События, описываемые в романе «В польских лесах», разворачиваются в первой половине и в середине XIX века, накануне Польского восстания 1863 года. В нем нашли свое отражение противоречивые и даже разнонаправленные тенденции развития еврейской идеологии этого периода, во многом определившего будущий облик еврейского народа, — хасидизм, просветительство и ассимиляторство. Дилогия «В польских лесах» и «1863» считается одной из вершин творчества Иосифа Опатошу.
Часть первая
В ЛЕСУ
Глава I
РОДОСЛОВНАЯ МОРДХЕ
Мордхе, отец его, дед и прадед (до шестого колена) родились в Липовецких лесах, женились на родственницах и жили целыми родами. Ежегодно на Хануку все съезжались к старейшему в роде и производили расчеты.
В добрые старые времена собиралось более ста человек. Мужчины, здоровенные, словно деревья в лесу, сидели до полуночи за дубовыми столами, выводили мелом на дощечках палочки и кружочки и съедали, запивая домашним пивом, столько шкварок и жареных уток, что женщины уставали ощипывать перья.
Напившись домашнего пива, они ругались на чем свет стоит, ибо происходили из коенов
[1]
, известных своим горячим нравом, иной раз дрались до крови, но скоро мирились, сватали свою молодежь и разъезжались.
На свадьбы, которые бывали часто, сходилось свыше трехсот одних только свояков. Каждая семья привозила собственного раввина и оркестр. Музыканты играли под открытым небом. Ссорились, всякий раз готовы были расстроить брак перед самым венчанием, но потом отходили и танцевали во всех комнатах, в сараях и в лесу.
От хорошей жизни и безделья молодежь только и делала что влюблялась, пугая родителей обещаниями отравиться в случае попыток помешать. Родители постоянно били детей, выгоняли их из дому, дети просили прощения и возвращались обратно.
Глава II
МОРДХЕ И ЕГО ОТЕЦ
Отец Мордхе Авром был женат второй раз. Ему было за пятьдесят. Среднего роста, широкоплечий, с длинной, по пояс, седеющей бородой, он следовал примеру тех евреев, которые не прячут деньги в кошелек, а просто бросают их в карман, чтобы они звенели и чтобы легче было щедрой рукой раздавать милостыню.
Реб Авром был состоятельным человеком. Люди утверждали, что если бы он не был таким чудаком, то мог бы сильно разбогатеть. Соседи-помещики предлагали ему покупать у них хлеб и шерсть. Но он, кроме леса, ничего покупать не хотел. Узнав, что Шамай Шафт, местный хасид, скупердяй, который, бывало, жил у него по целым неделям и которого он ввел к помещикам, берет у тех хлеб на корню буквально за бесценок, Авром избил его, крича о посрамлении достоинства еврейского народа, и приказал не пускать больше Шамая к себе в дом. Шамай смирнехонько принял побои. Он был уже тогда богаче Аврома, но, несмотря на это, ползал перед ним на четвереньках, глядя ему в глаза с виноватым видом побитой собаки.
Авром несколько раз в год ездил в Коцк. И когда ему приходилось в субботу оказаться в дороге, он устраивал торжественные субботние трапезы и приглашал к столу всех местных хасидов. За столом коцкинцы избегали бесед о святой Торе. Они знали, что Авром человек правоверный, однако довольно легкомысленный, любит шутку и часто посмеивается над самим ребе. Однажды он вывел из-за стола хасида-простачка и, склонившись к его уху, спросил, да так громко, что все слышали: почему, мол, реб Менделе окружил себя столькими тетушками и невестками, как — прости ему Господь это сравнение — поп в деревне? Эти слова он громко повторил несколько раз и рассмеялся. А когда реб Менделе после смерти жены вторично женился на одной из своих родственниц и та через шесть месяцев родила, Авром в присутствии хасидов заметил, что теперь ему наконец-то стал понятен стих: «Дела праведников совершаются руками других». «Я имею в виду совсем другое! Я имею в виду Бога». — Авром говорил отрывисто, словно оправдываясь, делая при этом дурашливое лицо и посмеиваясь.
