Почти все мы, пересекающие океан на этом пароходе, были девственницами. У всех были черные длинные волосы и плоские широкие ступни. Все были невысокого роста. Некоторые в детстве не ели ничего, кроме риса, и поэтому ноги у них были кривоваты. Другим едва исполнилось четырнадцать, и они еще не вышли из отрочества. Иные прежде жили в городах и одевались по-городскому. Но по большей части мы были деревенские жительницы и на корабле ходили в старых кимоно, которые носили дома. Кое-кто из нас прежде жил в горах и видел море разве что на картинках. А дочери рыбаков вдоволь насмотрелись на море. У кого-то оно забрало отца, брата или жениха. Чей-то возлюбленный в одно несчастное утро прыгнул в воду и уплыл прочь. Теперь время отдаться на волю волн настало и для нас.

Первое, что мы сделали, оказавшись на пароходе, — показали друг другу фотографии своих мужей. Мы сделали это прежде, чем решили, кто из попутчиц нам нравится, а кто нет, прежде, чем сообщили друг другу, на каком острове жили и что заставило нас отправиться в путь, даже прежде, чем постарались запомнить имена друг друга. На всех без исключения фотографиях красовались молодые мужчины с темными глазами, густыми волосами и безупречно гладкой кожей. У них были волевые подбородки. Гордо посаженные головы. Прямые крепкие носы. Они были похожи на наших пропавших братьев и отцов, только лучше одеты: на них были серые сюртуки или европейские костюмы-тройки. Некоторые стояли на ухоженных зеленых лужайках рядом с уютными деревянными коттеджами, обнесенными белой изгородью. Другие непринужденно облокачивались на капот «форда» последней модели. Лишь немногих запечатлел фотограф в студии, где они сидели на неудобных стульях с жесткими высокими спинками, чинно сложив руки на коленях и смело глядя прямо в объектив, словно бросая вызов всему миру. Все без исключения мужья обещали встретить нас в Сан-Франциско, куда и должен был прибыть наш пароход.

Понравятся ли они нам? Сумеем ли мы полюбить их? Вот вопросы, которые волновали нас сильнее всего. Как мы узнаем их по фотографии, впервые увидев в порту?

Этой ночью наши мужья взяли нас. Они сделали это быстро. Спокойно. Они сделали это мягко, но решительно, в полном молчании. Не сомневаясь, что мы и правда девственницы, которых обещали им брачные агенты, они взяли нас с особой осторожностью.

«Сразу скажи, если будет больно».

Они взяли нас в придорожном мотеле, где мы лежали, прижавшись спиной к голому полу. Или в центре города, во второразрядных номерах отеля «Кумамото». Или в лучшем отеле Сан-Франциско — точнее, в лучшем из тех, куда в те времена пускали цветных. В отеле «Кинокуния». Или «Микадо». А может, в «Огаве». Они взяли нас, уверенные, что мы беспрекословно выполним все их просьбы и пожелания.

«Пожалуйста, повернись лицом к стене и встань на четвереньки».

Они взяли нас прежде, чем мы успели приготовиться, и кровотечение продолжалось три дня. Они взяли нас, бесцеремонно задрав наши белые шелковые кимоно, закатав его нам на головы, и нам казалось, что мы умираем.

Мы поселились на окраинах их городов, там, где они позволяли селиться желтолицым. А позволяли далеко не везде.

«Цветным здесь не место».

Так говорили надписи и плакаты вокруг, и тогда мы отправлялись странствовать. Мы перебирались из одного рабочего лагеря в другой по раскаленной пыльной равнине — Сакраменто, Империал, Сан-Хоакин, и бок о бок с мужем работали на земле белых людей. Собирали для них клубнику в Уотсонвилле. Виноград во Фресно и Денейре. Стоя на коленях, выкапывали для них картошку в Бекон-Айленде, в Дельте, где земля податливая и мягкая. На Голландском тракте перебирали для них зеленую фасоль. А когда сбор урожая заканчивался, мы сворачивали свои одеяла, укрепляли их на спинах, брали в руки узелки с одеждой и продолжали свои странствия.

