Степь поржавела от зноя, а железные крыши щитосборных домов совхоза так прокалились, что на кровле вспузырилась краска. В комнате, где я остановился, даже ночью душно, хотя окна открыты настежь. Спится плохо: чуть шевельнешься на горячей постели, как сердце молотом заколотит в груди; долго потом пытаешься унять его — лежишь на спине, вытянув по бокам руки, и тяжело дышишь полным ртом. Перезревшее летнее солнце грузно выкатывается в свой час из-за дальней кошары, наваливается на улицы жестким светом, высвечивает парящую с вечера в неподвижном воздухе пыль, но скоро теряется в вышине, будто плавится в небе.

Ветра нет и сегодня, только кажется, что рядом постоянно открывают заслонку невидимой печи, и от сухого жара, обдающего тело, спирает дыхание.

Рано поднявшись, плотники вышли на работу задолго до солнца и к самой жаре уже отстучали в степи топорами: возвели вблизи совхоза широкий помост для предстоящих соревнований стригалей; поверху натянули парусиновый навес; сбоку связали из жердей ограду овечьего загона; в последний раз, для порядка, прошлись рубанком по скамейкам для зрителей и, разморившись, все полегли на свежие витки стружек, пряча головы в тень помоста.

Во всей степи лишь директор совхоза Степан Алексеевич Вяткин пока на ногах — проверяет: все ли сделано как надо… Побродив меж скамеек, он поднялся по некрутой, в четыре приступка, лесенке на помост, потопал там, попрыгал, пробуя крепость пружинящих досок, затем спустился в загон и ногой потолкал ограду.

Поезда дальнего следования проскакивают станцию Костылики без задержки, лишь чуть поубавив скорость, — грохотнут по путям, охватят дежурного пронзительным сквозняковым ветром, рванут из рук флажок и… поминай как звали, только рельсы еще долго гудят от затихающего стука колес. В окне вагона редко когда забелеет лицо пассажира: на этом длинном перегоне между двумя городами станция мало чем отличается от десятка себе подобных и любопытства не вызывает. Особенно неприметна она зимой. Порыжевший вокзальчик с плоским крыльцом под железным навесом, деревянный пакгауз с большой, наподобие ворот, дверью, грузно осевшей на петлях, да жилые дома с крестовиками бревен по углам и с замерзшими редкими березами у окон становятся от сугробов поменьше, поприземистей и кажутся погруженными в сладковатую морозную дрему, а прозрачно-голубое пустынное небо над ними блестит, как лед, и выглядит холодным, ломким.

Останавливаются здесь только пассажирские поезда местного сообщения всего лишь два раза в сутки.

Начальник станции Потапов очень дорожит этим временем, всегда сам встречает и провожает поезда. Ходит вдоль вагонов в подбитой овчиной длинной черной шинели, вынутой к морозам из сундука, строго поглядывает по сторонам, покрикивает:

— Не толкайтесь, граждане пассажиры. Осторожнее. Все успеете сесть, — лицо его, багровея от холода, утрачивает сонливое выражение, каменеет, на него падает тень озабоченности и значимости.

Смотрит на часы и идет к вокзальчику, к еще висящему там станционному колоколу. Старая шинель его, с темными следами на плечах и воротнике от прежних знаков различия, погон и петлиц и с узкой серебряной полоской и звездочкой на каждом рукаве, хлопает полами по мерзлым голенищам кирзовых сапог. Ступает Потапов тяжеловато и чуть косолапо, оставляя в снегу глубокие, скошенные изнутри следы. Колокол бел и пушист от инея: звук получается глуховатым, смягченным, словно доносится из-под воды: «бом-бом-бом…»