полночь на курган Золотая Грушка поднялся всадник. Из-под ног низкорослого степняка взмыла сова и полетела со странным пугающим криком к недалекому лесу. Всадник повернулся в седле, провожая взглядом лохматую, похожую на тень птицу. Внизу, под отвесным обрывом, прорываясь сквозь узкое горло, шумела река. От Кубани поднимался туман, обволакивая курган влажной теплотой. Холодным ветерком, рожденным на левобережных горах, снова сдувало его книзу.

Всадник, тихо спустившись с Золотой Грушки, взмахнул плетью. По следу коня шелестели примятые травы, а когда он вырвался на поблескивающий тракт, круто падающий в Бирючью балку, подковы начали звонко бить обильно политую дождями и кремнисто подсохшую землю.

Навстречу, от Ханского брода, кто-то ехал, напевая невеселую адыгейскую песню. Всадник, сбавив аллюр, свернул на мягкую обочину тракта, поджидая одинокого путника. Конь захрапел, поднял голову и заржал, Ему похотливо ответила кобылица. Вскоре над неровной клубковатой линией кустов показался верховой с ружьем за плечами.

— Кто? — спросил он, перестав петь. — Кто? А, это ты? — Он испуганно метнулся в сторону, тщетно пытаясь на скаку снять из-за плеч ружье.

Напоив лошадей у Ханского брода, Миша медленно поднимался по крутогорью Бирючьей балки, небрежно сидя на желтой полстянке. Он ехал в ночное на Купырике, гнедой кобыленке, черногривой и вертлявой. Купырик, мотая головой, одолевала крутизну мелким, торопливым шагом. Тропка вилась между густыми кустами карагача и держидерева. Привязанная справа Черва жалась, стараясь не поцарапаться о колючки, давила Мишино колено потным горячим боком.

Позади шла Кукла, рыжая кобылица донских кровей, любимица Миши. Кукла значилась по правленской росписи строевой лошадью запасного третьей очереди Семена Карагодина.

На шее Куклы был чумбур. Она изредка приостанавливалась, тихонько ржала, подзывая отстающего жеребенка. Намотавшись за день, жеребенок еле тащился, останавливался и, обнюхивая колючку, фыркал. Черва не оглядывалась на сосунка, зная, что ее шкодливым сыном старательно занималась Кукла, прозванная в семье Карагодиных «родной тетей».

Когда до гребня осталось не больше десяти саженей, Купырик поднатужилась и выскочила наверх, осыпав со склона гальку и щебневатую землю. Кобылица остановилась, заржала, раздувая розовые ноздри. Высокие травы богатых отав медленно колыхались широкими по-лосами, похожими на мертвую зыбь. Вдали повисло оранжевое марево, предвестие гроз, под ногами поднималась мягкая осенняя брица, по нетронутым землям венца росли пыреи и пушистый ковыль, поближе к обрывам — жеребок, подсохшая к осени медоносная колючка, потеснившая резец и синяк. Еще не сорвалось перекати-поле, еще не подули со Ставрополыцины великие туркестанские ветры, которые разворошат кубанскую степь и погонят по ней верткие кураи и горькие запахи.

Солнце садилось за хребет. Веером расходились лучистые полосы. Накладным золотом куполов блестела форштадтская церковь Жилейской станицы. Закубанские горы темнели, сливались с облаками, и высоко поднимался искрящийся резной край. Мир был прост и поня-тен. Древние горы и не менее древняя степь были близко знакомы, и радостно ощущалась эта близость.

Миша проснулся первым. Осторожно переступая через спящих, он выбрался на затоптанную кругами траву, закиданную черными головешками и золой. Поеживаясь от утреннего холодка, Миша решил по-хозяйски обойти табор. Сразу же наткнулся на новенькие шлейные хомуты, валявшиеся возле велигуровского рундука. Миша узнал Федькины хомуты. Внимательно оглядев их, он заметил острые следы зубов и пожеванную петлю постромки.

«Волк, что ли?» — подумал мальчик, и от сознания столь близкой опасности, в которой находилось ночное, по телу пробежали мурашки.