Первым словом на языке белых людей, которое мы выучили, было слово «вода». Крикни его, учили нас мужья, если почувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание прямо в поле. «Это слово может спасти тебе жизнь», — говорили они. Многие из нас послушались наставлений и сумели выжить, но одна — Иосико, которую вырастили кормилицы и няньки за высокими стенами особняка в Кобе и которая в жизни не видела сорняков, — поступила иначе. После первого трудового дня на ранчо Марбл она легла спать и больше не проснулась. «Я думал, она спит», — пожимал плечами ее муж. «Разрыв сердца», — пояснил хозяин. Еще одна из нас была слитком робка, чтобы громко кричать и требовать воды. Вместо этого она опустилась на колени и напилась из оросительного канала. Через семь дней она сгорела от тифа. Вскоре мы выучили и другие слова. «Порядок» — так говорил хозяин, если был доволен нашей работой. «Убирайтесь!» — орал он, если мы были слишком неуклюжи и медлительны.

Мы рожали под развесистым дубом в разгар лета, когда жара достигает 113 градусов по Фаренгейту.

[6]

Мы рожали у дровяной печи, в маленькой хижине, в самую холодную ночь в году. Мы рожали на одном из островов Дельты, через шесть месяцев после прибытия в Америку, и через три дня слабый крошечный ребенок умирал. Мы рожали через девять месяцев после прибытия в Америку, и ребенок появлялся на свет крепким и здоровым, с поросшей черными волосиками головкой. Мы рожали в лагере сезонных рабочих, убирающих виноград в Элк-Гроув и Флорине. Мы рожали на ферме, затерявшейся посреди долины Империал, и нам помогали только наши мужья, предварительно изучившие соответствующий раздел «Руководства для домашних хозяек».

«Прежде всего необходимо вскипятить большую кастрюлю воды…»

Мы рожали в Риалто, при свете керосиновой лампы, лежа на старом стеганом одеяле, которое привезли с собой из Японии.

«Оно еще хранит мамин запах».

Мы рожали, как Макиё, в хлеву, неподалеку от Максвелла, на охапке соломы.

Мы заботливо устраивали наших детей в бороздах между грядками или в плетеных корзинках под деревьями. Они лежали голенькие поверх одеял, на соломенных циновках. Мы укладывали их в деревянные ящики для помидоров и подбегали к ним всякий раз, когда заканчивали пропалывать очередную грядку. Когда наши дети подрастали и становились непоседливыми, нам порой приходилось привязывать их к стульям. Мы пристраивали их себе за спину и отправлялись подрезать виноградные лозы, но зимой в Реддинге по утрам бывало так холодно, что уши у наших детей замерзали и начинали кровоточить. В начале лета в Стоктоне мы оставляли наших детей в ближайшей канаве, а сами выкапывали лук и собирали первые сливы. Мы давали им палочки, чтобы им было с чем играть, и время от времени окликали их, чтобы они знали: мы рядом.

«Не приставай к собакам. Не трогай пчел. Никуда не уходи отсюда, или папа тебе задаст».

Когда наши дети уставали и начинали плакать, мы продолжали работать, потому что знали: если мы не будем работать, нам нечем будет платить за аренду.

«Мама не может к тебе подойти».

Через некоторое время их голоса слабели и плач умолкал. В конце дня, когда становилось темно, мы находили наших детей спящими, будили и счищали грязь с их волос.

Эти листки появились в течение одной ночи. На рекламных щитах, стволах деревьев, спинках скамеек на автобусных остановках. Один висел на витрине «Вулворта». Другой — у входа в Христианский союз молодежи. Третий — на дверях муниципального суда. На всех телефонных будках, попадавшихся на Университетской улице, тоже были такие листки, прикрепленные на уровне глаз. Женщина, идущая в библиотеку, чтобы вернуть книгу, увидела его в окне почты. Это было в Беркли весной 1942 года, теплым солнечным днем. На женщине были новые очки, и впервые за последние несколько недель она видела все ясно и отчетливо. Теперь ей не надо было прищуриваться, чтобы разглядеть что-то как следует, но она все равно щурилась по привычке. Женщина прочла объявление от первой до последней строчки, достала авторучку и прочла еще раз. Шрифт был мелкий и бледный. Она написала несколько слов на обратной стороне банковской расписки, повернулась и пошла домой собирать вещи.

