Старик дервиш медленно продвигался по салону автобуса. Он и раньше попадался Володе на глаза — в вузгородке, на старом рынке, возле центральной мечети с тусклой лазурной керамикой восемнадцатого века. Резинка, обтягивающая тюбетейку, держала на его голове два медных колокольчика с хриплыми ржавыми голосами и исписанный вязью, покрытый целлофаном листок бумаги.

Кое-кто из пассажиров давал деньги, другие смотрели в окно на разгоравшуюся сухую осень. Володе стало не по себе. Он почему-то понял, что дервиш идет к нему и лишь для отвода глаз бормочет молитвы и собирает мятые купюры, умывая лицо омином. Поравнявшись с Володей, сел рядом. Помолчав, заговорил словно сам с собой:

— Аллах сотворяет этот мир заново в каждое следующее мгновение. — Старик говорил по-русски на удивление чисто. — Дай твою руку. Холодный, — заключил, подержав. — Аллах милосерден, проси. — Потом указал себе на лоб, где бликующий на солнце целлофан делал надпись неразборчивой, даже если бы Володя владел арабским: — Написал — скорми огню.

— Вадытыл, задни двер открой! — хрипло закричал он вдруг с невесть откуда взявшимся акцентом — и через полминуты уже ковылял на месте, сливаясь с укутанной в чинары улочкой старого города, пока не выпал из кадра автобусного окна.

Володя не любил мечтать. Несбыточность причиняла боль, в которой не было никакой необходимости. Поэтому, когда фантазия начинала рисовать ему картины чего-то желанного, но заведомо неосуществимого, изображение вскоре заедало, как на испорченном диске.

Вот прилетает к нему из Германии подруга детства Умида, с которой не виделся много лет. Он встречает ее у трапа, протягивает руку.

— Наконец-то! Надеюсь, надолго? — улыбается ей снизу вверх.

И в этом месте изображение зависает. Ответная улыбка Умиды вновь и вновь повторяется, не растягиваясь до всей ширины. Володя понимает, что ей нечего сказать, и мысленно нажимает «стоп».

А вот объявляют в Доме прессы победителей конкурса Национальной ассоциации журналистов.

Утром, сторговавшись с таксистом, Володя сел в машину и откинулся на спинку сиденья. Он не то чтобы задремал, но как-то вдруг оказался перед русской печью во дворе дома, где прошло его детство. Голова его была как раз напротив разверстой пещеры, и он заглянул туда, как делал когда-то каждый день, проверяя, много ли хворосту внутри. Дедушка недавно закончил обрезку, и примятые ветки топорщились, упирались в обгорелые кирпичные стены.

Володя сходил в сарай и оторвал там лоскут от пожелтевшей сырой газеты. Скомкал, сунул в средцевину хвороста. Не глядя протянул руку к притолоке, где лежали спички.

Хворост занялся вяло. Делал вид, что горит, только пока горела бумага, и пришлось еще дважды ходить за газетой. Наконец тонкие ветки стали, шипя, выгибаться, описывать круги, словно силились найти своего мучителя. На срезах пузырилась зеленая влага.

Дождавшись, пока корявый клубок опадет, превратится в подернутый пеплом уголь, Володя пошел в дом. Но не дошел: как только он ступил на крыльцо, в калитку двора ткнулось что-то тяжелое, замочную скважину закрасила чья-то подвижная тень и хриплый колокольчик, раскачиваемый тесемкой, зазвенел из прихожей.

Володя поднял щеколду и потянул дверь на себя. За ней стоял Рашид со своим недавно подаренным велосипедом.

Таксист уже давно тряс его за плечо:

— Оу, брат, газетный корпус, приехали. С тобой все в порядке?

Володя нарочно взбежал по лестнице, чтобы стряхнуть с себя оцепенение. Он редко вспоминал старый дом в давно снесенной махалле. Детское время, неожиданно подробное, чудом уцелевшее во всех деталях, застало его врасплох. Теперь надо было настроиться на работу: сегодня сдавался номер.

— Привет! — повернула к нему голову верстальщица Анжела. — Вовремя. Рустам про тебя только что спрашивал. Ему кто-то сказал, что ты заболел.

— Да нет, здоров, твоими молитвами. Как я мог не появиться в день, когда ты на верстке!

«На багажнике лучше, чем на раме», — думалось Володе. Когда Рашид резко поворачивал на узких улочках, передним колесом повторяя ветвящийся рисунок махалли, приходилось для равновесия наклонять тело в другую сторону, но мыслям это не мешало. «И рулящему удобнее, когда не надо выглядывать на дорогу из-за чужого плеча. Дразнят, что по-девчоночьи на багажнике, — ну и пусть. Зато попа потом не болит».

Рашид вошел в гастроном, Володя остался с велосипедом — красной «Пермью», давно обещаемой и только недавно подаренной Рашиду его дедушкой. Рамы, на которой сидят, на «Перми» не было: толстый металлический ствол тянулся снизу вверх, от педалей к рулевой части. Руль, звонок, обод колеса — все нестерпимо сверкало под солнцем в этот летний безветренный день.

Ожидание росло, и люди шли мимо, а Рашид все не появлялся. «Наверное, очередь», — подумал Володя и стал рассматривать церковь напротив гастронома. Голубой купол с золотым крестом. Островерхая колокольня. Над ней — неподвижные, густые, подробно выписанные на синем облака. Колокола не звонили, и горлинка опустилась на самую верхушку. Хромой алкоголик Коля, перекрестившись, вошел в железные ворота.

Володя перевел взгляд на велик. «Да, повезло Рашиду», — вздохнул он и отправился смотреть, скоро ли очередь.

Когда они вышли из гастронома, ничто не сверкало на фоне серой каменной стены. Бросились на дорогу, замахали длинному Анвару, проезжавшему мимо на старой «Каме».