того же каштана.

Доктор обернулся на стук и удивился: в дверях стоял кто-то совсем ему незнакомый.

Хозяин снял пенсне, поглядел на посетителя невооруженным глазом, потом снова надел пенсне и, окончательно убедившись, что ему не померещилось, сказал:

— Войдите!

— Здравствуйте, дядя Сандро. Вы, оказывается, любитель сидеть в темноте.

— Здравствуйте! — ответил доктор, удивившись еще больше.

Оглушительный хохот раскатился по двору сельсовета.

— Ох, лопну!

— Чтоб тебе пусто было. Ох, даже закололо в почках!

— Ну просто все внутри оборвалось!

— Что это ты сказал, волк тебя заешь?

Шавлего миновал затененную кленами дорогу, спустился к Берхеве, взбежал по короткому скату на противоположном берегу и остановился под пышной кроной могучего каменного дерева.

Поглядев по сторонам, он прошел внутрь пустынного заброшенного двора.

Развалины клуба выглядели в лунном свете точно так же, как несколько лет назад. Разница была только в том, что прежде рядом с ними высились кучи камней, штабеля кирпича, черепицы и лесоматериалов, а теперь все это исчезло. Там, где был старый клуб, вздымались небольшие бугры песка, успевшего перемешаться с землей; основания разрушенных стен сплошь заросли крапивой и кустами бузины, перевитой желтой повиликой.

Долго смотрел Шавлего на эти развалины, а наглядевшись вдоволь, повернул в ту сторону, где над фундаментом начали уже возвышаться новые стены.

Посреди двора прямоугольник каменной кладки, омытый дождями, опаленный солнцем, белел под холодными лунными лучами.

— Что это ты уткнулся носом в свою тетрадку, словно поп Ванка в псалтырь? Больше никто не придет — сам видишь. Если собираешься начинать — давай начнем. Что ты заставляешь усталых людей зря сидеть, невесть чего дожидаться?

Эрмана отодвинул тетрадь и провел рукой по курчавым волосам.

— Разве вы устава не знаете? Как я могу начинать собрание при восьми присутствующих, когда в списке двадцать девять комсомольцев? Вот ты, Шота, обещал привести Тонике. Где же он?

— Ну, этого и его родная мать не знала. Как же я мог его найти?

— А ты, Дата, обещал, что зайдешь по пути за Отаром?

«Победа» оставила позади себя, в Чалиспири, хвост из поднятой ею пыли и вылетела на простор полей.

С обеих сторон дороги убегали вереницей назад длинноногие тополя, простоволосые ивы, стройные сливы и могучие орехи.

Ветер врывался в спущенные окна машины.

— Езжайте потише, Купрача, — сказал пассажир, сидевший рядом с водителем, — а то при такой скорости я не сумею хорошенько разглядеть Алазанскую долину. Странно, — добавил он, усмехнувшись, — почему вас называют Купрачой, что это за прозвище?

— Сам не знаю. Но привык к нему так, что, если по имени позовут, иной раз и не откликнусь. А ты зачем в Алвани едешь — за поживой?

Когда-то на этом месте была кузница — с рассвета до сумерек слышались здесь буханье тяжелых кувалд и частое постукивание проворных молотков. Позванивали подковы, мычали опрокинутые и подвязанные всеми четырьмя ногами к перекладине быки и буйволы. Шипело раскаленное железо в корыте с холодной водой, и дюжие кузнецы придавали бесформенным кускам изъеденного ржавчиной металла любой вид и образ по желанию заказчика. И задний двор, и навес перед кузницей до самого края дороги были битком набиты всякой полезной и нужной рухлядью.

Но вот началась война, ушла молодежь, а следом за нею и люди постарше; опустела деревня, и кузница закрылась. Понемногу растащили все, какое было во дворе, дерево и железо, а напоследок даже дверь кузницы сняли с петель. Едва успел колхоз забрать кузнечные мехи и наковальню, как расселись и самые стены. А еще через два-три года лишь по закопченным остаткам стен да по смешанной с золой почве можно было догадаться, что когда-то на этом месте стояла кузница. От тех времен сохранился только родник, к которому приходили из самых дальних концов деревни.