Хасиды, готовые убить каждого за подобную выходку, глупо улыбались шуточкам Аврома. Они стыдились друг друга, словно иноверец грубо пошутил в присутствии изучающих Тору евреев. Но изучающие Тору не принимают такое близко к сердцу, они знают цену словам иноверца. Именно так хасиды всегда воспринимали шуточки Аврома. Они знали, что Авром часто говорит глупости, но, по сути, он хороший парень, с еврейским сердцем, щедр на деньги, поэтому община старалась не слышать того, что он говорит.
От первой жены у Аврома не было детей. Сидя с молодыми хасидами за бутылкой, он сам рассказывал, когда бывал в хорошем настроении, что при первой жене отнюдь не служил образцом добродетели. Немало парочек из близлежащих местечек едва не развелось из-за него.
Глава III
ПОЛЬСКИЕ ЛЕСА
Леса в Польше редели. Старый помещик, длинноусый шляхтич со старинным гербом на стене дома, с двуствольным ружьем над кроватью, действительный хозяин деревни, показывался все реже. Но он охранял свой лес, как и свое старинное происхождение, как свои тяжелые, медью окованные сундуки, где с незапамятных лет хранились старинные серебряные ковши с польскими монетами.
Лишь очень редко старый шляхтич срубал дуб. Один, не более. Никогда он не продавал дубовой рощи, знал, что в священных дубовых лесах его предки воздвигали гонтины
[16]
. Там вокруг вечного огня кружились голубоглазые, полунагие жрицы, увеселяли старейших, принося жертвы белогрудой Каледе, стыдливой Маджане, которая каждую весну отдавалась земле, расцветала и приносила плоды. А мудрый Святовид стоял против огня и, положа руки на толстый живот, сиял от радости, глядя, как его дочери, прекрасные жрицы, в медных тазах курили фимиам, бросались, окутанные облаками благовония, на свежие белые овечьи шкуры и пели, колдовали.
Воины, вооруженные копьями, на которых были вырезаны фамильные гербы, воины в синих кафтанах с крестами, вышитыми золотом и серебром, не слышали звона тяжелых церковных колоколов и толпами тянулись в священные дубовые леса к гонтинам и прекрасным жрицам.
И не один помещик, правоверный католик, который построил костел, содержал несколько сот бенедиктинцев и всю жизнь боролся против антихриста, в то же самое время, чтобы никто не знал, строил в лесу, среди разросшихся дубов, избушку, окружал ее земляной оградой и содержал там колдунью и ее прекрасных дочерей.
Старик шляхтич со старинным гербом на стене дома, делами которого управлял еврей, умирал. Новое поколение, воспитывавшееся в Варшаве, Риме, Париже, деревни не знало. Молодой шляхтич кутил, платил сотни рублей за кружевную нижнюю юбку куртизанки, швырял тысячи за право поцеловать полуобнаженную ножку. Густые леса Польши стонали, редели, переходили в руки евреев. Бревна вязались в плоты. Все лето евреи сплавляли в Германию лесной материал по Висле, по Жолдовке. Насаждать новые леса помещики не хотели: долго ждать, пока вырастут. Поэтому выжигали пни, вспахивали землю, и от лесов не оставалось следа.
Глава IV
ПРОЦЕССИЯ
Мордхе шел к избушкам рыбаков.
Старый, иссохший бук, единственный во всем лесу, с корой, морщинистой, как засохший гриб, стоял на холме. Дерево было снизу доверху изрезано: незнакомые имена, имена влюбленных, даты… Среди всего этого в глаза бросались квадратные еврейские буквы, вырезанные давным-давно дедушкой Мордхе и его прадедушкой. Может быть, старшие поколения согревала мысль о том, что внуки и правнуки когда-нибудь прочтут их надписи и задумаются, вспомнят о них. Мордхе остановился. Большие серые глаза раскрылись от волнения. Шестнадцатилетний юноша вдруг явственно ощутил позади себя шаги бесчисленных предков. Поколение за поколением. Он верил, как и лесорубы, что если бук — единственный, быть может, во всей Польше — исчезнет в одной стране, то появится в другой, и через несколько поколений снова вырастет в польской чаще.
В лесу раздавалось пение.
Мордхе приложил ухо к земле, стараясь понять, откуда несутся звуки, но голоса вдруг смешались, понеслись со всех сторон, и эхо звенело, словно пчелы в улье.