Когда через девять дней из библиотеки пришло извещение с просьбой вернуть книгу, женщина еще не закончила собирать вещи. Дети только что ушли в школу, во всех комнатах на полу стояли коробки и чемоданы. Женщина бросила конверт в первый попавшийся чемодан и вышла из дома.

На улице припекало, и пальмы лениво покачивали листьями. Женщина надела белые шелковые перчатки и двинулась по Эшби в восточном направлении. Она пересекла Калифорния-стрит, зашла в аптеку «Рамфорд», купила несколько кусков мыла «Люкс» и большую банку крема для лица. Прошла мимо магазина дешевых товаров и бакалеи, не встретив никого из знакомых. В газетном киоске на углу Гроув купила свежую «Беркли газетт». Быстро просмотрела заголовки. Движение по Бирма-роуд перекрыто, Ивонна, одна из пятерых близняшек, родившихся в семье Дион, поправляется после операции на ухе. Со вторника вводится нормированная продажа сахара. Женщина осторожно свернула газету, чтобы не запачкать типографской краской белые перчатки.

Она остановилась у магазина хозяйственных товаров «Ланди» и стала рассматривать садовые лопаты в витрине. Это были хорошие лопаты с прочными металлическими ручками, и в какой-то момент она даже подумала, что стоит купить одну: цена вполне разумная и не в ее правилах упускать выгодную покупку. Потом она вспомнила, что у нее уже есть лопата, лежит дома, в сарае. Точнее, даже две. Третья была совершенно не нужна. Женщина разгладила складки платья и вошла в магазин.

— Отличные очки, — заметил Джой Ланди, едва ее увидел.

Поезд медленно полз вглубь материка. Белый дом где-то на западной границе Невады, перед ним лужайка и два высоких тополя, между которыми покачивался на ветру гамак. Маленькая собачка спала в тени деревьев. Мужчина в соломенной шляпе подстригал кусты, придавая им форму шара. Безупречно круглых зеленых шаров. Кто-то — может, этот мужчина, а может, садовник — посадил цветы в старой, выкрашенной в красный цвет тачке рядом с почтовым ящиком. У деревянного забора был разбит огород, а над воротами висел написанный от руки плакат: «Продается». За домом оказалось высохшее озеро, а за ним — ничего, кроме пустыни, потрескавшейся, выжженной солнцем земли, тянувшейся до самого горизонта. На карте озеро называлось Перемежающееся. Перемежающееся озеро. Потому что оно то высыхало, то вновь наполнялось водой. Все зависело от того, дождливый был год или нет.

— Я не вижу никакого озера, — сказала девочка.

Шел сентябрь 1942 года. Она стояла, прижавшись лицом к запыленному окну вагона. Ей уже исполнилось одиннадцать. Черные прямые волосы собраны в хвост и перевязаны старой розовой лентой. Светло-желтое платье с пышными рукавами и каймой, которая начала отпарываться. К воротнику приколот идентификационный номер, на шее — голубой шелковый шарф. Туфли последний раз чистили весной.

— А здесь должно быть озеро? — спросил ее брат.

Ему исполнилось восемь, и у него был такой же идентификационный номер.

Поначалу мальчику казалось, что он видит отца везде. У дверей туалета. Под душем. Отец стоял, прислонившись к дверям барака. Вместе с другими мужчинами в широкополых соломенных шляпах сидел на деревянной скамье. Над их головами сияло безоблачное голубое небо. Палило полуденное солнце. Никаких деревьев. Никакой тени. Ни единой птицы.

Был 1942 год. Позднее лето. Город, состоявший из крытых толем бараков за проволочной изгородью, раскинулся посреди пыльных просторов выжженной солнцем пустыни. Ветер здесь не приносил прохлады, а обдавал сухим жаром. Дождей, наверное, не бывало вовсе. И куда бы мальчик ни посмотрел, он повсюду видел его. Папу. Отца. Отосана.

Потом мальчик понял, что все люди здесь похожи друг на друга. Темные волосы. Узкие глаза. Высокие скулы. Толстые очки. Тонкие губы. Отрешенные взгляды. Скверные зубы. Непроницаемые лица.

Поэтому всех их легко было принять за отца.

Невысокого желтокожего человека.