Но и для родника наступили черные дни — он еще пожурчал, побормотал, струя его становилась все тоньше и наконец совсем прекратилась — источник высох, иссяк.

Ребятишки развалили каменный свод родника, погнули трубу, а высокий водоем почти сровняли с землей — на его месте остался возле дороги бугор, где вечерами посиживают за беседой старики. Раньше «диваном» служила им огромная суковатая коряга, валявшаяся перед домом Гиги. Старики собирались, присаживались на этот пень, отламывали от изгороди сухой прутик и, понемножку стругая его карманным ножом, вспоминали прошлое, свою горькую и все же сладчайшую молодость, далекие времена, когда, полные сил, они состязались в молодечестве и отваге. Здесь они проводили вечера до полуночи, лениво, с причмокиваньем посасывая свои чубуки. Дымился в трубках крепкий самосад, и за беседой набиралась на завтра сил натруженная крестьянская десница.

Но вот в одну студеную зиму, в пору «больших снегов», Гига изрубил и сжег корягу, и вечерние собрания стариков переместились к заглохшему роднику.

Русудан подбежала с решительным видом к трактору, стукнула рукояткой плети по гусеницам и приказала водителю:

— Стой! Сейчас же останови!

Тракторист потянул на себя тормозной рычаг и взглянул с недоумением на агронома:

— Что случилось, Русудан?

Русудан молча повернула назад, обошла кругом комбайн и поднялась на площадку.

В небольшой комнате, которая служила читальней, Махаре и Нодар играли в шахматы. Судьей был Отар — он устроился рядом, во главе стола, и рассеянно наблюдал за игрой.

Длинный стол был завален газетами и журналами. Единственный читатель сидел, уткнувшись в «Нианги», и время от времени закатывался тихим смехом.

В противоположном конце стола заведующая читальней сидела над развернутой газетой, навалившись грудью на сложенные, оголенные до плеч, полные руки. Все внимание ее было поглощено чтением, красивые губы беззвучно шевелились, пышная белая грудь мерно вздымалась в глубоком вырезе платья.

Нодар переставил угловую пешку со второго поля на четвертое, оголив при этом правый фланг и лишив защиты черного слона.

Махаре немедленно воспользовался оплошностью противника. Белый конь перешел в наступление, взял слона и объявил шах королю черных, одновременно угрожая их ладье.

Пестрая толпа бурлила во дворе храма и за его оградой.

Обессиленные лучи закатного солнца косо скользили по шалашам из хвороста и по рядам распряженных арб.

Дым костров стлался по земле под ветерком, усилившимся к вечеру. Жужжанье зурны смешивалось с визгливым пением гармоники, им вторила глуховатая дробь барабана.

Праздничное гулянье было в разгаре. Охмелевшие танцоры, вскрикивая не в лад, неуклюже топтались в уже расстроившемся плясовом кругу.

Перед палатками;. торгующими хинкали, гуляки, пошатываясь, целовались, клялись друг другу в дружбе.

Нико сидел у окна, уставившись неподвижным взглядом на свой обращенный в развалины гараж. Куски кирпича, цемента, дерева и железа были перемешаны как попало. Страшная сила взрыва разломила «Победу» надвое. Нагроможденная посреди двора бесформенная куча была засыпана сверху обвалившимися сучьями сливового дерева. Забор, примыкавший к гаражу, рухнул наземь — остался стоять лишь один дубовый кол с прибитой к нему поперечной доской. Под косыми, тусклыми лучами заходящего солнца он производил впечатление одинокого креста на заброшенном кладбище.

Хлопнула калитка, человек вошел во двор. Словно опоздавший к смертному одру родич над трупом, остановился он возле искореженной машины и долго смотрел на нее, горестно покачивая головой. Потом схватил за хвост дохлую собаку, придавленную обломками кладки, и оттащил ее в сторону. Лениво, нехотя взлетел потревоженный рой золотисто-зеленых мух.

Пришедший с отвращением выпустил из рук собачий хвост, отвернулся и отряхнул ладони одну об другую. Потом бросил хмурый взгляд на окно в верхнем этаже и стал подниматься по лестнице.

