В Скопье я часто прохожу мимо одного здания, которое горожане называют дом ибн Пайко. На первом этаже этого здания есть магазин «Оптика», витрина которого смотрит на красивые арки знаменитого Каменного моста через Вардар.

Сегодня это просто старый дом в старом квартале, который называется Пайко, в самом сердце современного города. С давних пор это пространство на левом берегу реки было известным и вожделенным. На некоторых старых картах и в старинных рукописях его название — Байко. Я думаю: может быть, где-то оно упоминается и как Тайко?

Раньше.

Еще раньше, гораздо раньше, жил один человек по имени сын Пайко или ибн Пайко, ибн Байко, и, возможно, ибн Тайко. Кто из них настоящий? Я ничего о нем не знаю, а хочу знать.

Кем он был? Каким был? Что делал? Была ли у него семья? Были ли у него друзья? Друзья могли бы больше рассказать о нем, чем враги, которым обычно застит глаза их ненависть.

Похоже, был этот ибн Пайко человек мягкий, как душа. Мягкий, как душа, но и сильный, как душа. Говорили — капнет слеза его на камень, борозду в нем прожжет. А вздохнет он, от беды ли, от страсти ли сердечной, и выдохнет на кого, над головой того человека будто корона из звезд появлялась и начинала сиять, как нимб над святым, защищая его клинком из света.

Этот ибн Пайко сначала был Марко. Носил имя пресвятого апостола. А поскольку он был первым и единственным сыном своего отца Павла, или по-простому Пайко, то его прозвали ибн Пайко, то есть, сын Пайко.

Все ему удавалось, что бы он ни делал. Как будто к нему сам Бог благоволил. Да и у жены его, Калии, как и у него, были золотые руки — на шелках, из Измира привезенных, серебряной нитью она чудеса творила, а для ибн Пайко была не только правой рукой и главной опорой, но и хранительницей их неизмеримой взаимной любви. И нельзя было сказать, кто кого любил больше.

Телом Марко был высок и строен. С длинной шеей, как у кувшинов, которые он делал. Взгляд его был чистым и открытым, а рукопожатие всегда доброжелательным. В работе ему Калия очень помогала, сама того не ведая. Была она светлая, как белый известняк, мягкая и нежная, как запах мускуса и амбры, с певучей и приятной речью. Слова ее будто бесшумно катались по сделанным им блюдам и гладили их, полировали — так казалось ее Марко, когда она начинала чистить блюда ли, кувшины, подсвечники, кадильницы, светильники, котлы, миски, сковородки или кастрюли.

Раба, которого Мехмед-паша дал ибн Пайко, звали Бошко. На вид этому бедняге с горбом, выпирающим из-под рубашки, было лет тридцать. Когда его вымыли в бане, Марко, увидев его хилое, в болячках тело, да к тому же не услышав от него и трех связных слов, подумал, уж не придурковат ли этот Бошко, но поспешил отогнать от себя мысль о том, что Мехмед-паша мог нарочно дать ему раба, слабого здоровьем или умом, имея втайне намерение ему за что-то отомстить. Зачем бы он стал так поступать? — добродушно размышлял Марко, ведь они сами, Мехмед-паша и вали, три года назад призвали его к себе и сделали его азой, членом городской управы, лестными словами представив его собравшимся агам и эфенди как успешного торговца, крепкого хозяина, человека богатого, умного и образованного, к которому в вилайете с уважением и почтением относятся гяуры и турки, и, что, пожалуй, самое важное, покорного властям и султану. С чего бы они теперь дали ему такого человека? Скорее всего, он был выбран случайно, на скорую руку, а, может, все же выбран со злыми намерениями среди многих других, и вали, считая его слабаком, снова играет им, ликуя от того, что может показать ему, что он на самом деле совсем не такой, каким себя представляет, и желая в очередной раз унизить его и принудить к покорности и готовности быть благодарным за все?

Жена ибн Пайко, красавица Калия, согласилась с Марко, что, скорее всего, вали поступил так не по злому умыслу. Она была бездетной, из-за этого сильно страдала в душе, и несчастный Бошко пробудил в ней желание защитить слабого, чувство, подобное тому, какое вызывает беззащитный ребенок, и которое ей до этого не довелось испытать. Оба старика пока не жаловались на здоровье — ее отец, Димо, седельник, был еще в силе, да и свекор Пайко, хотя мало-помалу перекладывал дела в лавке и хозяйство на сына Марко, помогал ей больше, чем она ему. Так что раб Бошко, плененный где-то под Куманово, в ее глазах вдруг утратил все свои изъяны и превратился в ребенка, которого надо лелеять и растить в любви.