Когда мы вернулись после окончания войны, стояла осень и наш дом по-прежнему принадлежал нам. Деревья на улицах были выше, чем нам запомнилось, а розовый куст, который мама посадила у дорожки, ведущей к крыльцу, куда-то исчез. Мы уезжали весной, когда цвели магнолии, а теперь наступила осень, деревья начали желтеть, и на месте розового куста возвышалась охапка сухой травы. Во дворе валялись осколки разбитых бутылок, а живая изгородь выглядела так, словно за время нашего отсутствия ее ни разу не поливали.

Мы шли по узкой гравийной дорожке, волоча запылившиеся чемоданы. День клонился к закату, с моря дул прохладный бриз, во дворе соседнего дома какой-то мужчина в рубашке с короткими рукавами сгребал сухие листья. Мы его не знали. До нашего отъезда он здесь не жил. Увидев нас, он оперся на грабли и кивнул, но мама никак не ответила на приветствие. Не кивнула, не махнула рукой. Многие люди, предупреждала она нас, будут недовольны, узнав о нашем возращении. Возможно, наш новый сосед принадлежал к числу этих людей. Возможно, он был членом Американского легиона или какой-нибудь другой организации. А может, просто человек с граблями, которого мама сочла нужным не заметить.

На крыльце мама сунула руку за ворот блузки и вытащила ключ от входной двери, который все это время носила на длинной серебряной цепочке. Каждое утро, где бы мы ни жили, мама, проснувшись, первым делом проверяла, на месте ли ключ. Каждый вечер, прежде чем уснуть, сжимала ключ в руке. Иногда среди дня она замирала, глядя в окно барака и поглаживая пальцем бороздки ключа. Как-то раз, когда она думала, что мы ее не видим, сунула ключ в рот и закрыла глаза от удовольствия. Это было весной, воздух пропах полынью, и мы только что получили письмо от отца. Мы отвернулись, чтобы не смотреть на маму. Ключ стал неотъемлемой ее частью. Он всегда был с ней, крохотный медальон, иногда заметный под одеждой, иногда нет. Это зависело от многих причин — от освещения, от того, что на маме было надето, а иногда, как нам казалось, от ее настроения. Мы были уверены, если мама снимет ключ, произойдет нечто ужасное. Наш дом — крошечная точка на карте — рухнет, сгорит или просто исчезнет. Война будет длиться вечно. Мамы больше не будет с нами.

А теперь мы стояли на крыльце и наблюдали, как мама снимает цепочку через голову — она сделала это естественно, без всяких усилий, словно по привычке — и вставляет ключ в замочную скважину. Ее движения были спокойны и уверенны. Пальцы не дрожали. Ветер шевелил ветви деревьев, незнакомый мужчина, живущий в соседнем дворе, продолжал сгребать листья. Мама так и не помахала ему. Она повернула ключ в замке. Один раз, потом второй. Мы услышали щелчок, дверь открылась. Мама сняла шляпу и вошла в холл. После разлуки, которая длилась три года и пять месяцев, мы наконец вернулись домой.

Все, что вы слышали, правда. В ночь, когда меня увели из дома, на мне были домашний халат и шлепанцы. Меня привезли в полицейское управление, чтобы задать несколько вопросов. «Вам лучше рассказать обо всем откровенно», — предупредили меня. Я оказался в маленькой комнате с голыми стенами. Окон не было. Яркий свет бил в глаза. Свет горел здесь и днем и ночью. У меня замерзли ноги. Я страшно устал. Меня мучила жажда. Я был испуган. Что мне оставалось делать? Я сказал то, что они хотели услышать.

