O, Sole mio! Отче наш, иже еси на бибиси… Да святится имя твое, да придет царствие твое… Чтоб ты сдохла! Шалава… Надо же, купила за три бутылки паршивого пива… Еще бы соску дала или надувную Мэри, чтобы помочь мне освободиться от бушевавших тестостероновых заморочек. Впрочем, это уже не важно… Это детали… – Дарий пошарил рукой по полу и нашел пачку сигарет с зажигалкой. Закурил, прокашлялся и снова отвалил к подушке. – Ну где тебя, потаскуху, искать, не на Луне же, в самом деле? Впрочем, легко догадаться, чем ты сейчас занята, наверняка какому-нибудь дегенералу делаешь бесподобную аку, и сама вся измусоленная… Бр-р-р… Интересно, что же после такой вероломной гастроли останется для нашей с тобой ламбады? Ох, шала… шала! Надо же, так вероломно, втихаря, без объявления войны, смылась в страну Ебаторию, ибо где еще можно быть в час ночи? А знаешь, что бывает за вероломство? Может, тебе напомнить душераздирающую историю про шоколадного Мавротелло и блядовитую Дезде?.. Впрочем, детский лепет… Ты же, мое солнышко, пойми простую вещь, что твои жалкие бутылочки пива – это унизительная отмазка, плевок, оскорбление и беспощадный вандализм в отношении моей пересохшей глотки… А в иные времена – о-го-го, будьте любезны, налейте в этот двенадцатилитровый жбанчик и далеко не отходите, ибо жажда еще не утолена… И какой черт заставил меня бежать в кафе, ведь знал же, что тебя там нет и что звонила ты мне откуда-то из другого места…

Так-то оно так, но я же, разговаривая с ней, отчетливо слышал в трубке голос певицы Зинги, ее бессмысленные тра-ля-ля и звуки блюза…

Без сомнения, в ударе был саксофонист Мафусаил, только он под пьяную руку способен выводить такие похоронные рулады… Впрочем, Мафусаил многостаночник: одновременно может исполнять соло на своем прослюнявленном саксе, курить сигарету, держать в свободной руке рюмку водки и тут же, без зазрения совести трах-тах-татах… застывшую в интересной позе Зингу, которая в это время не перестает петь любимую песню Эллы Фицджжж… «Шли на войну конфедераты»… А бармен Додик тоже не дурак, и это не сказки, а быль, Дарий сам был свидетелем… Однажды на кухонном столе, где повариха Медуза только-только закончила нарезать стейк, он уложил ее на живот и сзади стал наяривать, да так рьяно, что стол вместе с бесстыдниками пошел танцевать по кухне, пока не поцеловался с раскаленной плитой, на которой… а как же иначе? они в экстазе и подрумянили свои изнуренные похотью телеса… Кругом одно блядство и никакого просвета… Сейчас бы водочки, бутерброд с килечкой… впрочем, ху-эн-ху с ними, перебьюсь… Видишь ли, у нее девичник, женский коллектив, «посидим часика полтора, посплетничаем, и ты не успеешь допить свое пиво, как я уже буду дома…» Ага, сейчас… дождались…

Невыключенный телевизор бубнил: беседуя с человеком откройте поток энергии из нижних чакр слишком проникаться чувствами и мыслями другого человека опасно потеря катастрофа обратите внимание вы теперь не выходя из этого состояния рассмотрим самый примитивный вариант в основном безоблачная ветер юго-западный ни в коем случае не соглашайтесь это плетеный дачный стул и саморегулирующая проще простого намылить налить и насухо протереть обычной туалетной бумагой медицинский тип второй а теперь самое главное тип слабохарактерных мужчин а потом смирился…

Благородное сердце не может быть неверным.

Утро кроме свежести и пространственной ясности принесло Дарию умиление от вида спящей Пандоры. Ну, в общем-то, ничего необычного: светлоликий образ на фоне нимба рассеянных по подушке копны светло-русых (а каких же еще!) волос. Раскрытые, пухлые, как у ребенка, губы, в разъеме которых поблескивают зеркальца зубов. И никакого хищного оскала. Мир и дружба. Покой и беззащитность уснувшей медянки. Однако каша, которая со вчерашнего вечера все еще варилась в его голове, не стала менее крутой от созерцания лица соломенной блондинки – наоборот, ее сонная отрешенность взвинтила Дария, и он, дабы не окольцевать прекрасное горло Пандоры смертельным пожатием, отправился в другую комнату для визуального медосмотра. И то, что он увидел в отражении, его не взбодрило, но и не опечалило. Баклажановая синева перешла в цвет переспелой сливы. От вопиющей неприглядности своей части тела Дарий чуть не взвыл, но, памятуя, что имеет дело с очень личным обстоятельством, убоялся каких бы то ни было вербальных реакций и, прикрыв позорную наготу подолом майки, удалился в ванную. Под душем хорошо думается, что ему в ту минуту было крайне необходимо. И как только теплые струи пригладили его волосы и ласково прикоснулись к синеве, он понял, где надо искать поддержки. О Авиценна, помоги!