Он шел лесом, срывал по дороге прошлогодние волчьи ягоды, похожие на крупную чернику, жевал их и думал об отце, о процессии и вспоминал, что крестьяне мочат эти горькие волчьи ягоды в воде, смешивают с хмелем и тайно варят из них черное пиво…
Глава V
РЕБ ИЧЕ — КАББАЛИСТ
Мордхе стоял у окна, глядя на реб Иче, который сидел за дубовым синагогальным столом, погруженный в изучение Торы.
Реб Иче было уже за тридцать. Высокий, худой человек с черными, глубоко посаженными глазами, с восковым лицом, черной густой бородой и белозубой улыбкой, он был каббалист и знаток хасидизма. Таких евреев больше нет. Они появились когда-то вместе с хасидизмом. С талесом
[19]
и тфилин под мышкой они странствовали из города в город, где жили евреи, толковали о хасидизме и своей глубокой верой покорили Польшу, Галицию, Волынь. Когда прекратилась борьба между миснагедами и хасидами и хасидизм овладел еврейством, исчезли эти люди с хасидским умом. Прежние ребе редко передавали свое звание детям; каждый ребе имел учеников, молодых людей, которых он воспитывал, которым разъяснял сущность хасидизма, отвлекая их от бытия материального мира. После смерти ребе хасиды ездили к его ученикам.
Реб Иче был приближенным ребе из Коцка. И хотя он избегал людей, искал уединения, все, кто так или иначе соприкасался с ним, любили его. Он держал себя просто, не поучал и не критиковал окружающих — даже если они этого заслуживали — и для каждого находил доброе слово. Его взгляд мгновенно проникал в душу человека, он тотчас понимал то, для чего другому нужны годы, то, что большинство людей вообще не способны понять. Каждый, кто вел с ним беседу, чувствовал, что реб Иче может заглянуть в тайное тайных его души; любой грешник открывал реб Иче свое сердце, как ребенок — матери. Уходя от него, редко раскаивались, но хотели как можно скорее снова встретиться с ним.
В Коцке все знали, что этот человек избегает людей, ибо погружен в поиски путей для приближения прихода Мессии. Ребе не раз говорил, что он ищет одиночества, так как слишком хорошо знает людей, а теперь должен хоть немного познакомиться с деревьями. В то время Авром был в Коцке. Он пожаловался ребе, что живет слишком уж далеко от места, где учат Тору.
Ребе ответил:
Часть вторая
КОЦК
Глава I
ЕДУТ К РЕБЕ
Двойреле стояла у постели Мордхе, смотрела, как он спит, разрумянившись, подложив левую руку под голову. Точно так же обычно спал его отец, и ей вдруг стало обидно, что он до того похож на отца, будто это и не ее сын. Шелковая ермолка во сне сдвинулась с головы и лежала на подушке. Двойреле хотела снова надеть ее на Мордхе, но, боясь разбудить сына, осталась стоять с ермолкой в руке и думала, что даже волосы у него такие же, как у Аврома: прямые, черные, падают космами на глаза. У нее-то волосы тонкие, вьющиеся… Чем дольше смотрела Двойреле на Мордхе, на его румянец, на матовые щеки, на улыбку в углах рта, тем теплее становилось у нее на душе; она и сама не знала, плачет она от радости, что вырастила такого сына (чтоб не сглазить!), или оттого, что единственный сын ее теперь оставляет. Шутка ли, какая дальняя предстоит дорога! Около четырех суток надо тащиться на лошадях! И, Боже сохрани, в дороге что угодно может случиться! Она не хотела об этом думать, только прошептала над головой Мордхе заговор против сглаза.
Тихо вошла Брайна со свежеиспеченным пирогом. Приятный запах распространился по комнате, так что дух захватило.
— Удался на славу, не сглазить бы, — сказала довольная своим успехом прислуга, поднося пирог Двойреле и стуча при этом пальцем по поджаренной корочке. — Видите, хозяйка, какой он легкий?
— Действительно легкий, — попробовала Двойреле поднять пирог кончиками пальцев. — А что слышно насчет мяса, Брайна?
— Я еще вчера его засолила, и оно уже лежит в бричке!
