В глухом склепе Ромео тихо и мирно ждал, когда проснется Джульетта. День незаметно сменялся ночью, неделя — неделей, месяц — месяцем, год — годом, столетие — столетием. Полусумрак перемежался полусветом, — а он всё сидел, скорчившись, на каменных иглах, лиловая щетина которых устилала пол, с выдержкой опытного йога. С виду это был, однако, лишь мальчик лет четырнадцати, от силы пятнадцати, очень, хотя неясно почему, красивый: с кожей то ли смуглой, то ли сплошь поросшей темным пушком, и худощавый. Лоб и подбородок его были слегка скошены назад, веки полузакрыты, губы пухлы и слегка выпячены, как у негра, а в постоянной и немой жестикуляции рук с гибкими, тонкими пальцами было нечто нервное: как будто в полусне он говорил сам с собою на языке немых. Изредка веки приподнимались, и тогда видно было, что глаза у него серые, но не из тех, что способны останавливаться на лице говорящего или следить за бликами изменчивого огня. Впрочем, женщина молчала, а светлый огонь, что шел от ее лица и лона, отражаясь в игольчато-бугристых стенах пещеры, пребывал постоянно.

Сама она улеглась на своем ложе из белого мрамора с непринужденностью надгробного памятника крестоносцу. Голова и вся фигура, кроме кистей рук и ступней ног, были закутаны в густо-фиолетовое покрывало, овальное в плане и смятое длинными мелкими складками. Как выяснилось впоследствии, число подобных покрышек составляло ровную семерку. Все они были придавлены сверху роскошным ожерельем из квадратных золотых звеньев, усыпанным изумрудами, рубинами, сапфирами, алмазами и шпинелью размером в добрый лесной орех. Так же расточительно были украшены и браслеты, заковывавшие ноги в сандалиях и руки, что сжимали рукоять прямого меча с лезвием, извилистым, как язык пламени. Ножен не было, и блики света, отражаясь от драгоценностей, рассыпали по вороненой стали радужные искры.

Благодаря сему феерическому сиянию несуществующий зритель только через десяток минут мог сообразить, что постав фигур имитирует захоронение не столько христианского бойца за святую веру, сколько язычника-викинга: с рабом в головах и собакой в изножье. Ибо в торцевой части саркофага прорисовывался мощный силуэт то ли пса, то ли волка, с жесткой сивой шерстью и темной полосой вдоль хребта. Животное тоже дремало, сложив тяжелую голову на передние лапы и временами подрагивая чутким ухом. Щетка из натурального самоцвета и ему, по всей видимости, не доставляла почти никаких неудобств — так толста и пышна была шкура.

Еще через десяток-другой мгновений лицезреющий картину незнакомец прорвался бы глазом через мерцающие блики к стенам и с изумлением начал угадывать в очертаниях их бугров и наростов бывшие предметы солидного аристократического интерьера. Чем дальше, тем зримее воплощались следы его взбудораженного воображения: там платяной шкаф раскорячился на таксиных кривых ножках с бронзовыми накладками, здесь низкий стол удерживал на себе высокую вазу, что за минувшее столетие, покойное и мирное, несколько раздалась в бедрах. На каменной полке нагая, вроде бы фарфоровая девица с зонтиком застыла в игривой и неустойчивой позе, мало приличной для переносного светильника, коим по сути являлась. Далее глаза гипотетического зрителя, пообвыкнув, начинали узнавать стулья и бра… угловую кушетку… холодильник… телевизор с плоским кинескопом… персональный компьютер… «Чур меня, чур!» — закричал бы тут обыватель, и протер бы очи кулаком, и выскочил бы прочь из этого тайника с суеверным страхом.

Хотя — куда же это «прочь»? Пространства здесь, можно сказать, отроду не было, время и то шло так до бесконечности долго, что давно прекратилось.

«Рассказал мне куст терновника то, что слышал от заросли камыша, а камыш — от барана круторогого, что водил стадо на водопой, а баран — от пастушеского пса, что стерег стадо, а пес — от хозяина своего Имру-уль-Кайса…

— Славно ты меня убаюкиваешь, — промолвила женщина. — Так, глядишь, и до времени следующей твоей вылазки суть не успеем уловить. Не переменить ли тебе ритм повествования твоего, дабы всем нам троим не заснуть слишком рано?

— Пусть будет, как ты хочешь. Услышал я от них о прекрасной Хадидже из племени-бану Ханиф. «Предводительницей племени» звали ее, хоть она была всего лишь женщина, и «Непорочной», хотя ко времени моего рассказа похоронила она двоих мужей, и «Прекраснейшей», хотя было ей не менее сорока. И всё говоримое о ней было чистой правдой.

Хотя запечатал Аллах чрево ее, и не было у нее ни сыновей, ни дочерей, однако всё равно была она желанной невестой для любого, ибо мужья оставили ей богатство. Двадцать лет было ей в год Слона, когда племя прогнало завоевателей от своего города. Впереди вражеского войска выступало невиданное кочевникам, грозное чудовище, разъяренный слон в полной боевой броне. Тогда первый муж Хадиджи выступил из рядов с одним дротиком в руке и поразил слона в брюхо, и умер под ним. Он был смелый и удачливый воин, и велика была доля военной добычи, что осталась у жены после него.

Второй муж Прекраснейшей взял ее за себя в том же году после выжидания условленного срока, и был он купец, отважный и предприимчивый. Торговал с другими племенами, ходил с караваном в иные земли: Рум и Миср, Иран и Туран, и в Хинд, и даже в северные государства франков. Не столько прибыль и богатства добывал он в своих походах, сколько всякие редкости и диковинки, и не столько редкости, сколько рассказы о обычаях и богах чужаков, о красоте их гор и долин, о глубине их небес, о чудищах, что водятся в их жарких и студеных морях и населяют неприступные высоты. Воплощенное и запечатленное знание привозил он, украшая его своим красноречием, — как и почти все жители города, был он прирожденный поэт. Хадиджа внимала ему с приоткрытым ртом и говаривала, бывало: