John Norman

PRIZE OF GOR

Copyright © 2008 by John Norman

Переведено специально для группы «Джон Норман»

Честно говоря, я затрудняюсь, как мне точно выразить эти мысли.

Всё же от меня потребовали быть предельно честной. Честной, до безжалостности к себе. И боюсь, что, если бы я не подчинилась этому их требованию, то рано или поздно, так или иначе, они узнали бы об этом. В конце концов, до сих пор они всегда делали это. Не знаю как, возможно, по неким необдуманно брошенным репликам, по неосторожным жестам, или изменению выражения или цвета лица, по непроизвольной дрожи тела, незаметной даже для меня самой. Мы настолько беспомощны, настолько уязвимы. Порой мне кажется, что они знают о нас всё. Я чувствую себя перед ними прозрачной. Мне не разрешают прятаться, даже внутри самой себя. Не знаю, сможет ли кто-нибудь, кто не испытал этого на себе, понять как это ужасно, когда твои самые интимные эмоции, чувства, мысли, сама душа, сама внутренняя сущность, если можно так выразиться, обнажены, выставлены на показ, для любого, даже самого случайного, порой безразличного исследования. Насколько тривиально, насколько незначительно, по сравнению с этим простое обнажение тела. Только эти люди знают, как заставить меня обнажиться не только перед ними, но и, иногда к их развлечению и к моему испугу и изумлению, а также и к моему позору и страданию, перед самой собой.

И вот теперь я должна решить, как мне поведать вам эту историю. Только в этом они предоставили мне некоторую степень свободы.

Это — моя история, очень личная, таким образом, казалось бы, было бы наиболее естественно использовать изложение от первого лица, и говорить, например, «Я сделала это», «Я увидела это» и так далее. И всё же, под влиянием определенной робости, я приняла решение отказаться от использования этого метода. Быть может, у меня получится говорить более прямо, более откровенно, если я буду видеть себя как бы со стороны, так, как мог бы видеть меня кто-то посторонний, и в то же самое время, как если бы он мог видеть меня изнутри, искренне, открыто, не прячась, словно этот другой находился бы внутри меня самой, и мог бы знать меня досконально. Таким образом, я могла бы говорить, что это «Она сделала это» и «Она увидела это», зная, что в действительности «она» — это я сама, мои собственные мысли, действия и чувства, но как бы дистанцируясь от себя. Просто порой бывает так мучительно и больно сознавать саму себя. Как бы это вам объяснить? Возможно, переместив свою модальность в третье лицо, мне станет легче говорить то, что я должна сказать, о чём поведать. Я не знаю. Какой, наверное, глупостью покажутся вам, мои колебания по такому мелкому поводу, однако для меня самой они отнюдь не выглядят настолько мелкими. Возможно, для кого-то могло бы показаться такой ерундой, взять и рассказать свою историю, вот только это не так легко для меня. Конечно, быть может Вы, кого я не знаю, не нашли бы в этом особых трудностей. Но если бы Вы, пережили то, что пережила я, испытали это всё на себе, побыли бы мной, столкнулись бы лицом к лицу с самой собой, почувствовали испуг, смущение или стыд от увиденного, то думаю, Вы бы так же, как и я стремились бы дистанцироваться от этого самого тайного, обычно наиболее рьяно скрываемого от других знания. Так что, я подумала, что могла бы, по крайней мере, начать, говоря о себе в третьем лице, рассматривая себя со стороны, и видя себя как бы снаружи и изнутри относиться к самой себе скорее как некому предмету, особенному объекту. Тем более что, как мне кажется, учитывая в мою текущую ситуацию, это не только будет подходяще, а в действительности, в целом является для меня соответствующим, поскольку с некоторых пор я, знаете ли, стала предметом, категорически и недвусмысленно, и не просто в глазах закона, но также и непоправимо, неоспоримо в самой реальности этого мира. Так что, возможно, я и должна писать о себе как о предмете, каковым я собственно теперь и являюсь, предмете, который фактически перестал быть человеком, и хотя, что и говорить, об очень особенном предмете, но одном из бесчисленных сотен, а возможно и тысяч ему подобных, разбросанных по многим большим и малым городам и деревням, таких же, живых, разумных, полных потребностей, необыкновенно уязвимых, чрезвычайно беспомощных и красивых, если верить тому, что мне говорили, но предметов.

