Повесть о трёх искушениях

Панасенко Леонид Николаевич

Всё равно, – сказал незнакомец как бы самому себе. – Всё равно придётся вмешаться в вашу память. Крылья, факт падения, облик... Всё это придётся стереть. Поэтому будем откровенны. Я, собственно, не человек.

ПЕПЕЛ И ЗВЁЗДЫ

Он спешил. У него было видимо-невидимо дел в этом уголке Вселенной, дел трудных и ответственных, и потому он попросил Корабль лишний раз не беспокоить его. Тем более что среди встречных миров только на одной из планет – Земле – существовала разумная жизнь, да и то робкая, слишком молодая. Прогнозам своих коллег умудрённый опытом Патрульный «Великого Кольца» мог верить или не верить, но одно он знал точно: людям предстоит ещё долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.

И всё же Корабль позвал его в окрестностях именно этой голубенькой планеты.

– Что ещё? – спросил Патрульный. – Что ещё осталось под звёздами непонятного или непосильного для тебя, мой друг?

– Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя, ответил Корабль. – Он докладывает: один из аборигенов поднялся в мыслях своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За это главенствующая в стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа, убить его. Наверное, стоит вмешаться...

«Вмешательство... – подумал с тревогой Патрульный. – Мы очень редко прибегаем к этому. Только в тех ситуациях, когда „поправку“ требует объективная историческая необходимость. Тот ли это случаи, тот ли? А с другой стороны... Спасти искорку разума очень заманчиво. Ветры истории могут раздуть её в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных...»

СЕНТЯБРЬ – ЭТО НАВСЕГДА

«И пришёл к тебе бог Солнца, и дал в жёны дочь свою, а за что – тебе, раб недостойный, никогда не понять...»

Озорной лучик проколол желтизну листьев, коснулся лица. На ветвях, заглядывающих в распахнутое окно, светились другие лучики-паутинки. Они сонно двигались по саду, залетали в комнату. Да, седеет лето... Бартошин любил эту старую грушу. Что за сорт! В самом деле красавица – «лесная красавица». Плоды огромные, сочные... В ту далёкую осень они, студенты, отъедались после войны хлебом и грушами. Хлеба понемножку, а груш сколько душа желает – душистых, слаще мёда. Наверно, потому губы Марии были такими сладкими. Слаще мёда... А в самом деле – за что? За что бог Солнца дал ему, демобилизованному лопоухому сержанту, Марию?

Иван Никитич опять повторил в памяти шутливую молитву, которую с надрывом прочитал на их свадьбе Костя Линёв, и улыбнулся. Костя тоже приударял за Марией. Но пока Линёв носился с очередной идеей преобразования истории как науки, они в сентябре тихо-мирно поженились.

На свадьбе их было пятеро. С Кривого Рога приехала мать Марии, привезла два куска сала. С мировой скорбью на лице заявился Костя, но, выпив полбутылки «Степных цветов», подобрел душой и даже сочинил молитву, смешав в ней все мифы и верования народов мира. Катя, подружка Марии, сидела тихая, как мышь, испуганно поглядывала то на его ордена и медали, то на Марию, что-то представляла себе – из «семейной жизни» – и тут же заливалась мучительной краской стыда. Тёща была усталая с дороги, но в общем довольная выбором дочери и поэтому умиротворённая. Она подолгу снимала кожуру с картошки, а сала брала самые тоненькие кусочки. При этом её корявые пальцы напрягались. Спустя минуту-другую кусочек непонятно каким образом возвращался на тарелку обратно... Ближе к вечеру Катя вдруг пискнула «горько!». Он так охотно потянулся к Марии, что звякнули ордена. Катю опять бросило в жар, а мать заулыбалась. Губы жены таяли под его напористыми губами, и бывшего разведчика даже качнуло – поплыл под ногами затоптанный пол, сдвинулись стены старенького общежития...

Бартошин покачал головой: тридцать лет прошло с той осени, а не забылось, нет.