Глава II
РЕБ МЕНДЕЛЕ ИЗ КОЦКА
На другой день Мордхе целое утро просидел у ребе в синагоге и удивлялся, что все еще не начинают молиться. Было уже больше двенадцати. Оборванные, обросшие хасиды расхаживали по пустой синагоге, не глядя друг на друга, словно чужие, и корчили невероятные гримасы, будучи погружены в свои мысли. Мордхе остановил одного из них:
— Когда здесь встают на молитву?
Хасид поднял голову, будто желая лучше понять, о чем идет речь, но, сердясь, что прервали его раздумья, огрызнулся:
— В Коцке не молятся!
Мордхе удивленно пожал плечами, посмотрел вслед хасиду и подошел к открытому окну, выходившему во двор. Двор был полон хасидов. Одни сидели на бревнах или камнях, другие лежали на траве, уютно расположившись возле своих узлов, беседовали и закусывали. Старый хасид ходил среди толпы с корзиной, которая была больше его самого. В корзине лежали булочки. Он шел и выкрикивал: «Да придет и насытится голодный…» Толпа расхватала булочки мгновенно. Мойшеле-хасиду вменялось в обязанность каждое утро брать у городских хлебопеков корзину булочек и раздавать их приезжим.
Глава III
ЕРЕТИК
Со слезами на глазах Мордхе отошел от толпы; он хотел остаться один. Ему было очень больно за реб Менделе. Он обошел реб Иче и пошел вдоль бревен, лежавших у забора. Тяжелые думы разбередили его душу. Он услышал, как его окликают, узнал голос Шмуэла и обернулся.
— Ну, как тебе нравится реб Иче? — улыбнулся Шмуэл. — Он опаснее босого Исроэла!
Мордхе посмотрел на него и ничего не ответил.
— Ведь в этой сцене во дворе, — загорячился Шмуэл, — чувствовалась рука реб Иче! Если б не он, Исроэлу не хватило бы дерзости так унижать ребе перед всей толпой! И как он смиренно — я говорю о реб Иче — упал потом к ногам реб Менделе! Но ребе его оттолкнул: он его прекрасно знает! В самом деле, — Шмуэл схватил Мордхе за ворот рубахи, — ходит себе человек, закатив глаза! Что из того, что он хорошо знает Талмуд и Библию? Я ведь тоже их знаю. Разве нужно строить такие гримасы? Скажу тебе откровенно: реб Иче хочет стать ребе! Он ни перед чем не остановится. Каждое его слово передается от человека к человеку, и достаточно ему зевнуть, чтобы они из этого сделали чудо! Чего тебе больше? Реб Иче только что приехал в Коцк, а уже все женщины города знают об этом — я не преувеличиваю — и собираются к нему. Ну, что ты на это скажешь? Реб Менделе женщин не принимал.
— Послушай, — перебил его Мордхе, — я голоден как собака, а идти домой не хочется. Ты не знаешь, где здесь можно достать что-нибудь перекусить?
Глава IV
ПОСЛЕДНИЙ
Реб Йосл Штрал кончил писать и тщательно перечитал исписанный древнееврейскими мелкими буквами лист бумаги: буквы были круглы, строчки выгнуты, как полумесяц. Он читал строку за строкой, прибавляя кое-где то кружочек, то палочку, уверенный, что его перевод не хуже оригинала. Он переводил «Фауста». Много лет работая над великим творением Гете, он не закончил еще даже первую часть. Перед ним лежало веймарское издание, переплетенное в мягкую кожу. Плотные бумажные страницы, украшенные коронами и витиеватыми заглавными буквами, усеяли табачные пятна. Он положил перед собой чистый лист бумаги, проставил красными чернилами цифру 307 и начал читать оригинал. И когда он дошел до места, где Мефистофель обращается к женщинам:
он решил не переводить этот текст на древнееврейский, поскольку в новейших изданиях, даже в немецких, его пропускали. Он несколько раз прочитал четыре строчки, улыбнулся, положил свою серебряную табакерку на книгу и глубже уселся в кресло.
