Спасаясь от пены, Фрэнк бросился на четвереньки, юркнул в круглый лаз какого-то коллектора. Труба коллектора не могла быть глухой: в конце ее хотя и слабо, но все же светилось отверстие выхода, и это весьма обнадеживало. Пена шла буквально но пятам, и Фрэнк со всей возможной в его положении резвостью пробирался вперед.

Труба выходила в небольшой овальный, тускло освещенный зал и неожиданно заканчивалась широким раструбом — довольно высоко над полом. Фрэнк высунулся из трубы по пояс. Сделал попытку ухватиться за верхний край раструба. Не удалось. Прыгать вниз головой не хотелось, но другого выхода не было. Фрэнк вытер пот с лица испачканным ржавчиной рукавом, привстал на руках и, рывком подтянув ноги, швырнул себя в воздух.

Приземлился он сравнительно мягко — «кошкой». Вскочил, внимательно осмотрелся, насколько это позволяло тусклое освещение. Было жарко и сыро, где-то шумела вода. Только теперь ему пришло в голову, что здешние лабиринты очень напоминают нижние ярусы старой венерианской базы «Маммут».

Побаливало бедро — результат поспешного спуска по спиральному желобу во время пожара в кольцевой галерее. Впрочем, легко отделался. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не заприметил спасительный желоб еще до того, как сработали огнетушители. Фрэнк с омерзением сплюнул (создателей пены отнюдь не заботили ее вкусовые достоинства), поправил под мышкой кобуру с бластером, пошел в обход зала.

Не считая массивной решетки, запирающей низкую полуовальную амбразуру непонятного назначения, зал был пуст. Фрэнк вынул нож, включил вмонтированный в рукоять фонарик и направил его за решетку. Луч упал на глянцевую поверхность воды. Должно быть, бассейн. И, наверное, очень большой, потому что свет фонаря не достигал противоположной стенки. Над водой курился туман. Фрэнк бесполезно подергал решетку. Похоже, зал — это вовсе не зал, а просто большая цистерна…

В операторской оказалось светлее, чем Фрэнк ожидал, — просто стены, пол, потолок помещения были покрыты черным светопоглощающим материалом. Блики от многоцветных экранов, табло сняли на рукоятках аппаратуры маленькими полумесяцами, создавая занятный геометрический узор, будто капли росы на узлах сплетения нитей невидимой паутины. В самом центре «паутины» перед широким экраном типа «Стереоспектр» маячила фигура очень высокого тощего человека. «Шест на ходулях», — окрестил его Фрэнк про себя.

Трое других операторов были заняты чем-то у малых экранов плоского типа, скрытых наполовину козырьками нарамников. Лица упрятаны под ажурные забрала мускулопультов, впечатление такое, будто в лицу человека присосалось металлическое насекомое величиной с паука-птицееда. Техника тонкая. Бровью повел — кто-то на полигоне в люк провалился, рот приоткрыл — мощный водоворот. Подмигнул — выстрел, поморгал — серия… Эффектным дополнением к забралам мускулопультов были розовые удлиненно-выпуклые крышки наушников — от висков к подбородкам. Ни дать ни взять огромный двусторонний флюс Чутко слышу, ясно вишу, с тобой, полигонщик, все, что угодно, сделать смогу… Нет, как бы там Вебер не возмущался, а потягаться с дыроглазами на равных — дело почтенное.

Вебер толкнул гостя в кресло, сам плюхнулся в соседнее, тихо спросил:

— Пива хочешь?

Фрэнк моргнуть не успел, как уже держал в руке высокий стакан с белой шапочкой пены.

Стараясь не привлекать к себе внимания, Фрэнк отступал за широкую спину Лангера, сел в кресло. Фраза Кьюсака об «ответственности» и «тренированных Вебером плечах» не выходила из головы. А собственно, что он хотел этим сказать?

— Первые сведения о «черных следах» мы получили неделю назад, — говорил Гэлбрайт, показывая Никольскому копии документов. — Отдел Наблюдения нашего филиала представил нам на рассмотрение вот это…

Никольский быстро прочитал предложенный картон.