Прибрав хомуты, он вытащил повозочный кнут, украшенный пышным ременным махром, и продолжал осмотр, теперь уже более смело. В стороне, на слегка примятом следу, возле сырых колючих татарников распласталась изорванная Федькина сумка. 'Мишка поднял ее, покачал головой и понюхал. Пахло чесноком.

«Колбаса, — вздохнул Миша, — а угостить не мог, жадный. Кабана-то хворого закололи, и то жалко».

Но упреки приятеля вскоре сменило любопытство: кто же был виновником кражи? Волк не способен на столь безобидное дело. Шакалы? Не могли эти трусливые звери вытащить из-под головы провиантский мешок.

На кухонном крылечке Мишу встретила улыбающаяся женщина с добрыми глазами. Она приветливо глядела на мальчика, скатывая с рук комочки желтого теста. Мать Миши, Елизавета Гавриловна, была еще нестарой женщиной, но постоянные заботы рано огрубили ее когда-то красивое лицо и очертили рот скорбными складками. Нелегка жизнь казачки, с утра до ночи цепляются незаметные для мужского глаза мелкие домашние дела, которым не бывает ни конца, ни краю. Если казак мог передохнуть между сенокосом и полкой, между обмолотом и пахотой, а иногда и понадеяться на смышленого сынишку-погоныча, то казачке не бывает роздыху. Всю жизнь вертится она возле печи, коров, готовит впрок молочные продукты, месит навоз для кизяка, следит за птицей, свиньями. Спозаранку, когда так сладко спит муж, натяйув на голову овчинную шубу, в начале улицы играет на дудке пастух-чередничий. Поворачивается казак спросонок, щупает рядом пустое место, на котором вот-вот лежала жена, — бормотнув, переворачивается на другую сторону, продолжая сладкий утренний сон. Зорюет казак так же, как зорюет его строевой конь, опустив дремотную голову у влажной кормушки. А жена уже на ногах, уже выдоила коров, оттащила в закутку упрямых телят, выгнала коров на улицу. А опоздай немного — проведут мимо мычащую череду

[1]

 и придется тогда догонять стадо, бегом поспевая за коровами, несущимися по сизым полыням выгона и по ядовитому молочаю. А после того, как розлито молоко в глиняные глечики и куры справились с золотистой дорожкой пшеницы, надо, вы-брав золу, разжигать печь, стряпать. В горячее время зачастую едет казачка за снопами и сеном, вывершивает скирды, глотает пыль у соломотряса, успевая справиться и дома. Ведь никто не сделает за нее того, что хозяйке положено сделать.

Приходит поздняя осень, мчатся по станицам свадебные тачанки, украшенные яркими лентами, позвякивают оружием и графинами хмельные дружки-бояре, и усатая голова свата подпрыгивает у крыла, обрызгивая расшитый разноцветными нитками холстинный рушник. На-плевать удалому свату, что, прежде чем легло на его плечо это полотенце, надо было выдергать коноплю, составить ее в шатровые кучи, вымочить в гнилой реке, кишащей пиявками и ужами, вытрепать стебли, насучить нитки, наткать длинных полотнищ, а после долго еще их белить, окуная в копанки и растягивая для просушки на пригорках.

Зима не приносит долгожданного покоя: начинается пряжа, взапуски работают прялки, вязальные крючки и самодельные ткацкие станки, перерабатывая овечью «вовну» на шароварное и черкесское сукно, на чулки, кофточки и перчатки. Встрепенется темной ночью хозяйка, выглянет во двор и, если увидит, что где-то замерцал уже огонек у ретивой казачки, быстро засвечивает каганец, и комната наполняется шмелиным жужжаньем веретена. Минуты короткого роздыха наступают, когда подрастает сын, оженится, и в семью приходит домовитая невестка. Только тогда имеет право свекровь и чуть попозже подняться, и посудачить на лавочке с соседками, выбрать время для посещения церкви.

Миша привязал мерина на базу, у деревянных яслей, пошел, придерживая лежащие на плечах недоуздки. Коню хотелось пить, он поглядел вслед Мише, попробовал потянуть ясли, прерывисто заржал.

— Маманя, кони не приходили? — спросил Миша.