Выйдя из ванной, он еще раз подошел к зеркалу и перед ним тщательно вытерся махровым полотенцем с изображением бутонов красных роз. А сделав это и причесавшись, он подошел к мусорной корзине и вытащил из нее томик. Книга не виновата. Да здравствует книгопечатание! Не открывая страниц, он поставил томик на полку, мысленно процитировав где-то вычитанную банальность: «Надо верить тому, кого любишь, – нет высшего доказательства любви…» Затем он еще раз растаможил сумку Пандоры: просмотрел записную книжечку в красном переплете. Это был настоящий телефонный справочник, собрание имен и сокращений. Поди разберись: «Тел. 910… А. п…» или «775… с. Тантал», или… Дарий не стал особо напрягаться, поскольку в основном ему были знакомы «шумерские письмена» записной книжечки и почти все ее сокращенные обозначения. Например, в первом случае значило: Антонина, парикмахерша, у которой Пандора иногда делает прическу, второй телефон – сантехник Тантал. Но ведь можно под женским именем зашифровать какого-нибудь блудливого кента… Было время, когда Дарий усаживался за телефон и перезванивал по всем подозрительным номерам. Это была целая операция по выявлению элементов, посягающих на его Пандору. Впрочем, контрразведывательные мероприятия никаких агентурных успехов ему не подарили. Возможно, потому, что носили весьма поверхностный, можно сказать, формальный характер. Ибо при недвусмысленном уличении ее в измене должен был последовать разрыв, а этого-то как раз Дарий больше всего и не желал. Но вот что это? На последней страничке записной – карандашная запись: «Хуан Гойтисоло, моб. тел. 910…». Первым порывом было тут же набрать этот таинственный «моб» и провести скоротечную разведку, затем поднять с постели Пандору, допросить ее с лютым пристрастием и в конце концов раз и навсегда пресечь ее вероломные вывихи. Однако что-то приковало его внимание к незнакомым каракулям, и он, уставившись на вновь появившуюся запись, то есть на графическую сущность потенциального соперника, не без здравости размышлял: «Если узнаю, что это тот, о ком мне меньше всего хотелось бы думать, что тогда? Развод? Чепуха, что я без нее? Иголка без нитки – это лишь пустяковый железный штырек. Или все же устроить словесную разборку с элементами гестаповского допроса? Но она к этому уже привыкла и будет стойко огрызаться, словно героиня антифашистского сопротивления. А я при этом потеряю парочку миллионов нервных окончаний и усугублю и без того затрапезное состояние своей половой сферы…»

Он решил быть мудрее и, сказав себе: там, где нет воли, нет и пути, еще раз подошел к зеркалу. «Только тишиной и неброским прослеживанием я могу ее изобличить и…» – однако он не смог найти подходящую и утешительную для себя концовку внезапно осенившей его мысли. Тем более то, что он увидел в отражении, заставило его угомониться: синева приняла радужные оттенки, а мошонка была до такой степени скукожена, что он не выдержал и жалобно проскулил. Но это было только начало. Уже ночью, стоя над унитазом, Дарий долго не мог оправиться. Он даже помассировал Его, помял, пока не почувствовал журчание. Но его тотчас же удивил угол падения: вместо прямо-пологой траектории раздвоенная струя ушла вбок, едва не выйдя за пределы унитаза. Такого с ним никогда не было, и это заставило его хорошенько присмотреться к своему Артефакту. Он даже взял линейку и сделал по ней сверку, которая его просто огорошила. Было очевидным, что Он значительно, хотя и не катастрофически, уклонился в сторону от центра и при небольшом напряге воображения напоминал пизанскую башню. Форма явно не облагораживала содержание…

…Новое благословенное зелено-золотистое утро. В потертых до дыр джинсах, сандалиях на босу ногу и в бейсболке с длинным козырьком он походил на дачника, направляющегося на рынок за клубникой. И в самом деле, стояла земляничная пора, и он действительно отправлялся на рынок. Это было рядом, за железнодорожным переездом. Но цель похода была связана не столько с клубникой, сколько с «клубничкой», с надеждой встретить на рынке знакомого доктора, однажды уже оказывавшего Дарию специфическую медпомощь. Венеролог с античным именем Петроний, по совместительству подрабатывающий от ветеринарной службы на рынке, осуществляя санитарный контроль за продаваемыми пищевыми продуктами.