— Деньги я послал тебе утром. — Нико сидел неподвижно, подперев подбородок рукой, и цедил слова, едва разжимая толстые губы.

— Знаю. — Вошедший бросил шапку на стол и пододвинул скамейку, чтобы сесть.

Шавлего ясно видел, как ко лбу его приложили раскаленное железо и сожгли ему кожу от левой брови до самых волос. Так кладут тавро на породистых лошадей. Жгучая боль пронизала его голову. Краешком глаза он заметил Купрачу: заведующий столовой резал большим ножом по широкой доске скатанное наподобие колбасы тесто для хинкали. Длиннющая была колбаса, конца не видно. Купрача, стоя перед доской, взмахивал ножом — куски получались одинаковые, каждый такого размера, какой нужен для одного хинкали, и удары ножа были мерные, одинаковые, — он ведь мастер своего дела, этот Купрача.

Тук-тук!

Тук-тук!

Постепенно этот стук стал громче, сильней, словно Купрача вместо ножа взялся за топор. Шавлего слышал шум Алазани — нескончаемый гул стоял у него в ушах. Должно быть, Купрача вел машину вброд через реку, направляясь в Алвани. Потом зашептались, зашелестели раздвигаемые по дороге ветви лесной чащи. Шавлего почувствовал приятное щекочущее прикосновение мягкого моха к щеке, почуял запах грибов и полевых цветов. Поле было усеяно земляникой. Спелой, сладкой как мед земляникой. Он ел и ел ягоды, никак не мог оторваться. Солнце так нагрело их, что они обжигали губы. Шавлего забыл и о Купраче, и о раскаленном железе, приложенном ко лбу. Он нашел огромную ягоду — величиной с человеческую голову, схватил ее обеими руками и припал к ней. Теперь уже не только губами, а всем телом впивал он дивный душистый сок. Какое блаженство! Боже! Да не иссякнет изобилие полей, да не заглохнут их ароматы, и шепот ветвей в лесу, и, время от времени, веяние свежего ветерка.

Сквозь шум алазанских волн он различил голос Русудан. Она звала издалека:

— Ну вот, и нашел тебя! Споем, что ли? «Я на — этой стороне, ты — на той, поток меж нами…» — Парень перемахнул через мельничный ручей и с шумом приземлился на другом берегу, но одной ногой все же угодил в воду.

Девушка вздрогнула, подняла глаза на внезапно вставшую у нее над головой мужскую фигуру и смахнула с лица капельки воды.

— Не мог поосторожней? Непременно надо было напугать?

— Какая ты пугливая! Хоть бы силой духа в отца пошла — только, конечно, не характером.

— Сколько раз повторять — оставь моего отца в покое!

Секретарь райкома с шумом придвинул стул и сел к столу.

— Скоро вы дадите мне разговеться? — Он посмотрел на жену, сидевшую с книгой в руках в глубоком кресле, и сдвинул брови.

Жена даже не подняла глаз от страницы — лишь, послюнив палец, перевернула лист и продолжала читать. Море не намного улучшило болезненный вид Эфросины. Лицо было все такое же исхудалое, нос словно стал еще длиннее.

«Прямо покойница! И как это я умудрился в нее влюбиться?»

Он тут же вспомнил, что женился не по любви.

Купрача, нагнувшись, стал спускаться по лестнице. И сразу бросился ему в нос сладковатый дух свежеоструганных досок, смешанный с едким запахом извести. Стены подвала сверкали белизной. Пол был весь еще в брызгах и потеках краски.

Прилавок, высотой по пояс человеку, занимал четверть длины подвала. Он был устроен против самых дверей. Вдоль прилавка тянулись полки. За полками был оставлен свободный угол — для винных бочек.

Вахтанг стоял спиной к дверям за прилавком и что-то устраивал на стене.

Купрача внимательно осмотрел все вокруг себя, потом подошел к прилавку и сел на единственный стоявший в подвале стул.

— А это тебе на кой черт понадобилось?

— Что ты залег, как медведь в берлоге?

— Что делать, если податься некуда, а со всех сторон лают собаки!

— Когда начнешь лапу сосать?

