Старуха медленно и величаво идет по направлению к моей одиночной келье. Волосы спускаются на морщинистое коричневое лицо неряшливыми серыми прядями: яблоко, испеченное в золе остывшего костра. Старый халат из рыбьей кожи запахнут сикось-накось, а уж кому, как не мне, знать, что стоит ей только пожелать, — нет, только сделать вид, что она желает, — и ее мигом обрядят в пурпур и виссон. Тончайшие волокна мантии биссуса, густо пропитанные жидкостью моллюска багрянки. Два вида древнейших вертдомских раковин. Две чудовищно дорогих вещи, по представлениям наших больших друзей рутенов. Антикварно дорогих. Знак верховного священства. Эталон драгоценного безумия.

Верховная сакердотесс ба-нэсхин. Священная шаманка Морского Народа. Такая важная, что у нее уже и самого имени-то не имеется. Лет десять назад ее величали здесь Фибфлиссо — если мне удается этими губными и мезжзубными звуками передать то, что вылетает из дыхала разумных дельфинов, наших ба-фархов. У Морского Народа есть легенда (у них на все случаи жизни имеются подходящие легенды), что это Водные Кони научили моих людей, ба-нэсхин, разумной речи.

Пять лет назад мою бабку еще звали Библис. Десять — Верховная Мать Библис. Двадцать — Именем Энунны Одна из Трех Соправительница Библис, дочь Хельмута и Китаны. До моего сакраментального рождения она была Библис-Бахира умм Моргэйн бинт Амир Арман ал-Фрайби Энунниа. То бишь Библис, урожденная Бахира, владетельница — иначе говоря, мать — принца Моргэйна и приемная дочь короля (точнее — Амира Амиров) Армана из Фрайбурга, жрица богини Энунны. Уф.

По мере возвышения сии пышные имена одно за одним слетали с моей бабки, точно осенняя листва. К чему они ей, единственной в своем роде?

Редкостная красота ее, однако, еще сохранялась довольно долгое время. У служительниц богини земного плодородия и любовной ярости это длится до тех пор, пока с этого имеется хоть какой-нибудь прок. А потом как-то вмиг спадает с плеч, равно как изысканный наряд, закрывающий статную фигуру вплоть от шеи и кистей рук и до самых пят.

Я люблю метро «Маяковская» за то, что туда входишь по ступеням. Их много, их реально много, но они хотя бы никуда из-под тебя не денутся.

Это во мне говорит давняя, еще родительская шиза. Наверное, никто уже не помнит, как торжественно открывали метровскую ветку до Новогиреево и как там случился крутой обвал подвижных лестниц.

Ведь советский человек — он как до того инцидента в метро привык ездить? Одной рукой за перила держится, а другим глазом смотрит на гнутое фанерное пространство посередке — чтобы в случае аварии мигом туда забраться.

Ну вот, как рассказывал нам с сестренкой отец, когда под Новогиреевым все гармошки сразу сложились в слаломную горку и народ начал по ней скатываться, многие вскарабкались на эти хлипкие разделители с фонарями и решеточками громкоговорителей, по которым как раз не объявляли, что находиться в междурядье — опаснее всего. И через проломы попадали прямо на огромные вращающиеся шестерни, которые продолжали двигать полотно. Дежурная, тупица, со страху замешкалась дать вниз сигнал к остановке — а оттуда же не видно ничего! Отец говорил — прямо в шматы мяса людей полосовало. Но те, кто посмелее и посообразительней — те съехали вниз в кучу малу и передавили друг друга, кости попереломали, но в общем и целом остались живы. Мой родитель тоже.

Вот за то я и доверяю лишь метрополитеновой старине. Тем более что сама станция — красоты необыкновенной. Неземной, вот. Честь и гордость нашей былой родины. Полы теперь, конечно, гранитные, поизносились, но были из настоящего мрамора. Обводы колонн — тоже. Из темно-серого, почти черного уфалейского. По колоннам и потолку широченные дуги — рельсы из дорогущей хромированной нержавейки. Говорят, мальчишки прежних времен по ним медные пятаки на спор катали. У самых удачливых монета пролетала до верха и оттуда спускалась по тем же стальным каналам…

Суд завершился. С подобающими реверансами, со всеми мыслимыми отсрочками и оттяжками, с заверениями в честности, неподкупности и несвязанности воли с мнением черни — но смертный приговор. Предлагалось порадоваться, что Фрейя, по скондийскому шаблону, будет обезглавлена, а не сожжена на костре и не закопана в землю по плечи ещё живой, как поступали в подобных случаях старинные рутенцы. У нас в Франзонии подобное бывало тоже.

Иногда мне кажется, что Фрейя приняла на себя ту бездну поношений, которая была предназначена моей родной дочери. Добровольная или невольная жертва.

Я погрязаю в топкой тине своего бездействия.

Почему я не смею ничего предпринять?

Эрмин говорит:

С виду Юлька не менялась очень уж заметно: только на щеках появился светлый пушок, похожий на то, что кое-как пробилось на моем подбородке, румянец стал смуглее, плечи шире, а ростом она вымахала уже безусловно выше меня. На целых два пальца.

Жить как муж и жена мы всё еще не жили, хотя сам не понимаю, почему. Точно инерция какая-то. Почему бы не подбавить еще гормонов, раз уж все равно она их глотает, и пьет, и ими колется? Или дело вовсе не в гормонах, просто надпостельный родонит, навеяв мне сына, полностью исчерпал свою магию? Спала под ним, кстати, одна Юлия: так пошло еще с беременности.

Вот нашего мальчика Арма мы навещали несколько раз: он давно уже вылез из своей техногенной скорлупы и улыбался направо и налево, издавая приветливые и даже членораздельные звуки. Если протянуть ему большие пальцы, он с готовностью садился и даже пробовал встать на ватные ножки — надеюсь, няньки ему не давали. Они были все новые, однако по большей части того же вида и цвета: филиппинки, что ли? Однако появились и явные «русачки», которые еще усерднее агукали, плясали и вообще лили фимиам полной чашей. Меня несколько удивляла эта суета вокруг младенца.

— Это потому, что он — чужой дар широкой здешней земле, — говорила Юлиана. — Мы пока рядом, но мы уедем, а он останется.

Мы уедем.