Будь по-вашему, сказал я. Запираться бесполезно. Я во всем признаюсь. Вы совершенно правы. Вы всегда правы. Все это сделал я. Я отравлял ваши резервуары с питьевой водой. Поливал ваши продукты инсектицидами. Горох и картофель, которые я отправлял на продажу, были начинены мышьяком. Я подкладывал динамит под ваши железнодорожные пути. Поджигал ваши нефтяные станции. Устанавливал мины на входе в ваши гавани. Я сообщал врагу, где расположены ваши аэродромы. Где находятся ваши верфи. Шпионил за соседями. Шпионил за вами — вы встаете в шесть, на завтрак обычно едите яичницу с беконом, любите бейсбол, пьете кофе со сливками, ваш любимый цвет — синий. Когда вы отсутствовали, я пробирался в ваш дом и совращал вашу жену. «Не торопись так, — шептала она, — подожди, сейчас, сейчас». Я прикасался к вашим дочерям — они улыбались во сне. Я задушил вашего сына — он даже не сопротивлялся. Я украл у вас последний пакет сахара. Отхлебнул из бутылки вашего любимого бренди. Я вытащил несколько гвоздей из вашей изгороди и послал их врагам, чтобы они расплавили их и отлили из них пули. А еще я отправил врагам карты ваших военных объектов. «Здесь находится авиационный завод, где собирают „боинги“. Здесь — нефтеочистительная станция. Крестиком на карте обозначено место, где делают камуфляжные сети». Я отправил врагам сделанные с воздуха фотографии ваших портовых городов. По рации я связывался с вражескими подводными лодками и сообщал, где находятся ваши военные суда. Я высовывался из чердачного окна своего дома и при помощи красного бумажного фонаря подавал сигналы вражеским самолетам. «Сюда, сюда!» Я оставлял свет включенным во время затемнения. Выходил во двор и запускал сигнальные ракеты, чтобы враг знал, куда лететь. «Бросайте бомбу туда, где я стою!» На своих полях я выкладывал из срезанной ботвы огромные стрелы, которые указывали врагу цель. «Там впереди военно-воздушная база!» Я передал всю информацию о вас. «Высокий красивый мужчина. Большие глаза. Прямой нос. Широкие плечи. Безупречные зубы. Обаятельная улыбка. Крепкое рукопожатие. Хороший семьянин. Член клубов „Элкс“, „Кивание“ и „Ротари“, а также местной торгово-промышленной палаты. Каждую субботу подстригает лужайку перед домом, каждое воскресенье ходит в церковь. Своевременно оплачивает счета. Время от времени позволяет себе провести вечер в баре с друзьями. Жена — домохозяйка, присматривает за детьми». Я выдал врагу ваши страшные тайны. «Порой проявляет рассеянность. Иногда забывает выносить по утрам мусор. Частенько говорит с набитым ртом».

Кто я? Вы знаете, кто я. Или вам кажется, что вы это знаете. Я продавец, у которого вы покупаете цветы. Владелец бакалейного магазина. Портье в отеле. Официант в ресторане. Я стою за прилавком в галантерейном магазине на углу Элм-стрит. Чищу ваши ботинки. Я преподаватель дзюдо. Я буддийский священник. А может быть, синтоистский. Я преподобный Иошимото. «Рад быр порзнакмиця». Я генеральный менеджер на заводе «Мицубиси». Или мойщик посуды в ресторане «Золотая пагода». Или швейцар в отеле «Клармон». Я владелец прачечной. Или питомника фруктовых деревьев. Или ранчо. Или фермы. Я рыбак. Или сборщик груш. Персиков. Клубники. Картофеля. Я развожу устриц. Я работаю на консервном заводе. Я забиваю кур. «С первого взгляда могу выбрать здорового молодого петушка!» Я тот улыбчивый толстяк в соломенной шляпе, что продает фрукты на вашей улице. Я президент общества «Цветущая вишня». Я секретарь ассоциации «Хайку». Я почетный член клуба «Банзай». Я один из тех, кого вы называете япошками. Один из тех, кого вы называете желтопузыми. Один из тех, кого вы называете косыми. Один из тех, кого вы называете узкоглазыми. Один из тех, кого вы называете макаками. Наши лица кажутся вам похожими до неразличимости. Вы видите нас повсюду и представляете, что мы захватили ваш город. Ночью, прежде чем лечь спать, вы заглядываете под кровать и проверяете, не притаился ли там кто-нибудь из нас. «Просто на всякий случай», — говорите вы. По ночам вам снятся кошмары, в которых мы стройными рядами маршируем по Главной улице. Кошмары, в которых мы разбиваем свой лагерь на вашей аккуратно подстриженной лужайке. Наши самые мучительные страхи связаны с нами. Вы помните, что мы натворили в Маньчжурии. Вы помните Нанкин. Вы никогда не забудете Пёрл-Харбор.

Я косоглазый снайпер, сидящий на дереве в вашем саду.

Я диверсант, притаившийся в зарослях.