— Сосед Эдуарда Йонге лично видел «черный след»? — У Никольского был громкий, но приятный голос, чем-то похожий на голос Лангера.

— Да, вот его показания. Обратите внимание на дату, когда он впервые заметил «черный след».

Светлый овал сомкнулся над головой. Полная темнота. Кто-то чихнул, и Фрэнк, ощутив медленный ток охлажденного воздуха, с беспокойством подумал о старике.

— Долго возитесь, Купер! — бросил в темноту Гэлбрайт.

— Адаптация зрения, шеф.

— Оставьте. Привыкнем по ходу дела.

Вокруг неуверенно замерцало. Судя по абрисам пола и потолка, холл был цилиндрической или бочкообразной формы. Стены источали мягкое сияние, создавая иллюзию пространственной глубины, и (как отметил про себя Фрэнк) ничем существенным не отличались от экранных стен залов экспресс-информации в других отделах Управления. Но вот иллюзорная глубина слабо окрасилась: левая половина холла нежно-зеленым, правая — голубым, и холл стал похож на остекленный зал демонстрационного океанариума с двухцветной водой; а там, где должна была проходить граница слияния красок, проступило крупное изображение оператора. Это был сероглазый брюнет, лет тридцати, в черно-белой форменной рубахе.

…В общем и целом рейс нашей Четвертой экспедиции к Урану проходил в спокойной деловой обстановке. Команда рейдера, как это ей и положено, исправно несла корабельные вахты. Группа десантников, по настоянию Нортона, большую часть своего времени отводила спецзанятиям и тренировкам. Члены комиссии — семеро ученых во главе с Юхансеном — вырабатывали тактику изучения оберонской загадки на бесконечных совещаниях. При этом каждый из них очень тактично отстаивал свою позицию и очень доброжелательно, деликатно критиковал позицию оппонента… Я, как положено медикологу корабля, следил за самочувствием экипажа, регламентировал усердие десантников, чересчур увлекавшихся «перегрузочно-силовой» тренировкой, удерживая их от намерений сломать себе шею до прилета на Оберон. Ну что еще?.. Ах да, пожалуй, следует упомянуть о моем лингвистическом увлечения: в этом рейсе я прилежно осваивал хетто-лувийскую ветвь вымерших языков. На борту «Лунной радуги» я был (как, впрочем, и многие здесь) новичком, и невинное увлечение помогало мне коротать свободное время.

Все шло нормально, здоровье экипажа было огненным, языковые крепости сдавались мне одна за другой, цель экспедиции — система Урана — уже просматривалась даже на средних экранах салонного информатора. И, увидев однажды в стройном ряду средних экранов малопривлекательную темную дыру, я, признаться, особого значения этому не придал… Ну, может быть, испытал мимолетное чувство досады по поводу чьей-то небрежности или неосторожности.

Чувство некоторого недоумения я испытал, когда неделю спустя увидел в библиотеке разбитый дисплей, которым я пользовался накануне, копируя текст лидийского манускрипта времен династии Гераклидов…

Для ремонта пришлось вызвать инженера-хозяйственника — порядок есть порядок. Инженер-хозяйственник — он же суперкарго и он же механик по ангарному, палубному и прочим видам вакуум-оборудования нашего корабля — без интереса, мельком взглянул на изуродованный экран дисплея, но зато как-то очень внимательно посмотрел на меня. Мне даже стало не по себе… Припоминаю, в тот момент я невольно подумал, что прозвище Бак прилипло к этому человеку не без причины. Тяжелая, до глянцевого блеска выбритая голова с большим, квадратной формы подбородком и приплюснутым носом… Я поспешил заверить механика, что к повреждению экранов дисплея и салонного информатора не имею никакого отношения. Бритоголовый Бак молча вмонтировал новый экран, ушел. Я вздохнул и продолжал свои языковые упражнения. В этот день без особого, впрочем, успеха..

Но окончательно хетто-лувийскую ветвь, на которой я так уютно устроился, подрубило новое происшествие. Как-то зайдя в кухонный отсек, чтобы наполнить свой термос кофейным напитком, я услышал гневное бормотание, а затем и увидел бритую голову Бака, менявшего экран системы аварийного оповещения. На подбородке механика красовалась нашлепка медицинского пластыря.

