Весной 1916 года я, свежеиспеченный младший лейтенант, впервые призванный на военные сборы в составе столичного пехотного полка, принимал участие в фортификационных работах в долине реки Праховы, между Буштень и Предялом. Жалкие окопчики, похожие на сточные канавы, замаскированные кое-где ветками и листвою, укрепленные земляной насыпью высотой в ладонь, именовались у нас траншеями и прикрывали фронт протяженностью около десяти километров.

Натянутая перед ними в несколько рядов колючая проволока и «волчьи ямы» должны были усиливать наши фортификации. Все эти разбросанные там и сям огрызки траншей, предназначавшиеся «для контроля над шоссе», которое вилось вокруг холма, не составляли в общей сложности и километра. Десять цыганских свиней с крепкими рылами за полдня начисто срыли бы все эти укрепления в долине Праховы вместе с колючей проволокой и «волчьими ямами», которые смахивали на те ямки, что роют в песке дети, только на дне их в качестве кольев торчали заостренные палки. По расчетам румынского генерального штаба в 1916 году — как раз в период верденских боев — противник во время атаки должен был по недосмотру попадать в эти ямы и напарываться на колья то ли пятками то ли спиной. Об «укрепленной долине Праховы» с почтением говорила вся страна: парламент, политические партии и пресса. Чтобы эти таинственные сооружения не удалось рассмотреть из окон поезда, в вагонах были постоянно спущены шторы, а там, где шторы отсутствовали, стекла замазывали белой краской, и от самой Синайи в каждом вагонном коридоре стоял часовой, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком

[1]

.

Десятого мая я был переведен в 20-й полк, который уже более года находился на границе, в горах выше реки Дымбовичоара опять-таки для выполнения оборонительно-фортификационных работ. Здесь — те же бирюльки: несколько сот метров игрушечных траншей должны были демонстрировать тактические принципы непобедимой румынской армии. Нашему батальону надлежало прикрывать фронт протяженностью десять-пятнадцать километров по линии границы, справа — в сторону таможни Джувала, слева — вплоть до белокаменного собора на вершине Пьятра Крайулуй. Мы же «укрепили» траншеями длиною примерно метров триста (но без «волчьих ям») лишь поросшую травой площадку между домишком, служившим нам столовой, и домиком, где жил командир батальона. Разумеется, если какой-нибудь растяпа случайно забрел бы сюда, «с целью изучить» наши укрепления, его немедленно арестовали бы и, возможно, расстреляли как шпиона.

На самом же деле время у нас проходило в учениях на одной из полян пошире: это были героические баталии, мало отличавшиеся от ребячьих игр на окраине Бухареста, Оборе, когда мальчишки, разбившись на «турок» и «румын», с воплями кидались друг на друга. Мне хорошо известно, что в это самое время в парламенте давались торжественные заверения в том, что «мы хорошо подготовлены», что за два года нейтралитета «вооружение достигло должного уровня», и видные деятели со всей ответственностью утверждали, что мы «готовы до последней пуговицы, до последнего патрона» и что «наша военная наука обеспечит захват любой позиции, какой бы неприступной она ни считалась».

Быть может, эти военные каникулы не казались чересчур неприятными моим сотоварищам. Это были люди добропорядочные, смирившиеся с положением вещей. В низенькой офицерской столовой мирно тянулись наши обеды и ужины; за кушаньями, приготовленными в маленькой харчевне, велись неспешные беседы о досадно затянувшихся сборах, об интригах полкового командования, о наилучших рецептах солений и борщей, которые затем сообщались в письмах домой; в редкие дни, когда те, кто читал каждый день газеты и имел возможность блеснуть свежими новостями, шли разговоры о политических партиях. Но для меня эти сборы были беспросветным отчаянием. Как часто вечерами в столовой достаточно было одного случайного слова, чтобы воскресить во мне смятение и разбередить утихшую боль. Как страшна подчас в пустяковом разговоре одна-единственная фраза, которая мгновенно вызывает душевную бурю, подобно тому как из десятков семибуквенных комбинаций только одна открывает замок с секретом. И в результате я проводил долгие ночи в мучительной бессоннице.

