Прежде чем взяться за перо и приступить к этому роману, писатель снял с туалетного столика зеркало, поставил его перед собой и принялся рассматривать свое лицо. Слегка вытянутое, вполне заурядное, но все же не лишенное своеобразия. Глаза — серые и усталые. Темные волосы отброшены назад со лба и приглажены за ушами. Рот — слегка недовольный и упрямый — с небольшой натяжкой мог бы показаться ироничным. Подбородок невыразительный. В уголках рта залегли две длинные складки.

Общее впечатление указывало на нерешительность вкупе с чувством собственного достоинства. Порой перевешивало одно, порой — другое, по настроению, которое, в свою очередь, определялось взаимоотношениями и гармонией между галстуком и всегда наполовину поднятым остроконечным воротничком. Это опять же было связано с целым рядом внешних обстоятельств, таких, как наличие денег, сигарет, впечатлений и пр. Но порой случалось, что писатель, несмотря на безукоризненный галстук, пребывал в отвратительном расположении духа. Впрочем, это могло бы подтолкнуть нас к слишком глубоким размышлениям, поэтому ограничимся констатацией факта: он был человеком настроения.

Зеркало равнодушно отражало его облик, на протяжении полутора лет оно делало это по нескольку раз на дню, и ему порядком поднадоели и физиономия писателя, и его галстуки. Зеркала, за исключением флегматичных карманных, как и объективы камер, поразительно быстро устают смотреть на одно и то же лицо; так что зеркальце для бритья буквально требует, чтобы перед ним время от времени подкрашивали кокетливый женский ротик, а цейсовский объектив затуманивается и утрачивает четкость, если им фотографировать одного человека несколько раз подряд. Вот так и зеркало писателя. Оно отразило его лицо, недовольное и зевающее, а когда он, забывшись, продолжал глядеть в него, скорчило гримасу.

Складки в уголках рта словно ударом ножа рассекли его черты, глаза утратили симметричность, а подбородок презрительно опустился. Писатель показал язык своему отражению, которое незамедлительно ответило ему тем же, зажег сигарету и начал писать. Сначала он написал любовное письмо.

На прошлой неделе исполнился год, как ты умерла, Ами,

У меня есть камера «Цейс-Икон» 6x9, со светосилой F/6,3. Я бы предпочел купить другую, со светосилой F/4,5, но она почти вдвое дороже, а я не смог собрать сразу столько денег. Камера у меня уже три года, и я истратил почти целое состояние на пластины и всякие дополнительные принадлежности, а также на проявку снимков.

Прежде я фотографировал пейзажи, но теперь в основном снимаю людей — поодиночке и группами. Пейзажные снимки вечно тщатся выдать себя за произведения искусства, каковыми, по-моему, фотографии быть не могут и не должны. Фотография призвана запечатлеть все детали конкретной ситуации, и ничего больше. Поэтому она всегда будет оставаться лишь моментальным снимком. Экспозиция свыше 1/5 секунды принципиально противоречит природе фотографии.

Я всегда проявляю снимки сам. Три-четыре раза в год меня охватывает неодолимый интерес к проявке и печатанию фотографий с пластин, которые были отсняты за последние несколько месяцев и так долго пролежали в шкафу, завернутые в светонепроницаемую бумагу, что я с трудом вспоминаю, что там на них было. Я запираюсь в своей комнате, ввинчиваю красную лампочку в патрон и беспощадно сметаю все с письменного стола. На освободившееся место я водружаю кюветы с водой, а также проявителем и закрепителем, которые купил днем и в некотором экстазе растворил в мерном стакане с горячей водой.

Я предпочитаю метолгидрохиноновый проявитель. С ним проще управляться и труднее что-то перепутать в суете, которая всегда охватывает меня, когда я занимаюсь фотографией. Кроме того, мне нравятся стеклянные капсулы «Агфа», с обеих сторон закрытые мягкими оловянными крышками, — они рвутся легче, чем живое тело, и порошок высыпается из них белыми блестящими зернами. К солям закрепителя я, наоборот, испытываю некоторую антипатию. Мне кажется, что их кристаллы выказывают слишком много претензий и самомнения, когда с шумом падают в стакан с водой.

Я кладу пластину в кювету и слежу, чтобы проявляющий раствор заботливо растекся по желатиновой поверхности, матовая бледная кожа которой слегка окрашивается в свете красной лампы. Я медленно покачиваю ванночку взад-вперед, а сердце мое стучит все учащеннее. Когда на пластине, словно раскрывающийся бутон, начинают проступать темные пятна, настает кульминационный момент. Теперь я действую хладнокровно, придавая изображению необходимые оттенки и глубину. На этой стадии я редко совершаю ошибки, руки действуют сами собой, точно автоматы; внутренне расслабившись, я жду, пока пластина достаточно потемнеет и наступит черед погружать новую. Тогда я опять оживаю.

