А станции родственники бежали в клубах пара рядом с поездом. На каждом шагу совершали машущие движения высоко поднятые руки.

В поезде возле окна стоял молодой человек. Опущенная рама доставала ему до плеч. Лицо застыло. Перед грудью он держал букет белых растрепанных цветов.

Молодая женщина вынесла со станции унылого ребенка. У женщины был горб на спине.

Поезд шел на войну.

Я выключила телевизор.

Каждый вечер деревня сгорает. Сначала выгорают облака.

Каждое лето прихватывает с собой чей-нибудь сарай. И всегда в воскресенье; пока люди танцуют и играют в карты, сараи догорают. Сперва наползают сумерки, выгибаясь, как толстая кишка, вдоль улиц. Потом в самом низу, под соломой и сухим быльем, начинает тлеть. Но известно это лишь одному, мужчине со спичечным коробком, что несет свою ненависть за кукурузные поля, за картофельную ботву. Там, на огороде, он, щуплым подростком, таскал мешки и мотыжил свеклу. Там, в доме, он спал в хлеву. Там называла его батраком ровесница с гладкими белокурыми косами, она зимою ела апельсины и брызгала ему в лицо соком пахучей корки. Теперь он идет через кукурузу, шелестящую у него за спиной, и сам верит, будто он — ветер.

Тот толстяк на улице все еще провожает его своими маленькими жесткими глазками и садится за другой столик в буфете, но через плечо то и дело заглядывает ему в лицо.

Теперь пламя бьется во все стороны, оно выгибается, развевая свои горячие алые юбки, и вздымается ввысь к черепице на крыше. Уже и на деревенском небе проблескивает жар.

"Огонь", — кричит один, потом двое, потом все выкрикивают то же слово, и деревню на холме шатает. Отовсюду несутся люди с ведрами.