Всё началось ещё в прошлом веке, когда наши деды воспылали очередным желанием построить новый справедливый или даже как они тогда думали совершенный мир; когда у невероятно терпеливого народа, наконец, лопнуло его терпение и он решил под гиканье кучки мерзавцев, как обычно возглавивших его поломать ход истории и позволить собственноручно провести очередной «лабораторный опыт» над собой; когда после «грандиозного» государственного переворота над ним самим ещё потом довольно долгий срок (семьдесят лет!) глумились…

И он (народ) весь этот срок опять терпеливо ждал и вкалывал, обманываясь с удовольствием (а с удовольствием как говорят всегда дороже!) превращался в ту серую массу уставших от собственного самопожертвования людей, наконец, получил ту метаморфозу коей и любуется сегодня со своей изумлённой «физиономии». Царей менял на «царей»; цепи на кандалы; несправедливость, открытую на несправедливость прикрытую.

Вот это всегда изумляло! Сначала разбаловать правительство до неприличия чтобы, потом, накопив огромную кучу обид, недомолвок, недовольства им — неожиданно взбеситься, получив определённую кучу неприятных духовных и физических увечий всё-таки начать (снова и снова) новую жизнь. Мы, наверное, мазохисты что ли? Мы сперва усиленно испокон веков сами себе создаём все различные проблемы, чтобы затем с пионерским усердием целенаправленно решать их. И как ни странно вот уже тысячелетие (и наверняка не одно!) живём так. К примеру, читая хотя бы тех же классиков, убеждаешься в этом. И живём, с таким непонятным для остального мира рвением неистовым упоением — нисколько не теряя искренности в своём деянии.

И правда! Порой нас не понимает: ни вечно рвущийся к цивилизованности — запад, ни хранящий тайну древности — восток, ни тем более не замечающие свою необыкновенность — мы. Тем не менее, мы не кичимся этим — мы даже как-то снисходительно отрекаемся от своей исключительности — вроде как бы даже стыдимся её, предпочитая первостепенному своему: либо западное, либо восточное. И ничего… Те с удовольствием принимают наше уважение, не возмущаются (как делали бы мы и делаем, во всяком случае, в душе).

Я вот вспоминаю 1985 год. Мы же вроде как до этого и не замечали, насколько плохо живём. Может потому что всем скопом? Как говорят: «На миру и смерть красна!» — что нам тогда бедность?! «Свято место — пусто не бывает». Потому материальную бедность заменяли богатством души и грамотностью. Говорил вождь пролетариата В.И.Ульянов (Ленин): знание — сила. Вот мы и «накачивали мускулы» мозга.

Они с «Фомичом» (как звали его по имени или никто не помнил или просто не хотел знать, а кто знал, всё равно по обыкновению так же величал) постоянно уже в течение года лазают по помойкам в поисках каких-либо продуктов пригодных для использования таковых — как пропитание. А так же всяких различных вещичек: старых телевизоров, холодильников и другой ерунды, где можно разжиться цветным металлом, раскурочив их. Затем сдать его в приёмный пункт и наконец, уже на вырученные деньги приобрести в аптеке дешёвый «боярышник» (настойка на спирту) и в очередной раз — опохмелиться.

«Больные» люди — ищут «лекарство». Этот процесс они выполняют как зомби. Вполне привычно и мастеровито. Фомич хоть и на N-Ное количество лет был постарше его, но и невзирая даже на обильное употребление алкоголя довольно-таки шустро проводил свои поисковые манипуляции на зависть всякому молодому. Зачастую к ним присоединялись другие такие же «больные» бездомные или опустившиеся «товарищи по оружию» и они сообща всей гурьбой рыскали по помойкам с одной и той же целью. В настоящее время они промышляли вдвоём.

Ген-Ник (так его звали почему-то все, кто знавал его ещё как Геннадия Николаевича в прошлом, когда он ещё был профессором и преподавал в политехническом институте механику или же звали его так слепо, уже отдаваясь всеобщей привычке) он сейчас стоял в некоторой задумчивости поодаль. В данный момент на вид ему можно было смело дать лет полста не меньше, но и это первое впечатление иногда неожиданно меняется то в одну, то в другую сторону. В конце концов, представляя его человеком неопределённого возраста.

А и, правда! Он выглядел то до неприличия молодым юнцом с какими-то неправдоподобными взглядами на современную жизнь: веруя в Бога и преклоняясь перед ним (часто-часто испуганно крестясь); то виделся уставшим во всём стариком весьма практичным атеистом уже не верившим ни в судьбоносность событий, ни в их предопределение. Вообще толком никто не знал его жизненной истории. Вроде только кто-то (да и он сам) иногда вдруг то ли невзначай вспомнят, то ли брякнут о его преподавательской деятельности вскользь и — всё! Он не любил особо распространяться о себе, вроде как бы неприятно ему теперь об этом вспоминать… Да никого собственно и не интересовало его прошлое. Главное что в нём ценили так это то, что он был всегда спокоен, рассудителен и невраждебен, неважно пьян он или трезв. Случалось иногда очень редко, когда бывал он удивительно нервным расчётливым даже в некоторой степени жадным, но никогда злым, а потому зачастую забавляющим всех его окружающих «товарищей по несчастью».

А несчастья у каждого были свои: кто-то спивался (как они считали) из-за жены или тёщи; кто-то из-за сложившейся политической и экономической ситуации в стране; кто-то по поводу из солидарности к угнетённым трудовым массам, обманутым и обездоленным жуликами всех слоёв и «концессий»; у кого-то ежедневно «штурмом бралась Бастилия»; кто-то ещё чего-то придумывал, а кто-то по прямому стечению обстоятельств судьбы к коим и относился наш Ген-Ник. Но только он один, наверное, из всей этой пьющей шатии-братии твёрдо знал (или думал, во всяком случае, что знает), что временные неудобства запоев как неожиданно начались так неожиданно и закончатся предопределённые свыше. Это он ещё рассчитал когда-то давно, будучи студентом, хотя и не предполагал, что это окажется уж слишком так неприятно.