Без пяти десять. Значит, через пять минут появится Ами. Я все приготовил к ее приходу. На столе две кюветы — одна с проявителем, другая с фиксажем, копировальная рамка, две пачки бумаги «Велокс» и стопка аккуратно сложенных негативов. Под потолком светит красная лампочка.

Сам я облачен в удивительный торжественный наряд. Ами наверняка рассмеется веселым и беспечным смехом, когда заметит видавшие виды заляпанные брюки и пиджак, который узок в груди, и поэтому на нем не хватает пуговицы. Она не преминет попенять мне укоризненно-равнодушным тоном: отчего бы не пришить новую пуговицу? И при этом, исключительно по старой привычке, насмешливо вздернет подведенные брови.

Я беру копировальную рамку, вставляю в нее негатив и осторожно накрываю листом бумаги. Она довольно неохотно прилепляется к желатиновой поверхности и выгибается словно кошка, которая только что проснулась и потягивается, изгибая спину мягкой широкой дугой. Я накрываю рамку крышкой и настороженно смотрю на лампу — она загорается на сорок секунд. Мои глаза с тревогой и страхом ловят световой поток, который наполняет комнату и энергично борется с инфернальным светом висящей под потолком лампочки, и, споткнувшись, в отчаянии останавливаются на часах — 10 секунд, 20 секунд, 25, 35, 37, 39.

— Сорок.

Белый свет гаснет так же быстро, как и загорелся, фотолампа краснеет еще больше — от чувства победы. Я опускаю лист бумаги в проявитель, мое дыхание становится учащенным и настороженным.

На столе лежат клочки бумаги; дрожа от холода, они скручиваются в трубочки и покрываются грубой шершавой гусиной кожей. Я разворачиваю их и пытаюсь разгладить испуганные тела. Они сопротивляются, а когда я силой распрямляю их, испуганно шуршат.

— Поосторожнее, — просит Ами, — ты делаешь мне больно! Еще шею мне свернешь! Полюбуйся, все платье измял! Как ты посмел!

— Успокойся, любимая Амишка, — говорю я. — Еще чуть-чуть, и все будет готово. Мы уложим тебя в эту толстую книжищу, и завтра утром будешь свежа как огурчик, а на платье не останется ни единой складочки. Минуточку, милая Ами. Знаю, это больно, но не хочешь же ты всю жизнь пролежать вот так скрученной?

Ами пытается улыбнуться. Но это причиняет ей боль, и бумага вздыхает.

— Ни за что бы не пришла, если б знала, что будет так больно. Думаешь, мне будет приятно спать между страницами «Свода законов 1734 года»? Ведь ты туда решил меня засунуть? Вот уж спасибо!

Когда мы приехали в город и прошли через зал ожидания на вокзале, я заметил по лицу Ами, какую необоримую власть имели над ней город и его атмосфера. Выражение слабости и робости исчезло, и вновь появился голодный усталый взгляд. Яснее всего я увидел это, когда мы садились в таксомотор и я склонился над ней. Едва различимые своенравные складочки в уголках рта разгладились, а положение головы, когда она усаживалась в авто, свидетельствовало о напряжении. которое пытаются скрыть. Ами попросила шофера немного проехать по главной улице, ее взгляд жадно впитывал тусклый свет летнего вечера. Она опять сделалась знакомой, но я все же сел как можно дальше от нее. Я вновь чувствовал свое равнодушное и безоговорочное право на нее, мы всегда признавали его само собой разумеющимся и верили, что нам уже никогда не оказаться в ситуации, которая бы застала нас врасплох. Я спросил:

— Ты не устала, Амишка? Может, лучше отвезти тебя домой? Ведь ты ни на минуту не сомкнула глаз прошлой ночью.

Она подняла на меня удивленный взгляд:

— Как хочешь. Хотя сейчас не позже десяти. Впрочем, это все равно.

Она еще больше вжалась в свой угол и стала глядеть в сторону. Мы ехали мимо гавани, и шхеры дружелюбно подмигивали нам сквозь тяжелый теплый летний воздух. Я по-прежнему чувствовал это дурацкое само собой разумеющееся право собственности на Ами, и мне было все равно, смотрит она на меня или нет. Ами сняла шляпку, и ее золотые локоны развевались и разлетались во все стороны. Я попросил шофера повернуть к ее дому.