Я был женат уже два с половиной года на соученице по университету и подозревал, что она мне изменяет.

Из-за этого я не смог вовремя сдать экзамены. Я терял время, разузнавая о ее привязанностях, выслеживал ее, превращая в неразрешимую проблему какой-нибудь ее жест, цвет платья или полученные из вторых рук сведения о ее визите к одной из теток. Это было невыразимое страдание, питавшееся собственной субстанцией.

Мы поженились по любви, будучи оба бедны, после частых встреч в университетских аудиториях и долгих прогулок пешком по всем асфальтированным кварталам столицы, которые в те времена были самыми уединенными. После нашей свадьбы, которая в известном смысле была тайной, скончался мой весьма богатый дядюшка, чье имущество, разделенное меж пятью наследниками, могло означать для каждого из них настоящий переворот в социальном положении.

Когда я говорю о нашем «тайном браке», это лишь манера выражаться: я был совершеннолетним и никто из моей семьи не мог бы мне воспрепятствовать. Маме с моими сестрами жилось довольно туго на пенсию, оставшуюся после отца, но я думаю, что она не стала бы возражать против того, что я женюсь по сердечной склонности, хотя в принципе люди, вступившие в брак по любви, мешают своим детям следовать их примеру. У меня не было других близких родственников, кроме двух дядей — братьев отца. Старший из них, чрезвычайно богатый и несусветно скупой, относился к нам с полным равнодушием, чтобы ему не привелось — кто знает — однажды растрогаться и оказать нам помощь. Второй дядя, депутат, слывший остроумцем и блестящим оратором, по-видимому, отпустил когда-то несколько шуточек на мамин счет ( например, назвал ее «вдовствующей наследницей

[2]

», и это прозвище возмущало ее не только из-за намека на запутанные имущественные дела покойного отца, но и потому, что оно смешно звучало), и с тех пор уже много лет мы с ним не поддерживали никаких отношений. Поэтому тайна нашего брака сводилась к тому, что, хотя мы и были официально женаты, но отложили устройство домашнего очага до тех пор, пока не получим дипломов, ибо тех ста пятидесяти лей, которые я зарабатывал как чиновник Сената, куда меня пристроил бывший приятель отца, нам не хватило бы на жизнь. А до тех пор мы официально были на положении обрученных. Положение поистине весьма деликатное, которым мы, однако, довольствовались благодаря любящей натуре моей жены. Она жила у своей тетки, где вместе с ней квартировала на пансионе ее сокурсница по университету, через которую мы познакомились и которая сначала нравилась мне гораздо больше, так как была смуглянкой, а блондинки вообще-то были не в моем вкусе. И все-таки дело кончилось иначе, причем подруга отнеслась к этому довольно равнодушно. Столько нежности, хрупкости, бескорыстия было в этом белокуром создании, столько великодушия в голубых, полных слез глазах, что она оказалась победительницей. Долгие беседы дома, в маленькой гостиной с диванами, покрытыми шерстяными покрывалами и наваленной на них грудой подушек, стали для меня — правда, много позже — душевной потребностью.

Впрочем, эта девушка была постоянным объектом восхищения, прежде всего благодаря безграничной доброте, которой она одаривала всех вокруг. Она делала всю домашнюю работу за тетку-учительницу, тратила свои небольшие средства на подарки подругам, месяцами ухаживала за больной приятельницей как сестра милосердия, с бесконечным юным самоотречением. В то время как я пытался до известной степени скрывать нашу любовь, она открыто выказывала ее, подчеркнуто гордилась ею; и хотя мне это не нравилось, но все же стало льстить то всеобщее восхищение, которое я заслужил, став предметом такой страстной любви со стороны одной из самых красивых наших студенток; думаю даже, что это тщеславие и явилось основой моей собственной будущей любви. Так глубоко волновать женщину, желанную всем, и ощущать себя необходимым для чьей-то жизни — вот те чувства, которые подспудно действовали в глубине моей души. Поэтому если раньше меня манили все соблазнительные брюнетки, проносившиеся в роскошных экипажах и мимоходом возбуждавшие в каждом сладострастное волнение, которое — кто знает — в известных условиях разделил бы и я, то эта женщина стала мне дорога именно благодаря той радости, которую я ей приносил, приобщив меня тем самым к несравненному счастью — быть желанным и самому возбуждать страсть.