Хуже всего то, что большую часть года небо над Копсфортом совершенно прозрачное…

Сегодня после заката он нечаянно задел взглядом желтую искру Меркурия, и потом целый вечер в ушах плавал крик меркурианской чайки. Она кричала скрипуче, протяжно, долго: «Кия!.. Кия!.. Кия!..» И чтобы отвлечься от крика-призрака, крика-воспоминания, он стал думать о разной чепухе, но это помогало плохо. Напрасно, к примеру, он пытался припомнить, как звали того проклятого попугая на лунной базе «Гагарин», которого скучавший в резерве Джанелла выучил орать во всю глотку: «Лейтенант Нортон, смир-р-но! Салют!» Он вспомнил лишь, что много раз собирался свернуть голову ни в чем не повинной птице, но так и не собрался. И еще почему-то вспомнилось, как Михайлов стянул в пакгаузе толстого рыжего кота, принес на рейдер за пазухой и спрятал у себя в каюте, решив прокатить до Урана, и как сначала все были рады и дали рыжему имя Форсаж, а потом, уже после разгона до крейсерской скорости, когда эта кошка вдруг родила под ковровым фильтром регенератора пятерых мертвых котят, ее у Михайлова отобрали, стали называть Мадам и очень жалели. Мстислав Бакулин обозвал Михайлова живодером и чуть не полез в драку. А дальше… Дальше был Оберон, и никаких воспоминаний тут не требовалось. Об этом можно было только размышлять, но десять лет утомительных размышлений его убедили, что именно об этом лучше не думать. А кошку-межпланетчицу подарили какому-то зоопарку, я зеваки знали о ней больше, чем о погибших на Обероне десантниках. Один из парадоксов современной жизни, но об этом тоже лучше не думать.

Скверная штука спонтанные воспоминания. Стоит мимоходом зацепить глазами желтую точку над горизонтом, и в ушах надолго застревает крик давно уме, вероятно, умершей чайки: «Кия!.. Кия!..» Черт бы побрал этот крик! Когда он впервые услышал меркурианскую чайку, ему и в голову не приходило, что это крепко врежется в память и со временем перевоплотится для него едва ли не в главную особенность Меркурия. В звуковой образ планеты.

Раньше по поводу представлений о Меркурии никаких сложностей у него не было. Двойник хорошо знакомой Луны, только гораздо больше и жарче, и есть там крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат. Подлетая к планете, он спал. На борту комфортабельной «России» он отлично выспался за четверо прошедших суток и на четверо суток вперед и лишь за полчаса до пересадки в орбитальный лихтер без всякого любопытства взглянул на скучно оголенную под солнцем поверхность, усеянную оспинами цирков, вмятинами кратеров, сморщенную и задубелую, как высохшая кожура граната. На спуске лихтер заложил крутой вираж, на его экранах колесом повернулась грандиозная мозаичная панорама: белые и золотистые многоугольники, полосы, звезды, дымчато-черные круги и овалы, синие плоскости, ртутно-зеркальные капли и купола, а на следующем вираже появились голубовато сверкающие иглы башен-кристаллов, бело-черные «шахматные» поля, что-то похожее на длинное розовое озеро со стеклянистыми, в красных прожилках берегами, вогнутые склоны, облагороженные амфитеатрами мутно-зеленых ступеней — террас… и все это пестрое нагромождение обнимала горная дуга, причудливо изрезанная складками, на каждой вершине что-то ослепительно блестело, а дальше, за этими блестками, уходили, горбатясь, к горизонту угрюмые кряжи, дико изуродованные рубцами полуразрушенных цирковых валов, трещинами разломов и воронками кратеров. Окинув взглядом внезапно распахнувшийся простор, он вдруг испытал ощущение масштабности захваченного людьми нового мира (ощущение, которое ему уже приходилось испытывать дважды: на подступах к Марсу и при посадке на Ганимед и Титан) — ощущение того, что это, черт побери, планета, а не какая-нибудь там луна. Разумеется, он сознавал, что один город, пусть даже очень крупный (с двухсоттысячным населением, которое дало своему городу трогательно-символическое название Аркад), еще не повод для торжеств по случаю освоения всей планеты, но ощущение «нового мира», не покидало его…

Лихтер пронырнул огромный, брызнувший фиолетовым светом шлюзопричальный колодец, остановился и выпустил на перрон пассажиров. Хорошо, что он догадался выйти последним, никто не заметил его замешательства. Перронные ярусы космопорта напоминали скорее фойе столичного гранд-театра, чем вокзальное помещение, и в форме десантника он сам себе казался ужасно нелепым в нарядной толпе. Средневековый пират на фоне сверхсовременного интерьера. Аркад с первых шагов поразил его роскошью, неслыханной и невиданной в условиях Внеземелья и до тех пор, пока од не связался через вокзальный видеотектор со штабом отряда «Меркьюри рэйнджерс», ему не верилось, что здесь вообще нужны люди его профессии. И потом ему целый день в это не верилось, пока он знакомился с городом. Точнее, не день, а те пять часов, которые штаб ему выделил на устройство и отдых. В отдыхе он не нуждался и за четыре часа успел (как ему представлялось) многое осмотреть. Здесь было много такого, чего не встретишь в других уголках Внеземелья, а главное — много зелени, света, простора, воздуха и воды. Позже он уяснил, что видел только мизерную часть самого крупного города Внеземелья. Самого автоматизированного, самого промышленного, самого комфортабельного, самого-самого!..

Странными были эти минуты. Снялось белое небо… Словно в молочном море бушевали в нем глянцево-белые волны с перламутровым кружевом пены на гребнях. И снилось иссиня-черное солнце. В зените.

Черное солнце стояло над пропастью. В пропасть каскадом сбегали террасы. На склонах террас — крутые ступени, льдисто блестевшие то ли стеклом, то ли действительно льдом. Неодолимый, тревожный соблазн пробежаться по этим ступеням… А за спиной, как обычно в такие минуты, плавал Затейник и, разжигая соблазн, подстрекал: «Ну, чего там! Вперед!..»

Появлялся Затейник непременно в сопровождении светового эффекта: где-то сбоку вспыхивал вертикально удлиненный отблеск и, мелькнув солнечным зайчиком, исчезал. Боковым зрением отблеск почти всегда удавалось поймать. Затейника — никогда. Однако воображение уверенно рисовало висящий в воздухе сгусток зеркальной субстанции, напоминающей ртуть Оборачиваться бесполезно — все равно не увидишь. Но Затейник был за спиной: от него исходило ясное ощущение ртутно-подвижной тяжести.

— Ну? Чего там?! Вперед!..

И начинался стремительный спуск по скользким ступеням. Безрассудный, безудержный бег… Подобные сны видят, наверное, молодые горные лошади. Полускачка, полуполет. Ветер в лицо. Дух захватывало, сердце бешено колотилось. Но страха не было. Ничего такого не было, кроме вскипающей злости. И надежды, что пытка движением скоро закончится…

За одну меркурианскую ночь Плоскогорье убило четверых меркуриологов и уничтожило два катера-шаролета. Погибла практически вся экспедиция. По обугленным трупам определяли: убийца — высоковольтный разряд. Водитель третьего шаролета красочно описал момент катастрофы: стоило впереди идущей машине снизиться до критического в тех местах уровня — и «навстречу катеру из какой-то ямы выскочил огненно-голубой головастик, похожий на кобру в прыжке!..». Потом водитель долго ничего не видел, потому что был ослеплен вспышкой близкого взрыва, и едва сумел дотянуть до лагеря на своем утыканном осколками аппарате. То, что осталось от экспедиции, срочно эвакуировали, разведку временно прекратили — в длиннющую меркурианскую ночь было много других неотложных дел. Конечно, в длиннущий и адски горячий день забот было не меньше, но разведгруппу на Плоскогорье все-таки отрядили. Разведчики облазили множество ям и ничего подозрительного не обнаружили, даже бурение с отбором керновых проб сути зловещих событий не прояснило. А ночью снова трагедия: пытаясь выяснить, почему перестала работать смонтированная разведгруппой линия геофизических датчиков, погиб еще один шаролет. С этим решили покончить и опасную территорию попросту объявили «зоной ночной недоступности», запретив до лучших времен всякую самодеятельность в этом районе. Решение администрации хотя и вызвало ропот разведчиков-энтузиастов, но было абсолютно правильным. Рисковать людьми и техникой без особой на то необходимости — преступно, а на фоне главных задач промышленно-металлургического центра Меркурия — преступно вдвойне. Тем более что королевство Огненных змей никому, кроме искателей-первопроходцев, пока не мешало.

Шли годы, менялась администрация — запрет оставался, и постепенно привыкли к нему, как привыкали на этой планете к десяткам запретов иных — рук не хватало объять необъятное. И кто знает, когда наступили бы «лучшие времена», если бы не обнаружились доминионы проклятого королевства (еще два опасных в ночную пору участка) и если бы к одному из них близко не примыкал богатый иридием рудник «Нежданный», которому надо было работать и ночью и днем. Временное перемирие с Огненными змеями, к радости энтузиастов и неудовольствию трезвых практиков, закончилось Отложив текущие дела, энтузиасты бойко организовали группу технического содействия «Мангуст», усиленную ребятами из «Меркьюри рэйнджерс», и подготовили ночную штурм-операцию под названием «Конкиста». Но очень скоро «мангустадорам» пришлось убедиться, что наскоком змеиную крепость не взять: эффектная гибель хорошо оснащенного, как им представлялось, десантного вездехода (к счастью, безэкипажного) послужила сигналом к отбою. Отступив, стали думать, как быть. Штурм электрических площадей в сотни квадратных километров требовал опыта и соответствующего оборудования. Ни того, ни другого не было. Ведь никому я в голову прийти не могло, что на Меркурии доведется вступить в серьезную схватку с природным электроразрядником такой чудовищной энергоемкости и вдобавок неясного принципа действия, — геофизики лишь пожимали плечами. Тогда мудрецы из «Мангуста» решили испробовать в деле дистанционно управляемый тягач-вездеход, оснастив его «надежным заземлением», а попросту говоря, волочащимися сзади связками цепей и металлических тросов, настолько длинными, насколько это было под силу мощной машине. То самое, что Дик Бэчелор называл «подручными средствами». Н-да…

В штурмовой лагерь катер прибыл за два часа до назначенного срока операции. В районе лагеря парила глухая меркурианская ночь. Да и сам район, по словам общительного связиста-попутчика, был «глухоманью на отшибе». Этому можно было поверить. За время полета от полуденного Аркада до «вечерней границы» связист то и дело показывал ему, новичку, местные ориентиры, но лишь единственный раз они видели с высоты довольно крупную базу и уже знакомые по Аркаду участки «шахматных полей» — гелиоэнергетическую сеть рудничного комплекса «Менделеев». И после, когда машина прошла над изрезанной кинжальными тенями зоной терминатора, прошмыгнув очень красивую зову «розового луча» (прощальный привет хромосферы уходящего солнца), и нырнула в глубокую, как океан, планетарную темноту, он не без подсказки того же связиста заприметил промелькнувшие на правом траверзе далекие огни опорной базы каких-то разведэкспедиций, а потом они шли под ночным полушарием еще три тысячи километров, и ничего, кроме двух вулканических факелов, редких вспышек проблесковых маяков прямо по курсу и неподвижных звезд наверху, он не видел…

Лагерь ему понравился. Везде и во всем здесь ощущался порядок. Но когда был дан сигнал к началу операции и он увидел, как оборудован штурмовой тягач-вездеход, у него возникло сомнение… Люди едко перешучивались, скрывая тревогу, и лишь руководитель группы Джобер был полон загадочного оптимизма.

Затея, как показалось на первых порах, себя оправдала; механический мамонт, уволакивая свой невероятный шлейф, тяжело вылез на Плоскогорье и с упорством железного идиота стал ломиться сквозь кучи камней и клубы поднятой пыли и жгуты ослепительно синих разрядов и фейерверочные россыпи искр и дымные столбы света направленных сверху прожекторов эскадрильи специально для этого случая роскошно иллюминированных катеров. Вслед за ним, осмелев, поползла самоходная установка с какой-то аппаратурой; экипаж — водитель и оператор. Водителем самоходки был Аймо Зотто, по прозвищу Канарейка — любимец отряда «Меркьюри рэйнджерс», самый веселый десантник из всех десантников-весельчаков, каких только можно припомнить, — и его убила шаровая молния… Не хочется вспоминать, до чего он был скрюченный, страшный, этот Аймо, когда его принесли в бункер и неизвестно зачем уложили на стол походной операционной. Такого рода внезапности всегда болезненно бьют по нервам. И особенно сильно, если ты в непонятном для самого себя качестве представителя штаба с головой ныряешь в горячий котел незнакомой тебе обстановки едва ли не прямо с трапа доставившего тебя в этот ад межпланетного корабля и сперва, пытаясь сосредоточиться на изучении орбитальных снимков и карт проклятого Плоскогорья, слушаешь через полуоткрытую дверь звон гитары, смех и песни Аймо, а потом помогаешь вытаскивать из скафандра его неподвижное тело, и какой-то дурак самодовольно-траурным баритоном тебе говорит: «Вот так, Нортон, мы здесь и живем, здесь тебе не Юпитер, и ты, должно быть, у нас не задержишься…» А те, кто умнее, сжав челюсти, не говорят ничего, и это еще хуже… Да, он сразу невзлюбил Меркурий. Однако, насколько Меркурий был для него предпочтительнее Юпитера, знал об этом он один и ни перед кем не собирался отчитываться.

Над бассейном, бесшумно помахивая крыльями, пролетела ночная птица. Нортон проводил ее взглядом и заодно осмотрел небо — нет ли где летучих мышей. Промелькнула еще одна птица, но перепончатокрылых не было: Он остался сидеть. Он обсох, и плавать уже не хотелось; сидеть ему было уютно. Задрав голову и пошевеливая ногами в воде, он долго смотрел на Луну. Хотя понимал, что это рискованно. Моргнуть не успеешь, как снова провалишься в изнурительный полусон… Понимал и смотрел.

Почти все лучшее в жизни было связано у него с Луной. С лунными космодромами, базами и, конечно, с друзьями, которые там… Пестрый табор, исходная точка, трамплин для молодецких набегов по всем направлениям Внеземелья. Так ему представлялось когда-то. Теперь он даже не тосковал. Знал и был тверд в своем знании: мосты сожжены. И навсегда. Он сам их сжег не колеблясь — будь оно проклято! — и ни о чем не жалел. Иногда, правда, что-то болело. Особенно в лунные ночи. Слишком много лунных и звездных ночей… Да, он слишком привык к борьбе с Внеземельем. Скучал. По этой борьбе. Внеземелье он теперь ненавидел. Боялся? Что ж, можно сказать и так. Не совсем справедливо так говорить, но зато избавляет от мерзостной тонкости оправданий. Он упорно боролся, сумел кое-что сделать, на в конце концов проиграл. Вот и все… В пылу борьбы не заметил, когда романтику соперничества с Внеземельем потеснила экспансия иного свойства. Вслед за разведчиком-первопроходцем густым косяком пошел деловитый монтажник-строитель, добытчик, промысловик — Земля решительно, быстро втянула доступные ей уголки Внеземелья в орбиту своей экономики. Человечеству, дескать, иначе нельзя, не выжить. Все это верно и справедливо, но… Но почему итог внеземельной экспансии заранее предполагается блистательно победным? Человек намерен все взять и ничего не отдать — к иному себя не готовит. Земля плюс просторное Внеземелье представляется людям в виде обыкновенной арифметической суммы; было мало, стало несравненно больше, а будет, знаете ли, бесконечно много. Не все догадываются, что это не так, что здесь берет свое высшая алгебра плохо вообразимых последствий. О том, что это не так, он я сам догадался не раньше, чем почувствовал эту алгебру на собственной шкуре…

Нет, добиваясь возврата на Землю, он не испытывал угрызений совести. Внеземелье ясно и жестко дало ему знать, чтобы он убирался туда, откуда пришел. Он так и сделал. А тем, кто остался, он желает всего наилучшего.

Он смотрел на Луну, вспоминал их и желал им всего наилучшего. Крупных успехов, ярких побед. Все они славные парни, волевые, отважные, стойкие, и вполне заслуживают побед. Но лично он с этим покончил. В блистательную победу над Внеземельем он больше не верил. Отработать в Пространстве положенный срок было общественным долгом, и он его выполнил, но верить или не верить — это, в конце концов, его личное дело. Конечно, найдутся такие, кто будет его презирать за то, что он, Дэвид Нортон, специалист экстракласса, предпочитает сидеть на краю уютного бетонного корыта, болтать ногами в воде и глазеть на Луну со дна уютной-земной атмосферы. Ну что ж… Отнестись уважительно или, напротив, при встрече руки не подать — это ведь тоже личное дело кого-то. Кого-то из тех, кто продолжает мнить себя там, в Пространстве, хозяином и еще не успел сокрушительно проиграть…

Нортон вдруг ощутил за спиной чье-то присутствие, слегка насторожился. Пляжной полосы здесь не было, близко к бассейну подступали кусты каликанта. За кустами были молодые вязы, и Нортон, не оборачиваясь, уверенно предположил, что тот, чье присутствие он уловил, находился под вязами. Да, запах скорее всего исходит оттуда… Собственно, это не запах, если говорить строго, однако дать более точное определение предмету подобных своих ощущений Нортон не мог. Его мало интересовало, имеет ли эта его способность ощущать на расстоянии достаточно крупные одушевленные объекты хоть какое-нибудь отношение к обычному механизму восприятия запахов. Не все ли равно — как и посредством чего? Просто он давно убедился, что, сам того не желая, своеобразно чувствует запах живого (живозапах, если угодно), как чувствует стрелка магнитного компаса глыбу металла. Убедившись, вынужден был примириться, хотя живозапахи по большей части не доставляли ему удовольствия. Терпимо «пахли» немногие из людей. Приятно «пахли» только Сильвия, дети и, как ни странно, собаки. Сильвия «пахла» уютно и как-то невыразимо удобно… Нет, живозапах там, за кустами, был не ее…

Был пятый час утра, когда он почуял какое-то неудобство. Поерзал в кресле, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Не удалось. Странно… Был бы в этом хоть какой-нибудь смысл, он помолился бы сразу всем звездам вместе взятым и сказал бы им, что на сегодня с него довольно!..

Он сидел в своем кабинете на втором этаже за рабочим столом и смотрел на большую тетрадь в черной обложке. Тетрадь, которую он никогда никому не показывал, прятал в секретном сейфе стола, и знал о ней, кроме него самого, разве только один Голиаф. Сегодня в ней появилась очередная запись…

Год назад тетрадь называлась просто — «дневник», хотя дневником в общеупотребительном смысле она не была. Скорее была каталогом всяческих проявлений уродства, которое он притащил в себе из глубин Внеземелья, и в конечном итоге вполне заслуживала названия «Черная книга». Тайком от жены он заносил в эту книгу все свои «ненормальности». И даже пытался как-то классифицировать их. Он полагал, что здесь, на Земле, дела пойдут по-другому и «ненормальностей» будет меньше. Лелеял надежду, что в земных условиях все это постепенно заглохнет. Зря он надеялся. Дела пошли не так, как он ожидал. Скверно, в общем, пошли дела…

Он захлопнул тетрадь, сжал зубы до боли в скулах. Сегодняшний блеск в гардеробной его доконал. Досада, растерянность, и никакого желания думать. Да и о чем, собственно, думать?

Блеск на ладонях он видел и раньше. Впервые — после десанта на Умбриэль, где едва не отморозил руки из-за неисправности обогревательных элементов в перчатках скафандра. Помнится, уже тогда он правильно увязал появление блеска с действием холода и к низким температурам стал относиться с опаской. Впрочем, ему там пришлось ко многому относиться с опаской. Было в Пространстве кое-что и похлестче… Стоп! Что было, то было. С тем, что было, покончено. И больше не будет. Но здесь…