Не надо было ему жениться на старости лет! Если б он хоть женился на простой девушке, его богатство способно было бы решить вопрос. Фелиция же не может быть счастлива, она всего лишь пожертвовала собой ради родителей. Если б ее отцу не грозило банкротство, он никогда бы не выдал за него свою дочь. Он только тем и подкупил их, что уплатил долги. Он ей чужд. Он это чувствует, хотя она исполняет все, что он ни пожелает. Каждый вечер она зовет его к себе в гостиную, вероятно, надеясь, что он развлечется среди ее гостей. Но как он выглядит, сморщенный старик, среди либеральных помещиков и еврейских молодых людей? Каждый, кто встречает его в обществе, должен жалеть его жену и думать про себя, что такую молодую, красивую женщину ничего не стоит отбить у старого Шейлока… Он и не заходит туда, к ним, сидит у себя в комнате, читает, пока не разболится голова, а там пусть делается что угодно! Он стесняется ее, стесняется вздохнуть или кашлянуть при ней. Как только она появляется, ему отчаянно хочется казаться моложе… Уже несколько месяцев, как они не были близки… А его богатство? Так ведь она сама рождена в богатстве. Гете прав… Как там сказано у мудрецов: «Вожделеющий женщину меньше, чем он желает молитв, удалится…»
Он поднял очки на лоб и стал смотреть, как Вепш, спокойный, золотистый, искрится в лучах заходящего солнца.
Глава V
«ВЕЛИКАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ»
Фелиция вошла в соседнюю комнату, постояла с минуту, нахмурив лоб и закусив губы, как заупрямившаяся девчонка, решившая выкинуть какую-нибудь штуку наперекор родителям. Она корила себя за то, что заходила к мужу, ласкала его, сказала несколько теплых слов, как это обычно делают героини романов, чувствующие себя «грешными» и боящимися, чтобы муж чего не заподозрил. Она зажгла свет и начала читать письмо, которое Комаровский тайком сунул ей в руку. Совсем еще молодой, со светлыми усами, голубыми детскими глазами, с манерой говорить, перескакивая с одной темы на другую, Комаровский понравился Фелиции с первой встречи. Она редко понимала, что он говорит, не могла связать одну его мысль с другой, но в этом для нее был отдых от ясности, логичности и точности, которые царили в доме. После первого его визита Штрал сказал жене, что молодой Комаровский напоминает хорошую верховую лошадь, которая, почувствовав на себе всадника, уже не может стоять на месте. Ей это сравнение понравилось. Она не понимала, как может человек быть таким восторженным, но целыми днями думала о нем, все больше и больше запутываясь. Словом, когда Комаровский находился у нее в доме, Фелиция чувствовала себя счастливой.
Она скомкала письмо, глянула на себя в зеркало, осталась довольна матовым, спокойным лицом, которое там увидела, и усмехнулась: в записке Комаровский просил ее подождать, потому, мол, что считает себя еще не достойным ее. Она опять развернула письмо:
«…я верю, что время скоро придет, уже действительно скоро… Человечество должно быть свободным. Евреи — один из тех народов, которые дадут Мессию. Мы живем в удивительное время! Я думаю, что скоро, скоро… я упаду к твоим ногам, буду целовать следы твоих ног, впитывать в себя пыль мира, чтобы ты вышла очищенной и чтобы я смело мог сказать: идем! Светом очей твоих мы разгоним злых духов, которыми кишит земля. Сияние, исходящее от седьмого вестника, которого Бог должен ниспослать на землю и который уже находится среди нас, озарит тебя, мой ангел! Огонь твоих глаз воспылает так, что зло исчезнет и земля станет раем!»
«И если ты не пойдешь за мной, я останусь у ног твоих, как верная собака, никого не буду допускать к тебе, чтобы пылинка не пала на тебя, моя матер долороза!
Еще вчера я готов был отдать свою жизнь, лишь бы Рим не попал в руки антихриста. С ружьем за плечами, со словами: „Petrus Apostolus, Princeps Apostulorum“ я пошел с австрийцами покорять неверующих итальянцев, и что же вышло?.. Я, правоверный католик, содействовал погребению христианства! И никто не посмеет бросить мне в лицо слово „антихрист“! Кагане прав: мы живем в поразительное время. Старый Рим освободился! Слышишь!.. О-сво-бо-дил-ся!..»