Вероятно, следующая проблема, которую она должна решить, состоит в том, как говорить откровенно и честно о своём возрасте. В одном мире, в одной реальности, она уже разменяла шестой десяток. Это не имеет, конечно, большого значения. Ей точно так же могло бы быть и сорок, и за шестьдесят, или даже за семьдесят, в данной ситуации это совершенно не важно. Такие вопросы, записанные в витках планеты вокруг звезды, отсчитанные в оторванных листках календарей и оборотах стрелок часов, по своей сути, являются не более чем удобным договором, берущим своё начало в глубокой древности, истинное значение которого состоит лишь в его приложении к изменениям, на которые можно было бы обратить внимание, например на прорастание семени, вслепую рвущегося из земли к свету и рождающего разворачивающийся росток, со временем взрывающийся красотой цветка, славой жизни, ликованием лепестков, затем высыхающих и осыпающихся. Мы считаем время в часах, в днях, в сезонах, в годах и поколениях. Но часы безразличны к тому, что они считают. Время хладнокровно взирает, как на выходки глупца, так и на экстаз святого, им наплевать на сладкие грёзы и выдуманную чушь мечтателей, на заблуждения реалистов, на рождение и закат держав и империй, на мимолётность «бессмертных» религий и «вечных» истин, на жизни и смерть, на радость и страдание, на дерзость вооружённого и воинствующего заблуждения, на деление клеток и рождение звёзд. Даже если всё это должно будет исчезнуть и возродиться вновь, время этого просто не заметит. Оно ничего не заставляет происходить, оно только смотрит. Как видите, календарь не определяет, когда должен расти цветок. Он только смотрит. Он может только наблюдать за тем, что делает цветок, но не может вмешаться. Наверное, всё это является настолько таинственным, или же скорее, наоборот, настолько простым, что об этом трудно говорить. Очевидно, время отсчитывает жизнь скалы и цветка, атома и молекулы, точно так же, как скала, оставаясь неизменной, могла бы засвидетельствовать прохождение нескольких календарей, а атом и вовсе может остаться практически таким же, каким он родился в пламенной купели некой далёкой, взорвавшейся звезды. Точно также, можно было бы утверждать, что теоремы геометрии не имеют возраста. Несомненно, они по-прежнему остаются столь же молодыми, свежими, прекрасными и столь же новыми сегодня, какими они были однажды, когда их изучали в Александрии. И если где-то, в каком угодно месте, любым существам, любого облика или формы, любой химии или происхождения, даже после исчезновения одних миров и рождения бесчисленных других, потребуется, для нужд своих расчётов, разработать такую систему, основанную на тех же самых принципах с их определениями и постулатами, эти теоремы будут ждать их, столь же древние, столь же непреодолимые в своей вечной, строгой, неоспоримой красоте. Они не слышат тиканья часов. И точно также, если что-то, например, некий процесс, состоит в том, чтобы начинаться вновь или, возвращаясь в прежнюю точку, повторяться в том же виде, за исключением разве что неких незначительных нюансов, часы времени, если можно так выразиться, просто будут наблюдать за этим, возможно с некоторым интересом или даже смущением, но не будут вмешиваться. Таким образом, мы можем предложить, или, как мне кажется, лучше будет сказать, отметить, что время не диктует действительность, или жизнь, или смерть, или изменения, но измеряет их, оставаясь безразличным к тому, что оно измеряет. Время независимо от того, что оно измеряет. Время не налагает неизбежности. Оно ничего не гарантирует. Быть может это трудно будет понять, ведь люди, возможно, из-за склада ума, в силу которого, по вине естественных ассоциаций, привычных событий, ожиданий и прочего нашего окружения, склонны в своих мыслях связывать процесс и время вместе. Даже если бы часы не предполагали время как объект измерения, даже если кому-то захотелось бы думать, что часы, так или иначе, создали время, выдумав его изначально, это ничего не изменит, часы по-прежнему будут только определять его и ничего больше. Она, та, о ком я собираюсь вам рассказать, вынуждена была задуматься над этим тонким вопросом, провести это, неуверенное, робкое, беспокоящее погружение в метафизику, по особой причине. Что значит, скажем, быть того или иного возраста? Например, если мы измеряем годы, в оборотах планеты вокруг её звезды, то, очевидно, понятие года на разных планетах будет различным. Безусловно, эти разнообразные годы можно привести к общему знаменателю, к примеру, год планеты «A» будет равен двум годам планеты «B» и так далее, но в действительности, это не совсем то, что хотелось бы сделать. Давайте допустим, скорее в качестве предположения, чем чего-то большего, что данный физический процесс обычно, или чаще всего, занимает данное количество времени, скажем, протекает за определённое количество времени через фазы «A», «B», «C» и так далее. Далее давайте предположим, исходя из того, что все физические процессы теоретически обратимы, что этот процесс изменен так, что он начал протекать от фазы «C» назад к фазе «B», где был, если был, стабилизирован. И вот возникает вопрос, каков теперь возраст процесса, или, лучше будет сказать, каков возраст того, что показывает процесс? Очевидно, с одной стороны, тело, занятое в процессе, продолжает стареть согласно любому календарю или любым часам, так же, как в некотором смысле продолжают стареть теоремы Евклида, или, может лучше сказать, так же, как берег моря стареет по мере смены циклов приливов и отливов, обусловленных движением планеты и её спутников по их орбитам. С другой стороны, конечно, рассматриваемое тело стабилизировано в фазе «B», или чем-то неотличимом от фазы «B», либо ей идентичном. Таким образом, эти годы возраста, в более широком практическом смысле, если отбросить календари, которые являются теперь по сути бессмысленными и в рассматриваемом случае просто неважными, можно считать, если можно так выразиться, годами возраста «B». Вероятно, если попробовать сказать более просто, хотя, и, наверное, излишне абстрактно, тело было обновлено до его фазы «B» и стабилизировано в ней, или в чём-то идентичном его фазе «B», или, возможно, в особой фазе, подобной фазе «B».