— Если имеешь в виду мою собственную — так, пожалуй, скоро. А чужую — никогда в жизни. Ни сосать, ни лизать. Об этом и не помышляй.

Шавлего рассмеялся:

Стебли кукурузы были серого, землистого цвета. Сухие листья ее, усеянные темными пятнышками, казались рябыми. Растопыренные, недвижно замершие султаны на верхушках стеблей вздымались словно руки погибающих, простертые к небу. Иссохшие от зноя за долгое засушливое лето, они сразу обламывались от самого легкого прикосновения.

Тедо еще раз взглянул с неудовольствием на участок и прошел к брошенной прошлогодней поливной канаве.

«Совершенно некачественная, — думал он. — Можно пустить в корм, только когда уж скотина до того оголодает, что и на цветущий шиповник позарится. Опоздали мы убрать кукурузу. Сена у нас в этом году мало — косцов не достали вовремя и не выкосили луга по второму разу. На одной мякине далеко не уедешь. Что проку в пустой мякине, какая в ней питательность?»

Тедо зашагал вдоль заросшей канавы, напевая неприятным, надтреснутым голосом:

Конь одним прыжком выскочил на высокий берег и пошел шагом по краю скошенного, ощетиненного стерней люцерны луга, между виноградниками и широким каменистым руслом реки.

До самой тропинки дотягивались быстрорастущие спутанные ветки частых ежевичных зарослей, покрывавших прибрежные скалы. Верхушки кустов, зарывшиеся в землю, кое-где укоренились и перешагнули даже через тропинку.

Жеребец ловко перескакивал через колючие сплетения ветвей, спасал ноги от шипов, и шагом, мерно покачивая, нес хозяина, погруженного в какиё-то свои мысли.

Из виноградника послышались громкие голоса.

Эрмана что-то доказывал Иосифу Вардуашвили и в подкрепление своих доводов усиленно размахивал руками.

— Где ты до сих пор? Каждый вечер на собрании? Что-то в последнее время ты совсем от дома отбился!

Шавлего подошел, сел к деду на постель.

Такой был обычай у Годердзи: пока не повалит снег или не ударит мороз, старик не ложился спать в комнате.

Внук потрепал широкую бороду деда, как кудель, потом, расправив ее, засунул под одеяло.

— Надо ее беречь — смотри, застудишь! — и встал.

Секретарь райкома исподлобья, быстрым взглядом окинул сидевших вокруг стола. Ни на чьем лице он не прочел сочувствия и поддержки. Один лишь Варден время от времени посматривал на него с заискивающей, улыбкой, в которой, однако, сквозило плохо скрытое злорадство. Секретаря райкома нисколько не удивляло расположение духа этого тупицы. Тут он безошибочно распознал признаки очередной затеваемой авантюры. Он сидел за своим широким столом, как выкуренный из берлоги медведь перед сворой ощерившихся собак, и чутьем понимал, что обязан огрызаться в ответ. И вдруг ему стало жаль самого себя — одинокого и всеми покинутого. То, чего он боялся на протяжении последних немногих лет, сегодня началось. Никогда не завидовал он так остро всем тем, кто имел сильную заручку, могущественных покровителей. Он всегда старался доказать делом, что заслуживает того высокого почета, которого удостоился как руководитель большого и важного района. Но отсутствие гибкости — общее, наследственное свойство людей его племени, той части страны, где он родился, — помешало ему приобрести активных доброжелателей среди более высокопоставленных людей. Софромич? Луарсаб так до сих пор и не может понять, почему тот неизменно жалует этого выродка, у которого в голове одни только женщины да шикарная одежда. Как будто бы не брат, не сват, не родственник. Луарсаб исполнил начальственную просьбу касательно Вардена, просьбу, похожую скорее на приказание, но разве можно полагаться на его признательность? Варден не настолько уж глуп, чтобы не замечать, каким пренебрежительным взглядом смотрит на него секретарь райкома, здороваясь при встрече. Да, Луарсаб должен в полном одиночестве бороться за свое место под солнцем. До сих пор враги тайно проверяли подступы к крепости — сегодня начинается прямой натиск, открытый бой. И Луарсабу предстояло отбивать атаки, сражаться яростно и беспощадно. Таков закон жизни, уйти от которого не может ни один смертный. Он превосходил противников также и опытом, а позиционное отступление ни в какой мере не явилось бы поражением.