С двусмысленным положением надо было покончить: в обществе этих двух людей — моих компаньонов, постоянно принимавших важный вид и строивших глубокомысленные мины, я чувствовал себя словно в руках врача, который ставит на мне опыты с помощью всевозможных аппаратов, не объясняя цели и требуя к себе абсолютного доверия без всяких на то оснований. Впрочем, я вообще не наделен способностью идти позади кого-то с обязательством ступать точно по его следам.

К тому же в это время меня чрезвычайно увлекали университетские занятия; несомненно, то был самый плодотворный период в моей жизни. Во второй половине апреля я подготовил семинарскую работу, которая превратилась в самую настоящую лекцию о «Критике практического разума»

[10]

. Наш профессор, очень серьезный и требовательный, обычно предоставлял кафедру студенту, излагающему свою работу, а сам усаживался среди слушателей в первом ряду. В моем случае новшеством было то обстоятельство, что, в отличие от моих сотоварищей, читавших свои письменные доклады, я примерно в течение часа свободно говорил на избранную тему, имея перед глазами лишь один листок с пометками.

Конечно, «Критика практического разума» — работа чрезвычайно догматичная — представляет в самом кантовском тексте гораздо меньше трудностей, чем «Критика чистого разума», но я все же, приноравливаясь больше к аудитории, чем к профессору, стремился как можно дальше отойти от метафизических трудностей.

Жена моя до самого вечера оставалась сосредоточенной и молчаливой. Тот факт, что профессор был со мной столь обходителен, предоставив мне в течение целого часа кафедру; устремленные на меня взоры всего зала, в том числе и нескольких незнакомых нам хорошеньких студенток, вероятно, с другого факультета; смущенное восхищение поздравлявших меня коллег и целый рой окруживших меня девушек — все это заставило ее оробеть.

Она опиралась на мою руку, разгоряченная и задумчивая. Нам нужно было сделать кое-какие покупки и хотелось рассеять усталость, развлечься, расслабиться. После ужина мы прокатились по Шоссе

Я не разговаривал с женой целую неделю, обедал у себя в кабинете.

Спустя некоторое время мы ужинали у друзей, и я, решив, что моя сдержанность больше не имеет смысла, весь вечер ухаживал за красивой, высокой — с меня ростом — женщиной. Собственно говоря, «ухаживал» я чисто условно, потому что едва я сделал первую робкую попытку, как она, раззадорившись, буквально подавила меня своей благосклонностью. Все, что позволила себе моя жена за время пребывания в деревне, повторилось здесь за один лишь вечер. Г. при этом не присутствовал. Чтобы ее поведение не выглядело слишком вызывающим, моя дама обратила все в шутку. Она заявила, что уступает своего мужа моей жене, что любит меня, подняла шум, когда кто-то сел на мое место подле нее. Речь зашла о полных и о тощих женщинах; чтобы показать, что она на самом деле не такая худая, какой кажется, она при всех взяла мою руку и прижала к своему округлому бедру ... Пощупайте, мол…

Я, растерявшись, выглядел так же смешно, как Иосиф в доме Пентефрия. Как только она отставала от меня на минуту, я пользовался случаем и убегал, но она меня отыскивала и приводила обратно. Моя жена, раздраженная, сбитая с толку, вся побагровела и отпускала неудачные шутки ; всякий раз, когда я глядел на нее, я встречал устремленный на меня печальный взор ее больших глаз.

Моя новая поклонница заставила меня танцевать с ней, хотя я танцевал из рук вон плохо. Затем она повела меня за руку в маленькую гостиную, уставленную диванами: «Останемся наедине».