Бошко же был словно губка, которая впитывает все. Он вел себя тихо — ходил по дому на цыпочках, и прошло немало времени, прежде чем стало понятно, каков он есть на самом деле. Он появлялся около лавки Марко, но все же гораздо больше времени проводил рядом с Калией, наблюдая с непонятной грустью за ее красотой. Какой она была? Красавицей без броской красоты на лице. Ее нижняя губа, немного завернутая внутрь, всегда была влажной от выступающих зубов. Нос у нее был с горбинкой, кожа — просто шелковая, с оттенком шафрана, а глаза — совсем светлые, подернутые тонкой синевой, с темным цветным обрамлением вокруг, они взирали откуда-то из глубины и звали и тебя окунуться в эту глубину. Говорила Калия певуче, размеренно и не повышая приятного голоса. А как хорошо от нее пахло мускусом и другими благовониями, что и говорить! А когда бралась Калия, например, гладить — раздувала угли в железном утюге, или печь пироги с капустой — поднимала горячую крышку над противнем, или толочь турецкий горох, стараясь изо всех сил, или принималась, грациозно склонившись над сундуком, с трепетом разглядывать свадебный наряд да то, что осталось от приданого, тогда — Бошко не раз наблюдал это — ее лицо преображалось — из шафранового становилось розовым, а глаза начинали светиться, как угли. Когда, случалось, застучит кто-нибудь в ворота, она уже не спешила, как раньше, по двору, чтобы поднять крюк и открыть ворота — это делал раб. Когда Калия мазала свои волосы желтой глиной, он лил ей на голову теплую воду из котла. Бошко зажигал свечи и лампу, разводил огонь в железной печке. Никто не справлялся со снежными сугробами перед лавкой и домом так ловко, как Бошко. Зимой он делал щелок, который Калия использовала для стирки, а летом, когда к ним приезжал седельник Димо и устраивал соревнования со сватом Пайко — кто съест больше арбузов, Бошко был тем, кто, тихонько ворча и при этом одобрительно глядя на состязавшихся, спешил собрать разбросанные по террасе куски арбуза, корки и семечки.

Все подмечал Бошко, все. Но в нем все еще не созрело желание открыть людям, кто он, рассказать о себе.

Новости не приходили весь день, не помогли ни лепестки роз, ни сухие бессмертники Калии.

К вечеру Марко совершенно разболелся. Бошко же, увидев еще в лавке, что хозяин нездоров, побежал на базар, рассказать всем о мучениях своего господина, ожидая совета или помощи.

Ибн Пайко направился домой, с трудом волоча отяжелевшие ноги по горячей мостовой. Еще до наступления сумерек он был дома. Тем проклятым вечером ему казалось, что его медные кувшины раскалились сами и нагревают собою все вокруг, так было жарко.

«Ничего мне не надо, — сказал он Калии. — Мне только яд нужен, не смогу я жить, если меня постигнет такая судьба».

Жизнь нового Мурад-аги будто осыпало пеплом. Если надежда, которую ему подал поп Ставре, была надеждой больного, что он когда-нибудь, да выздоровеет, то печаль Марко, как колотушка сторожа, все время напоминала ему, что он попал в западню. Он сидел на веранде подаренного ему дворца в крепости, его взгляд, вместо того, чтобы устремиться к небу, упирался в стропила и балки крыши, как будто он был недостоин насладиться небесной синевой. Раб Бошко сновал по дому и только охал, глядя на своего любимого хозяина. Марко запретил ему принимать ислам вместе с собой, потому что в этом случае он потерял бы вновь обретенных жену и детей. То, что Бошко постоянно был рядом, его верность поддерживали в ибн Пайко надежду, что скоро, через день-два, все изменится, не будет так горько на душе, раскисшей от слез, как мокрое белье. Какой смысл в том, чтобы обратно перекреститься в христианство, когда Калии с ним не было? Как ему было вернуть Калию из монастыря в Кожле?

Иногда ибн Пайко думал, что все-таки не зря он принес себя в жертву. Рабов выпустили из тюрьмы, невинные христиане были избавлены от участи гребцов на галерах, их дома не остались пустыми и не были заселены турками из Анатолии. Бошко был счастлив, его трое детей и жена были выкуплены из рабства, спасены от продажи на рынках рабов на Крите и в Эдирне, куда их наверняка бы отвезли, потому что цены там были выше. Теперь они помогали мастеру Пайко и седельнику Димо, отцу Калии, который сильно сдал с тех пор, как Калия уехала и стала монахиней в монастыре Святого Николая в Кожле. Строительство мечети, которое по приказу вали было ускорено, помогало скрыть план, задуманный ибн Пайко и священником Ставре. Ожидалось, что в скором времени в Скопье приедет султан, так что Мехмед-паша хотел на деле выказать свою верность падишаху. Городская башня с часами, которая к тому времени была уже закончена и на верху которой красовались часы, привезенные из Сегеда, являлась венцом его гордости и главным поводом для хвастовства. Так что дела у ибн Пайко, как казалось со стороны, шли хорошо, но на самом деле — никакое предвкушение наград и почестей, которые ожидали его в дальнейшем, не могло служить утешением и примирить с действительностью нового Мурад-агу. Калия. Калия была провозвестником всех его несчастий. Хотя он и раньше души в ней не чаял, то теперь он любил ее втрое сильнее, и чем более опустошенным был его взгляд без ее красоты, тем сильнее его душа полнилась тоской по ней, как будто душа была медным кувшином, переполнявшимся под потоком страсти. Ему казалось, что ноги его закованы в кандалы, а сердце стянуто шелковым шнурком. Мысли метались у него в голове, он чувствовал себя пулей, которая не знает, куда летит.

Мехмед-паша поглядел ему в лицо.

«Что с тобой, Мурад-ага, разве ты не видишь, что я доволен тобой? Для большинства торговцев с рынка ты будто недостижимая вершина. Многие бы хотели добиться того, чего добился ты».