Секретарь райкома потер пальцами лоб с такой силой, точно хотел втиснуть обратно рвавшиеся наружу, уже проглядывающие, как ему казалось, сквозь черепную коробку мысли. Некоторое время он молча водил кончиком карандаша по стеклу, которым был покрыт стол.

— И ты такого же мнения, Серго?

Полное, добродушное лицо второго секретаря светилось улыбкой.

— Да, Луарсаб, и я такого же мнения.

Шавлего положил перо и встал. С минуту он стоя тер утомленные глаза. Потом прошел через комнату, отворил дверь и вышел наружу.

Дедушка Годердзи спал, лежа навзничь на своей тахте. Ровное дыхание старика было едва слышно.

В глубокий сон была погружена и вся деревня.

В тусклом свете, вырывавшемся из приоткрытой двери, смутно виднелись темные очертания деревьев.

Шавлего спустился по лестнице во двор. Трава была мокра, вода хлюпала под ногами. Приятно освежала лоб ночная прохлада после дождя. Он пошел к калитке. Чуть похрустывал на тропинке недавно насыпанный гравий. Шавлего расстегнул ворот рубахи и повернул от калитки назад.

Все болото было изрезано узкими, мелкими канавами. Место, где из земли била вода, заметно понизилось, ушло вглубь и напоминало издали кратер вулкана, в котором все еще бурлит и бормочет неостывшая лава. К этому кратеру сбегались все каналы, подобно тому как в большом городе улицы сходятся на центральной площади. Вода, просачивавшаяся в почву из этой впадины в течение десятков лет, сейчас возвратилась к своему истоку, чтобы отсюда, по глубокому главному каналу, стекать в Алазани. Земля вокруг местами уже подсыхала. Жирная, черная, омытая дождевыми водами почва проглядывала пятнами среди камышовых зарослей.

«Если зима будет сухой и теплой, я подпалю камыш, и в январе же перепашем все болото. Потом, на пороге весны, запашем во второй раз. Здесь уродится столько арбузов и дынь, что дохода с них хватит на несколько деревень. Это ведь огромная полезная площадь! А огурцы, помидоры — только поспевай собирать! Одни огородные культуры поставят колхоз на ноги… В первую очередь надо построить ясли — освободится много женщин, и людей на работах прибавится. Можно объединить ясли с детским садом. Это еще удобнее. Потом — клуб и библиотека с читальней. А за ними последуют, наконец, спортивные площадки. Ребята надеются, нельзя их вечно обманывать. Они заслужили. Это все их руками сделано. Работали, не жалея сил. Почему-то я верю, что сейчас они сами гордятся делами своих рук. Понимают, что совершили. И колхозники радуются. На правлении никто ни слова не сказал против, когда им раздали бесплатно резиновые сапоги и выписали за каждый день работы по два трудодня».

Шавлего перешел через главный канал по перекинутому через него бревну и пошел дальше вдоль осушенного болота.

«Очень большую помощь нам оказал Закро. Работал каждый день, и работал за троих! Надо это соответственно отметить. Ребят мы не распустим. Прибавить еще десяток человек, и получится бригада. Закро назначим бригадиром. Эрмана уже получил под свое начало бригаду. Больше о молодежной бригаде он не заикнется, — по-видимому, честолюбие его удовлетворено, звание бригадира он уже носит. У каждого человека есть в каком-то уголке сердца такой червячок. Ну, и что тут особенного? Пока что Эрмана управляется с этой бригадой не хуже, чем Реваз. А Иосиф Вардуашвили обижен. И его можно понять. По справедливости бригадиром должен был стать он, но посчитались с Медико, уважение к ней перевесило все. А она возлагает большие надежды на своего комсомольского секретаря. Хороший, крепкий мужик этот Иосиф. И жена ему под стать. Такие и нужны сейчас нашему колхозу».

Вдали, в противоположном конце бывшего болота, пылал большой костер. Сквозь клубы дыма проглядывали яркие языки пламени, лизавшие ветви, брошенные в огонь. Громкий, веселый смех, перекатившись через старое русло и камышовые заросли, доносился до Шавлего, шагавшего по краю болота.