Впрочем, то, что однажды случилось с Дарием, было сущим пустяком. После купания в море он почувствовал жжение и нестерпимый зуд… Пристала какая-то зараза из семнадцати букв… Ага, паховый лимфогранулематоз… Ничего, разумеется, смертельного, пара укольчиков роцефина, промывание канала глянцеватым ахромеем и – капут болячке. Все зажило как на собаке, а то и быстрее…

Утро для Дария было безрадостным. Пандора собиралась на новую работу, и это не оставляло его равнодушным. Исподтишка он прислушивался и приглядывался к ее сборам. Вот она надевает «блядские трусики», почти ниточки, которые когда-то Дарий сдуру купил в секс-шопе, такой же лифчик – белый, с легкомысленными кружевами, и который, с его точки зрения, тоже очень сексапильный, а потому для него небезопасный. Надевает она лифчик так, как это делают все женщины. Сначала застегивает на груди, затем застежку перетягивает на спину, а колпачками бюстгальтера покрывает холмы Венеры. После этого обхватывает себя черной, выше колен, юбочкой-распашонкой, которую Дарий давно собирался экспроприировать ввиду ее аморальности, поскольку она держалась на одном крохотном крючочке, а так – чистая распашонка… При желании одним мановением руки можно расцепить этот предательский крючочек и – вот она вся, бери, ибо как не взять то, что так близко лежит. И с такими завидными товарными кондициями. Однако виду он не подал, тихо лежал себе, переваривая в голове мешанину, как сказала бы Пандора, подлых мыслишек. Потом она стояла перед зеркалом, что в прихожей, красилась, ибо он слышал, как щелкают футлярчики от губной помады, ресниц, дезодоранта, и знал, что потом она специальным карандашом будет наводить контур на и без того идеальной формы губах. Она станет еще очаровательнее, прельстительнее, и эту прельстительность она понесет в неизвестные пределы, на глаза какого-то для него чуждого, таинственного Хуана, который в воображении Дария принимал самые похотливые образы. А чтобы изранить еще больше свое воображение, Дарий встал с дивана и вышел в прихожую. Пандора с помощью длинной металлической ложечки надевала туфли.

– Ты только взгляни, разве я достойна такой обуви?

Дарий проследил за ее взглядом, обращенным на лодочки. Старенькие, но элегантные. Итальянского разлива. И когда она их надела и предстала в полной готовности отправляться на работу, Дарий понял, что в представшем перед ним существе нет ни единого изъяна, что одежды, хоть и не из гардероба Версаче или Готье, а сидят на ней так, как сидит на королеве красоты все то, на что были потрачены усилия целых коллективов модельеров. Красота не нуждается ни в рекомендательных письмах, ни в моде, ни в натужных ухищрениях пресловутых кутюрье. Кстати, это слово, как и другие типа

– Ну, я пошла, – помахала рукой Пандора и перекинула через плечо сумочку. В лодочках на двенадцатисантиметровых каблуках, юбочке-распашонке (рукой подать до лобка), с призывно рдеющим ртом (глядя на который нельзя не вспомнить о разнообразии сексуальных форм и видов), искусно подведенными ресницами, забранными в пирожок на затылке волосами – словом, стройная, улыбающаяся, абсолютно неотразимая белокурая бестия. Цимес мира. Один из катетов мироздания. Он обнял ее и прижал к своему неприбранному телу. Он еще не чистил зубы, а потому старался на нее не дышать. Только потерся щекой об ее щеку, словно щенок, лизнул шею и, открыв дверь, пропустил ее вперед.

Дарий вышел вместе с ней на улицу и проводил до границы двора. И потом стоял и смотрел ей вслед, пока она не затерялась в березовой аллее, начинающейся сразу за кустами жасмина.

Наступивший день снова был лучезарен и все сущее покрывал энергией и светоносным голубым флером.

На столе он нашел записку, оставленную Пандорой: «Одолжи у Легионера денег, купи молока, тостерного хлеба и попытайся что-нибудь продать…» Приказ без подписи, но подлежащий непременному исполнению. Легионер – это вовсе не легионер, а бывший ссыльный, которого ребенком вместе с родителями советская власть отправила в 1940 году в Сибирь. С женой Лаурой он живет на втором этаже, получает обычную пенсию, однако, как потерпевший от политического режима, имеет от государства кое-какие поблажки – бесплатный проезд в общественном транспорте и скидку в счетах за коммунальные услуги. Айвар (так звали Легионера) как человеческий тип был невыразителен, чаще всего небрит, с седыми, плохо причесанными патлами, и все это усугублялось тяжелым похмельем. Однако в доме никто его не видел пьяным, это был тихий искоренитель алкоголя и, по-видимому, страдающий, если верить сплетням, еще одной манией – педофилией. Когда Лаура уезжала на работу, к нему поднимались нимфетки из соседних переулков, и Дарий часто слышал несшиеся с потолка смех, топот полудетских ног, тяжелые шаги хозяина дома и его глухой, маловыразительный глас… Потом стучали двери, лестница наполнялась звуками рассыпавшегося гороха и все наверху затихало. Медея в таких случаях многозначительно, одними бровями, указывала на окна Айвара и разводила руками… Однако Дарий в это не верил, он знал другие типы мужиков, которые были стопроцентными педофилами… Какой дурацкий век: как что – голубой, педерал, как что – педофил, некрофил, зоофил или тот, кто играется с собственными какашками…

