На исходе навигации речной пассажирский пароход «Сигнал» привалил к пристани, тускло освещенной одним пыльным фонарем, и на берег сошел Алеша Маслов. Было видно, что он не торопился. Пассажиры торопливо ушли в сырую плотную тьму, а он стоял и оглядывался вокруг, не то удивляясь чему-то, не то припоминая что-то.

Темнота дышала тяжелым волглым ветром; река, разбушевавшаяся к ночи, плеско била в крутые бока барж, стоявших у причала. По небу быстро неслись клочковатые тучки. Фонарь, гремя жестяным абажуром, качался на ветру, разгоняя по пристани изломанные на углах тени.

Старый колесный «Сигнал» дал три гудка и отвалил от пристани. Чем дальше он уходил, тем неподвижнее становились его огни, потом совсем остановились и вдруг один за другим, от носа к корме, стали гаснуть, точно темная вода проглатывала их — пароход уходил за поворот.

Сзади к Алеше неслышно подошел пристаничный сторож, одетый в полушубок и валенки.

В огороде за домом росли подсолнухи. В золотых коронах возились лохматые шмели, осыпая на широкие листья желтую пыльцу. В подсолнухах, как в лесу, стояли зеленоватые сумерки, перебегали легкие тени, горячий воздух струился между крепкими, как дерево, стеблями.

Шурша листьями, художник Василий Павлович Феоктистов прошел вглубь огорода, выбрал там место, откуда поверх золотых корон были видны зеленая крыша дома и уголок окна с резным наличником, и стал писать начатую несколько дней назад картину. На картине было все, что видел Василий Павлович — и золотые шляпки подсолнухов, и уголок окна, и зеленая крыша, и голубое небо над ней. По временам он надолго откладывал кисть, к чему-то напряженно прислушивался. Его худое длинное лицо с острым подбородком, бровями, похожими на опрокинутые восклицательные знаки, становилось грустным. Василий Павлович прислушивался к гулу, доносившемуся с улицы. Это проходили через город наши отступающие части. У Василия Павловича все уже было готово к эвакуации — собраны вещи, уложены холсты и альбомы. На холстах и альбомах были изображены солнечные лесные поляны, покосившиеся деревянные баньки, яркие осенние рощи, зимние дороги с синими тенями от придорожных елей на снегу.

В одном альбоме был еще неоконченный набросок большого морского парохода. Набросок был сделан по настойчивой просьбе Петьки — сына электрика Горелова, по соседству с которым Василий Павлович жил в двухквартирном доме.

— Нарисуйте мне танк, — просил Петька.

— Но я никогда не видал танка, — морщась, говорил Василий Павлович.

Моя весенняя охота на селезней начинается с того, что я долго еду на лодке полой водой, пробираясь через кусты из озера в озеро, из дола в дол. Путь этот тяжел, долог и даже опасен, особенно когда напористый весенний ветер гонит волну. На широких плесах она довольно крепка и легко захлестывает лодку. Но иного пути к моему любимому месту нет. Приходится пренебрегать всеми невзгодами, лишь бы добраться до него.

Привлекает оно меня не только хорошей охотой, но еще и возможностью хорошо отдохнуть после нее. Весенняя погода капризна. Всяких неприятностей можно ожидать от нее и заморозка, и жестокого ветра, и дождя, и снега. А мне все не беда! Меня надежно укрывает от непогоды прочная теплая землянка.

Она построена рабочими совхоза. Летом в ней живут пастухи, присматривающие за совхозным стадом. Весной и зимой она служит охотникам надежным укрытием. Все любят ее, и поэтому она никогда не стареет. Каждый старается к ее удобствам прибавить еще новые. Кто чугунную плиту вмажет в печку, чтобы котелок скорей закипал; кто щели в двери законопатит сеном; кто поправит обветшавшую крышу; кто свечку или коптилку на столе укрепит.

Можно подумать, — ну, что ж, каждый заботится о себе, чтобы ему было тепло и уютно. Но вот в дальнем правом углу, в сухом месте на полочке охотник находит спички и соль, что чаще всего он второпях забывает лома. И это — уже не мелкая забота о себе, а — бескорыстная забота о незнакомом человеке.

О таниных способностях говорили все: и мама, и папа, и подруги, и даже сама Фаина Петровна.

Мама любила говорить гостям:

— Вы знаете, все даже удивляются! У Танюши исключительные способности. Иди сюда, деточка!

Таня, польщенная вниманием взрослых, начинала ломаться:

— Не хочется, мамочка, все одно и то же, — капризно тянула она.

В конце июня прочно установилась сухая, знойная погода; лишь изредка налетали по-летнему короткие и стремительные грозы. Одна такая гроза застала пионерский отряд в походе.

Ночевали в палатках на берегу реки. Под парусиной нудно звенели комары, кусали лицо, шею, руки. Василек долго отмахивался во сне, наконец проснулся. Покрутил головой, стряхивая тяжелую дрему, осторожно перелез через спящего Сережку и выполз из палатки.

Заря чуть-чуть тронула восток бледной краснотой. Роса намочила песок, матовой поволокой легла на листья, на траву.

От утреннего холодка пробирал озноб. Василек спустился к реке, засучил штаны, сбросил рубашку и холодной, покалывающей тело, водой умылся до пояса, с остервенением приговаривая при этом: «Хар-р-ра-шшо!»

Восток краснел, точно бледно-голубой свод неба наливался чем-то алым. Наконец, брызнуло первое золото. Все вокруг сразу ожило. Вспыхнули росинки, запутавшиеся в низкорослой траве и присевшие на узких листьях прибрежных ив; серая пичужка с кривым клювом, очень смелая и любопытная, присела на ветку рукой достать! — и пискнула: «Чуть свет, чуть свет»; прояснела гладь реки, словно пыльное зеркало протерли мокрой тряпкой; скрипнул коростель-дергач в кустах, но тотчас осекся, должно быть, вспугнутый кем-то…