Здесь, в этом бурливом месте, где сталкивались люди и страсти, где решались судьбы человеческие, откуда уходили одни осчастливленными, а другие несчастными, где взвешивалось на весах — быть или не быть, где одни утрачивали, а другие обретали, где слезы и смех сменяли друг друга, здесь, в этом самом беспокойном месте, секретарь райкома испытывал по утрам чувство удивительного покоя. Было что-то возвышенное в спокойной дремоте черных, блестящих телефонных аппаратов, прикрепленных к стене мягкими длинными шнурами, в мудром безмолвии стульев, расставленных вокруг покрытого красным сукном стола заседаний. Тут можно было ощутить всю сладость безмятежного отдыха пастуха, утомленного целодневной маетой. Пастуха, которого в эти минуты уже не гнетет страх перед зверем или злой и жадной человеческой рукой. Дверь хлева прочна, стены надежны… Усталый после трудового дня, он может наконец погрузиться в сладкий сон — под спокойное дыхание лежащих телят и мерный шорох бесконечной коровьей жвачки.

А потом начиналась ночь мельника.

Лишь под стрекот своих свежевытесанных жерновов и под шум бьющей в мельничное колесо струи засыпает мельник. Только под суетню, прыжки и стук коника может он спать. Ну-ка, попробуйте перегородите ручей, остановите вдруг течение воды, вращение жерновов и ритмическую пляску коника, — даже если мельник спит летаргическим сном, он сразу проснется, встревоженный внезапно наступившей тишиной, и не успокоится до тех пор, пока шум, все покрывающий и заглушающий шум, не воцарится снова.

Давно уже Луарсаб привык, давно приспособился к такому образу жизни. В этом огромном кабинете почти каждый день сменяли друг друга пастух и мельник. И чаши обеих этих форм существования были нагружены равномерно… Только в последнее время как будто повредилось что-то в мельничном механизме, расстроился его равномерный ход, и у самого мельника спутались рефлексы. Постепенно чаша пастуха на весах отяжелела, стала опускаться и, кажется, вот-вот окончательно перевесит другую.

Некогда сменяли друг друга в полном согласии и единстве дом и работа. Потом они разошлись, оказались на противоположных полюсах. А теперь, в эти последние благополучные времена, вновь соединились, словно заключили союз, но только уже для того, чтобы стать опасностью, угрозой всему его преуспеванию.

Шавлего вскинул мешок на двуколку, отряхнул руки и помог молодой женщине влезть на сиденье.

— И что вас, женщин, заставляет мучиться в этих узких, облегающих платьях, стиснутыми, как клинок в ножнах! — Шавлего влез сам на двуколку и хлестнул лошадь вожжами.

Он был заметно не в духе. Неожиданное бегство Закро и отсутствие борца на «шабаше» неприятно поразило его. А потом, когда Купрача посадил в машину председателя колхоза и агронома и увез их на совещание передовиков в Телави, настроение его совсем испортилось… Не ожидал он от Закро такого явного выражения ревности. И все же душа у него болела за беднягу. Очень много охоты и усилий вложил Закро в работу на болоте. А когда все кончилось, не захотел сесть с Шавлего за стол! Что делать — иначе не могло быть, Шавлего этого ожидал. Логическое завершение: чтобы одному спастись, надо другому пропасть, так уж говорится.

— Какого черта навязала нам мешок эта старуха? — смеялась Флора. — Всю одежду обоим перепачкает.

— Какая старуха?

Бегура стоял на цыпочках, весь вытянувшись, и часто, испуганно моргал. Шея его была сдавлена воротом, зажатым в горсти Реваза. Вместо слов из стиснутой глотки его вырывался лишь какой-то отрывистый хрип. Лицо было красно от прилива крови, мешки под глазами вспучились, дыханье прерывалось, жилы на висках вздулись и бешено пульсировали.

Реваз притянул аробщика еще ближе и прошипел ему прямо в лицо:

— Требовал я с тебя этот кувшин чачи?

— Нет.

— А мать моя требовала?