Высоко в небе кружит птица. Она опирается на восходящий ток теплого горного воздуха. Движение это исполнено соразмерности: ничего стремительного, ничего суетливого. Четкие, едва заметные повороты крыльев удерживают ее в безупречно горизонтальном положении (древние силы эволюции немало здесь потрудились). Черный глаз неотрывно смотрит на некую точку пятьюстами футами ниже. Птица видит неподвижное крупное животное. Древний инстинкт подсказывает ей, что оно попало в беду.

Промелькнула тень. Что-то большое. Человек не в силах понять, что именно. С трудом открыв глаза, он сначала видит лишь режущий солнечный свет. Потом различает чернеющий в небе силуэт. Птица, дивная тварь, парит в горной вышине…

И еще одна. И еще.

«Пить. Язык свинцовый. Лицо горячее, в поту».

Их много.

Приближалось время закрытия. Дженис, сказав напоследок ежевечернее жизнерадостное «пока!», ушла, и я уже был готов поставить магазин на сигнализацию, когда к двери подкатил темно-бордовый «роллс-ройс» и встал на двойной желтой полосе. Дождь лил стеной, и мужчина, пока бежал от «роллс-ройса» до магазина, успел основательно промокнуть.

Время от времени я встречал его на улицах Линкольна. Маленький, полный, седой, с крошечным надменным ртом, поросячьими глазками и цветом лица, выдающим давнюю привязанность к портвейну. Голос принадлежал человеку среднего возраста, с привилегированной частной школой за плечами. Еле заметное высокомерие оскорбляло мои пролетарские корни.

— Мистер Блейк? Гарри Блейк?

— Если вам угодно.

— Моя фамилия Теббит. Тоби Теббит.

В магазине никого не было, так что я отпустил Дженис и закрылся пораньше. Дома я вынул рукопись из коробки и переложил в сейф у себя в спальне. Это был старенький «Гардзмен»: двенадцатиразрядный цифровой замок, отдельный замок с ключом и несгораемая внутренняя облицовка. Снаружи он был обшит деревом, что делало его похожим на обычную тумбочку. Как правило, там не лежало ничего ценнее паспорта, нескольких почти израсходованных кредитных карт и тонкой пачки банкнот.

В пабе «Корона и мученик» было полно народу (среда, вечер — все как обычно), однако мне удалось найти место в уголке. Мы с Барни совершили свой всегдашний ритуал: он спросил, что я буду заказывать, а я ответил, что возьму карри из курицы и кружку пива. Он ушел. В пабе было светло и шумно, что составило приятный контраст с пасмурной тишиной теббитовского мавзолея. За соседним столом полдюжины «офисных» девушек праздновали чей-то день рождения и вовсю откровенничали. Одна из них склонилась вперед и говорила вполголоса: «Медовый месяц… резиновые перчатки… и чтобы я потрогала эту гадость…» За этим последовали радостные взвизги. Я занялся пивом.

События дня оставили в душе какой-то осадок и никак не складывались в ясную картину.

Я доел карри и выпил уже вторую кружку, когда заметил, что из другого конца паба Барни машет мне телефонной трубкой. Кто мог меня здесь искать? Я пробился к аппарату.

— Мистер Блейк?

Было около восьми утра. Я набирал номер, торопливо делал омлет и поглядывал на низкие темные облака, которые летели над полями навстречу моим окнам.

— Сэр Тоби?

— Да?

— Это Гарри Блейк.

Последовала небольшая заминка.

«Думаете, я невежественный пастуший сын, который, чуть живой от голода, отправился в далекие страны за лучшей долей? Ничего подобного! Да, мой отец был пастухом. Но он был еще и фермером и владел большей частью долины Туидсмьюр. Когда отец умер, мать с неподобающей торопливостью вышла замуж за угрюмого, противного, низкого человека — низкого и телом, и умом. Он был из Драмлзеров, живших в нескольких лигах к северу от нас и слывших головорезами: путника они пропускали с миром только в обмен на его кошелек. Мой отчим был свиреп и невоспитан, и от него, как и от многих моих земляков, отвратительно пахло. Мать же, будучи женщиной пустой и легкомысленной, легко поддалась на его лесть. Вот так и вышло, что этот недостойный, исполненный низкого коварства человек завладел землей, по праву принадлежавшей брату и мне.

Нет, я не какой-нибудь безграмотный пастух. Благодаря собственному усердию и неоценимой помощи, оказанной мне учителем из приходской школы, я научился читать и писать. Этот Динвуди был странным человеком. Одни видели в нем, чужаке, бывшего пирата, другие судачили, что он бежал от гнева английской королевы — после того, как участвовал в неудавшемся заговоре. Находились и такие, кому в его печальном длинном лице мерещился отпечаток былых невзгод. Проповеди его пронизывало уныние, но этим отличались, как мне кажется, проповеди всех тогдашних пастырей.

Он был образованным человеком, а в уединении нашей долины находил какое-то удовлетворение.