Мне было не по себе, я, казалось, все делал невпопад. Мы сели рядом, откинувшись на спинку дивана, и она засыпала меня множеством нелепых вопросов. Кто-то случайно заглянул к нам, и она, рассердившись, подошла к письменному столу, взяла ручку и бумагу и написала объявление: «Вход воспрещен ... влюбленная парочка!» Все входившие читали эти слова, смеялись, словно над удачной остротой, и удалялись, лицемерно извиняясь. Она, конечно, шутила, но это не мешало ей прижиматься ко мне и целовать меня, когда ей казалось, что никто не идет.

Но вот однажды в феврале я неожиданно вернулся ночью домой на автомобиле вместе с приятелем-спортсменом, который совершил поездку в Предял. Я находился на двухнедельных военных сборах в Азуге, мы встретились там в ресторане, и он прихватил меня с собой. Подъехав к дому, я увидел, что в окнах темно и занавеси не задернуты; это показалось мне странным; еще более встревожило меня заспанное, растерянное лицо служанки. Теперь это была реальность, которую я никак не мог воспринять: дом пуст, как пустая черная могила, жены нет. В душе у меня тоже сделалась пустыня, давил удушливый комок боли. Служанка не в состоянии была объяснить, куда девалась моя жена: ... в театре... пошла к тетушке... предположения туманные и невероятные, поскольку было уже половина второго ночи. Я просто не знал, как доживу до утра. Я непрерывно, по-идиотски твердил себе одно и то же: никогда бы не поверил, что она может сделать такое... Долго просидел я, съежившись в кресле, словно меня запихнули в фургон. Я понимал, что теперь все кончено навсегда. И такого конца я со своей лояльностью не заслуживал. Я бы никогда не поверил, что женщина может быть столь жестокой, что она способна причинить мне такое зло. Я чувствовал, что могу потерять рассудок до наступления дня, который представлялся мне концом бесконечно длинного туннеля.

Я знал, что любовь преходяща, но считал, что расставаться надо честно, что люди, прошедшие вместе приятный путь, должны разойтись красиво, распроститься друг с другом сердечно и, быть может, с чувством сожаления, что все кончилось так быстро; но этот поступок, достойный любовницы из горничных, презревшей все чувства, принесенные в жертву, казался мне незаслуженной подлостью. Я не в состоянии пересказать все догадки, которые я перебрал, весь хаос мыслей, нахлынувших на меня в ту ночь, ужаснее которой я не переживал ни прежде того, ни, пожалуй, впоследствии. Сгорело все прошлое, сгорел дом, сам я унижен и раздавлен как личность — вот что нашел я после четырехчасового автомобильного путешествия.

Мне хотелось, чтоб это оказалось сном, чтобы можно было проснуться, но это была неумолимая реальность. Когда я наконец собрался с силами и поднялся с кресла, то побежал искать неизвестное и возможное по домам родственников. У тети Лучики ее не было, у моих сестер тоже. Я не пожелал бы своему злейшему врагу страдать так, как страдал я, бегая ни свет ни заря по городу и разузнавая, куда запропастилась жена, ушедшая из дома: «не у вас ли она случайно?»

Таиственность каждого дома с темными окнами, глупая надежда, что она окажется тут и что все это — если не сон, то минет как сон, недоумение людей, которых я расспрашивал, и ощущение, что по сравнению с теми, кто ведет спокойную жизнь у домашнего очага, я похож на прокаженного, который, укрываясь от света, бродит только по ночам, — от всего этого я окончательно потерял голову. Во всяком случае, мне не приходила мысль о несчастном случае, о непредвиденном происшествии.

