Прохладным летним утром на берегу озера стоял туман. Редкие звуки легким эхом разбавляли унылое завывание ветра над спокойной водой. Звуки из деревни Глозо не доходили сюда, делая это место по-настоящему оторванным от остального мира.

Возле озера виднелся только одинокий силуэт человека. Высокий и худощавый, одетый в небольшой потрепанный плащ, мужчина казался логичной частью окружающего пейзажа. Он усердно копал яму в полной корней и камней земле. Его зовут Рауль Маршанд. Рядом с ним лежало завернутое в грубое полотно тело человека.

Совсем недавно этот человек плечом к плечу сражался с Раулем в подземелье и делился сокровенными мыслями. А после – его же рукой он лишился сердца. Но – такова была его несокрушимая воля, и противиться ей Маршанд не стал. Непризнанный изобретатель, создатель механического человека – автоматона, частью которого она сам и стал – Самюэль Донсон. Сердце продолжило жить, а тело медленно становилось тленом.

Рауль закончил копать яму и аккуратно, насколько он мог это сделать в одиночку, спустил тело вниз. Выпрямившись и отряхнувшись, он встал возле ямы и закрыл глаза.

- Не знаю, жив ли ты сейчас, либо покинул этот мир навсегда… Но память о тебе я сохраню на долгие годы. Твой гений узнал весь мир, и он в праве гордиться тобой. Хотя… он всегда узнавал о лучших когда уже было слишком поздно.

Тем временем, в Миготте шел дождь. В этом крупном портовом городе он был частым гостем, приходя с моря и обильно поливая грязные улицы. Потому заходящие в порт моряки часто называли это место «ржавым» - железные и стальные механизмы, конструкции и постройки быстро подвергались коррозии, приобретая рыжую окраску. Сами корабли были не лучше – деревянные, стальные корпуса, зачастую с деталями из меди, быстро темнели и портились. В укромных уголках порта часто стояли мрачные посудины, испещрённые дырами и трещинами.

Впрочем, и остальной город выглядел в такие дни не лучше. Небо закрывал дым фабричных труб, грязь на улицах месили паровые омнибусы, пароциклы и ноги прохожих. Сами прохожие часто сливались с улицей цветом своей невзрачной одежды и серостью лиц. Конечно, богатые люди стояли особняком от остальных, но их красота имела легкий оттенок искусственности и наигранности. В отличие от Рапиндо, города, чьим символом был технический прогресс, Миготт отличался своими традиционными взглядами. Большое количество старых церквей и других городских построек далеко не были похожи на новые районы Рапиндо. И уж конечно, город не мог похвастаться традицией богатых строить роскошные башни.

Черных пятен в облике города было немало. По улицам слонялись нищие и беспризорники, многие из которых были натасканными карманниками. Держать под вниманием все свои карманы было необходимым навыком для любого жителя – будь то бедный лудильщик или знатный аристократ. Впрочем, не всегда это помогало – тем неосторожным, что оказывались в узких проходах между домами и темных внутренних двориках, наполненных запахом сырости, угрожала опасность быть оглушенными резким ударом. Очнувшись, они оказывались обчищенными до нитки.

Кроме преступности, бедой города был слишком влажный климат. Медики не справлялись с наплывом вечно кашляющих, лихорадящих людей, толпы которых становились инфицированы после очередного больного гостя города. Немало несчастных становились такими после мимолетных удовольствий в многочисленных борделях города. И тем не менее – Миготт продолжал жить своей жизнью.

Ноэль Линсингтон возвращалась с работы домой. Работа швеи требовала много сил, потому на обратную дорогу их оставалось немного. Не спеша она шла по тихим мосткам - переулкам, избегая шумных, полных народа улиц. Торопиться ей действительно было некуда – год назад она развелась с мужем, первым человеком, с которым через года после ужасной катастрофы она все же решилась соединить свою жизнь. Тем, кто уже в первые годы совместной жизни показал себя неисправимым собственником и домашним тираном. Его повадки с работы, где он руководил цехом, слишком сильно отражались в семье, и потому Ноэль не выдержала и ушла от него. Однако муж заставил заплатить за это цену – единственный их сын остался у него, и теперь воспитывался отцом. Ребенок постепенно избавлялся от любви к матери, и той ничего не оставалось, как смириться с тяжелой потерей.