Именно через него я познакомился с „Началами“ Евклида, а также сочинениями других греческих и римских ученых мужей. Отец в своем завещании выделил деньги на наше образование, так что я, мой брат Ангус и четыре дочери местного кузнеца научились читать, писать и считать. Нередко я задерживался после уроков, и мы с Учителем о чем только не говорили. Ему довелось попутешествовать, это уж наверняка, однако он мне так и не рассказал о своих занятиях. Динвуди любил приложиться к бутылке, и иногда, когда у него развязывался язык и горящий торф наполнял комнату красноватым мерцанием, он пускался в рассуждения, предмет которых вполне мог привести его на виселицу — как еретика. Я впитывал его речи, как растение в засуху впитывает влагу. И должен признаться, что движимый восторженной — даже безумной — любовью к знанию, я не единожды брал с собой одну из книг Учителя и, сидя среди холмов, читал, хотя должен был бы приглядывать за овцами.

По какой-то странной иронии… Ирония. Учитель часто пользовался этим словом. Оно происходит от греческого „эиронеиа“

Зоула вскочила и вылетела из комнаты. Я слышал, как она ходила взад и вперед по коридору. Она восклицала:

— Да! Да!

— Заговор? — крикнул я в ответ.

— Да, Гарри! Эти люди пытались сорвать экспедицию, у которой, надо думать, была тайная цель.

Зоула вернулась в комнату. Она подняла указательные пальцы и опустила взгляд. Я в замешательстве помотал головой.

— Что ж, Гарри. Сейчас твои мозги начнут дымиться. В состоянии ли ты переварить мои слова? Не уверена…

— Валяй!

Слово «валяй», наверное, было не лучшим из возможных, но уж что сказал, то сказал.

— Найди то место, где говорится о секретном цикле доктора Ди.

Я ни минуты не сомневался, что Зоула ездит на чем-то из ряда вон выходящем. И действительно, это была классика автомобилестроения, «релиант-симитар».

— Если мы захотим отправиться дальше на юг, то нам понадобится лодка, — сказала Зоула.

Она медленно провела свой «симитар» вдоль края маленькой площади и нырнула в узкий, круто спускающийся проулок. За домами мелькнуло море. Мы выехали из маленькой деревеньки и свернули вправо, на выложенную булыжником дорогу, вдоль которой выстроилось несколько белых загородных домов. Она остановилась у последнего из них.

— Ключ, — сказала она, и я пошел вслед за ней по дорожке.

Открылась дверь. Из дома выбежал спаниель и принялся обнюхивать мои ноги. Следом вышла невысокая плотная женщина средних лет.

— Привет, Зоула! Как поживаешь? Приехала на выходные?

«Когда-нибудь мое любопытство приведет меня на виселицу. Уже покидая каюту мистера Хэрриота, чуть живой от страха, я знал: мне придется выяснить, что скрывается за потайной задвижкой. „Что там? Что это за вещь, которую ото всех прячут? Почему она так важна?“ — нашептывал мне в ухо сам Сатана.

Следующие два дня я провел в обычных делах: производил полдневную обсервацию, определял положение звезд, прислуживал за столом джентльменам, стирал их простыни и одежду, присматривал за несколькими курами и козами… Я бегал день и ночь, так что был защищен от поползновений со стороны мистера Солтера, чья нелюбовь ко мне выражалась теперь лишь в пронизывающих взглядах, которые он время от времени бросал. Можно было, конечно, одарить его нахальной улыбкой или сказать что-нибудь эдакое, но я решил воздержаться. Зачем дразнить медведя? Однажды клетку могут оставить открытой…

Разумеется, каждый вечер я проводил рядом с Мантео и всеми остальными, однако наедине мы не оставались ни разу. Я не единожды встречался с ним в коридоре и на камбузе. Однажды я стоял, склонившись на фальшборт, и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, Повернувшись, я увидел Мантео, который сидел скрестив ноги, словно индийский Будда, и бесстрастно меня рассматривал. Я понимал, что достаточно одного его слова — и меня повесят. Все равно, по мере того как проходил испуг, решимость совершить еще один набег на каюту мистера Хэрриота только возрастала. Мне неодолимо хотелось отодвинуть загородку и узнать скрытую за ней тайну. Это любопытство было то ли болезнью, то ли даром Сатаны.

Второе преступление на почве любопытства я совершил спустя три дня после того, как чуть не попался за первое. Четверо моряков умерло от чумы, и на тот корабль было отправлено трое с „Тигра“. Среди них оказались мой саутворкский приятель Майкл, Хангер и какой-то незнакомый мне матрос. Вместо того чтобы спускать шлюпку, между кораблями натянули веревку, а потом моряки по очереди надевали страховку и, перебирая руками, отправлялись на тот корабль. Хотя море было спокойным, веревка то натягивалась, то провисала, и человека то подбрасывало в воздух, то окунало в воду — к вящей радости зрителей. На протяжении всего мероприятия музыканты играли всякие бравурные мелодии. Капитан, Рауз, Хэрриот, Сент-Клер, Кендалл и остальные джентльмены собрались на корме. Время было самое подходящее.

Вниз по лестнице — за это меня никто не повесит.

«Не спать!» — твердил я себе.

— Давай рассуждать логически. Перед нами реликвия, некий таинственный предмет. Именно за ним охотились убийцы Теббита. Не за золотом, не за брильянтами — их интересовал кусок дерева в центре триптиха.

Зоула вытянулась на диване, положив голову на диванную подушку. Будь я сделан из камня, может, у меня и получилось бы не обращать на нее внимания. Этот живот… Эти груди…

— Какого триптиха?

— Он описывает икону.