Наконец я понял, что все потеряно, что мне надо бросить эти ночные розыски и вернуться домой. Мне хотелось бежать, зажать в кулаке «осколки разбитых очков», испробовать все что угодно, лишь бы вырваться из этой ночи, отделявшей меня от утра. Когда мне в детстве предстоял отъезд куда-либо, я не мог заснуть и, лежа один в темноте, все боялся, что «завтра» на этот раз не наступит. И вот теперь у меня было такое же ощущение, что тьма будет длиться вечно, но после ночи предстояла уже не чудесная поездка в неведомое, а отправление в совсем иной путь, чем доныне. Я чувствовал, что никогда не смогу вынести вида этой женщины, что могу ее уничтожить. Я боялся сойти с ума до наступления утра. Мне казалось, что я уже не хозяин своей судьбы, словно я сижу в коляске, которую понесли испуганные лошади, неудержимо мчащие меня через поля по ямам и ухабам. Все доселе пережитые мною страдания, вместе взятые, не могли сравниться с теперешней мукой, которая, казалось, была совсем другой природы. Я лежал на диване, закрыв лицо руками, и ждал, ждал с тревогой и страхом дегенератов, которые не в состоянии рассуждать, бессильные, с вытаращенными от ужаса глазами сидят и ждут... Как могла она сделать такое? Разве я заслужил эту пошлость, этот бессмысленный ушат грязи... ведь я был так честен с ней...

В течение следующего часа в лагере происходит невообразимая суматоха. Старшие унтер-офицеры разрываются на части, носятся из конца в конец, ругаются, орут, швыряют вещи как попало в руки солдатам. Однако мне кажется, что все идет слишком медленно и мы не успеем подготовиться к назначенному часу. Часть людей выстроилась поротно перед землянками и получает военные ботинки по списку, выкликаемому младшими командирами. Некоторые проявляют преувеличенное веселье, другие отвечают вымученными улыбками. Мысль, что в восемь часов вечера будет открыт огонь, что остающиеся два часа обязательно истекут — как истекали они в ожидании на вокзале, в канцелярии, в ожидании послеобеденного визита, — терзает меня, как иссушающая лихорадка. То, что мне предстоит штурмовать траншеи, занятые противником, попадать под артиллерийский обстрел, как это описывается в книжках, ошеломляет меня словно неумолимая судьба, начертанная невидимой рукой.

Уже сорок лет страна не воевала, книжки для чтения остановились на странице 77

[22]

, и вот теперь именно я открываю огонь. Мне это кажется странным и великим совпадением.

Офицеры держатся гораздо молчаливее солдат. Капитан Флорою, маленький, белокурый, с преждевременно увядшим лицом, советует мне оставить людей на попечение унтер-офицеров и старшин, а самому пойти уложить вещи. Мне кажется это глупостью, бессмыслицей.

— Вещи? Да разве мне будут нужны эти вещи? Останусь ли я в живых через пять минут после первого сражения?

— Никому не известно, кто уцелеет.

На третий день, когда мы уже стояли в Вулкане, полковник вызвал меня и приказал отправиться с отделением в деревню, чтобы провести там расследование. Из деревни пришли местные крестьянки-румынки и жаловались, что живущие за окраиной цыгане грабят их дома. Велено устроить тщательный обыск; две старухи взялись проводить меня туда.

Недавно прошел небольшой дождь, а теперь из-за облаков проглянуло солнце, хотя на листьях и траве еще блестят капли. Завидев нас еще издали, все цыгане высыпали из своих хибарок и в страхе ожидают нашего приближения.

У меня серьезное лицо человека, который непрестанно ощущает близость смерти. Я полон решимости действовать образцово.

— Вы почему деревню грабите?

Раздаются слезливые протестующие голоса; расширенные в испуге глаза, сухие, как у мумий, руки старух. Они не воровали, нет, они и пальцем не трогали чужого имущества... Я делаю своим людям знак окружить толпу. То ли по указанию старших, то ли кожей чувствуя опасность, семь-восемь цыганят не старше пяти-шести лет, босые, с голыми животиками, падают на колени прямо в воду, скопившуюся в колесной колее. Они хорошенькие, как ангелочки с «Сикстинской мадонны» Рафаэля.

Холмистый берег, кажется, хорошо укреплен. Повсюду проволочные заграждения, зигзаги окопов. Я задумываюсь о том, как мы перейдем глубокий и бурный Олт под огнем пулеметов. И мне заранее рисуется страшное видение: тысячи убитых, ураганный ливень снарядов, взлетающие в воздух тела.

Некоторые считают, что нам никогда не перейти на тот берег.

Здесь нас снова настигает их артиллерия; но бьет она редко.