Когда Дарий позвонил в квартиру Легионера, у него еще не созрел вопрос о сумме, которую он собирался одалживать. Но когда тот, открыв дверь, похмельно осклабился, Дарий понял, что может рассчитывать на максимум… Дело в том, что Лаура была хозяйкой какого-то очень доходного участка земли и, понемногу его распродавая, пополняла свой банковский счет, выделяя при этом что-то Айвару на карманные расходы.

Когда Дарий вошел в очень опрятную, хотя и со старой мебелью квартиру, первым делом ощутил удушливый аромат самогона. На газовой плите стоял большой таз, над которым воспарялись бесцветные дымки – видимо, Айвар только что закончил гонку зелья и уже успел неоднократно побывать в роли дегустатора. Иногда на эти ароматы слетались случайно проникшие через оконную сетку мухи, но, сделав пару кругов над плитой, они замертво падали наземь, словно сбитые зениткой истребители. Нередко эфир, пронизанный алкоголем, приманивал Медею, которая минут через тридцать пребывания в квартире Легионера спускалась вниз в непотребном состоянии.

– Пятьдесят латов? – скосив к кончику носа глаза, переспросил Айвар. Потом он долго рылся в карманах висевших в прихожей одежд, но, не найдя ничего, сходил в комнату и вернулся оттуда с портмоне с серебряной дарственной пластинкой. – Тебе мелкими или одной бумажкой?

Уже в автобусе он дважды дотрагивался до кармана, где лежали деньги, и, убедившись в их целости, снова отворачивался к окну, за которым золотился шлейф уходящего дня. И ощутил такое же уходяще-золотистое настроение. Елочки, поперечные улочки, сосенки, поперечные улочки, березки, опять поперечные улочки и переулки, зеркальные стекла новеньких вилл, зеленого, карминного и кирпичного цвета черепицы крыш, пастельные тона фасадов, вымощенные каменными квадратиками дорожки, металлическое литье заборов, у калиток – новые почтовые ящики и надписи «злая собака», покосившиеся деревянные ограды, прогнившие одичалые крыльца пустых дач, брошенные кипарисы и туи, полинявшие от времени особняки с забитыми фанерой окнами и дверями, с такими же древними на верхушках крыш металлическими флюгерами, на которых то 1906-й, то 1932-й, то черт знает еще какой год… Заржавело. Затянулось туманом вечности. Не разглядеть собственного носа, не то что минувшее захолустье…

Из автобуса Дарий направился в сторону железной дороги, и, подходя к ней, его глубоко посаженные ноздри уловили шашлычные запахи. Он понял, что это происки Мусея, и поспешил домой. Однако, проходя тенистой рощицей, он выбрал взглядом свою березку и подошел к ее Светлости. Обнял, прижался и пребывал в близости несколько вдохновенных мгновений. Он поблагодарил ее за удачную сделку, поцеловал шершавый бок, пободался с деревом и, отпав, устремился на свою Сиреневую улицу.

Судя по еще не откупоренным бутылкам, прозрачным, не тронутым влагой бокам фужеров и внятному голосу Медеи, он понял, что застолица только-только формировалась. Когда повернул на дорожку к дому, увидел копну ее волос. Пандора сидела за круглым садовым столом неподалеку от дымящегося мангала, возле которого на корточках колдовал Мусей. Напротив Пандоры – Медея с дочерью Конкордией. Из кустов смородины торчали головки Саши и Маши. Слышалось их щебетание.

Пандора, повернув в его сторону голову, улыбнулась, и он поразился глубоким теням, образовавшимся под ее глазами. Но когда, минуя гряду флоксов, подошел ближе к столу и снова взглянул на Пандору, его взору открылась бездна зачарованности, с какой она взирала на желтые языки пламени, которые, не отрываясь от ольховых чурок, плескались в мангале. «Можно тебя на минутку?» – сказал он ей и, развернувшись, направился в дом.

– Вы куда? – Медея тоже поднялась со стула, держа на отлете руку с сигаретой. – Сегодня у нас повод, годовщина Мусика и годик, как погиб наш дорогой Фарисей. Так что уважьте…