И опять комические инциденты. Нередко мы стоим, два-три приятеля офицера, на берегу, над оврагом и изучаем, измеряем взглядом противоположный берег (то лесистый, то обрывистый, источенный дождями и траншеями) на всем протяжении фронта, более тридцати километров. И вот в один прекрасный день, после очередного взрыва, мы чувствуем, что катимся вверх тормашками, на дно оврага. Снаряд упал в нескольких метрах отсюда, оторвал кусок берега и обвалил его вместе с нами. А через два дня, когда одна из наших батарей открыла огонь по холму напротив, нам впервые предстало зрелище артиллерийской дуэли. Румынскую артиллерию, к нашему великому удивлению, заставили замолчать в десять минут. Две пушки разбили вдребезги. Это был смертельный удар по нашему самолюбию, подобный поражению румынского чемпиона в цирковой борьбе. Никогда, ни в наших детских сражениях, ни в книжках для чтения, турки не побеждали. Впервые мне показалось, что я вижу снаряды еще до того, как они попадают в цель. Может быть, это просто образы накладываются друг на друга, но когда огонь очень силен и ты находишься под траекторией полета снарядов, то видишь их в точке попадания, как маленькие дымящиеся стальные кометы. Несомненно, это скорее иллюзия или, как мы узнаем позднее, полуклевок. Покончив с батареей, вражеская артиллерия прошлась по всему фронту, злобно, с явным намерением отомстить. Недоброе предзнаменование.

Со следующего дня мы укрепляемся на позициях. Мы довольно хорошо окопались, и их огонь кажется мне вполне терпимым. Но замечательная точность попадания заставляет нас задуматься, и появляются легенды о шпионах, о подземном телефоне.

Наш батальон продвинулся далеко вперед, на десять километров за холмы по ту сторону Олта и стоит теперь в Кохальме. По-деревенски широкие улицы, дома местных немцев, саксов, с высокими, наглухо запертыми воротами и маленькими, как бойницы, окнами. Посередине площадь, наверное, для воскресного базара. Городок расположен на пересечении двух долин, а вокруг плавно поднимаются покатые нежно-зеленые склоны с разбросанными там и тут черными пятнами — заплатками леса.

Каждый день происходят стычки передовых постов.

— Bitte, ein Milch-Kaffee

[25]

.

— Es wird glei'kom

[26]

, отвечает моя хозяйка, молодая и красивая, как швейцарская корова, немка.

— Wenn das Kaffee gut schmeckt werde ich ihr Mann heute hebringen

[27]

. Она рассказала мне, что ее муж в соседнем селе сержант стоящей там войсковой части.

Приказ: безостановочно, быстрым маршем идти на Сибиу, разбивая все вражеские силы, которые встретятся по дороге. Мы знаем, что одновременно с нашей дивизией двигаются еще две, одна справа, другая слева. Как видно, в Сибиу что-то произошло...

За четыре дня мы встречаем лишь гусарский заслон, который отчаянно сопротивляется. Это заставляет нас топтаться на месте, по мнению Оришана, который считает, что мы из-за мелких стычек непозволительным образом задерживаем целую пехотную дивизию.

Остальные возражают, что впереди — крупные силы. Ясно, кажется, лишь одно, что у врага только одна батарея, значит, и пехотные части должны быть минимальными. Во всяком случае, наше наступление целыми батальонами против простых эскадронов показывает, что служба разведки у нас неважная. И свидетельствует о бездарности нашего военного командования, игнорирующего важнейший принцип войны: никогда не разворачивать в тактических сражениях сил больше, чем у врага. Ни в коем случае. Этот принцип, в свою очередь, — лишь производный от главного: войну выигрывает армия, пускающая в дело меньшую часть своих сил. Поэтому великие завоеватели: римляне, монголы, Наполеон и прочие побеждали лишь до тех пор, пока их армия была малочисленнее

[36]

. Истина вполне объяснимая для того, кто хорошо знает психологию войны.

Засев в заросшей бурьяном придорожной канаве, мы ждем, когда стоящий впереди батальон откроет нам путь.

— Ну как, все же наступаем? — посмеиваясь, спрашивает капитан Флорою нас, «пессимистов» полка.