Рождение прекрасного

Пильняк Борис Андреевич

Глава первая

На шестьдесят седьмом этаже Крайслер-былдинга в Нью-Йорке, в Клубе Художников и Красноносых на улице Карла-Иоанна в Осло, в бумажном домике на Нака-Токайдо, около Токио, трижды было одно и то же. Люди склонялись над лаком и красками, их лица сосредотачивались внимательностью и восхищением, их глаза опускались в искусство. Маргарэт Бурк-Уайт спросила восхищенно:

— Это древность?

— Нет, это современность, самая настоящая, сегодняшняя.

— Это — Советская Россия?

— Да, современная Советская Россия и Россия русских деревень.

Глава вторая

Поезд пришел на рассвете. На станции ждали подводы. Подводы потащили в российские проселки и пейзажи. Ехали целый день по распутице полей, березовых рощиц и перелесков, соснового леса. Возчики по дороге пили водку, толковали о колхозах и пели песни. Ехали россияне, в компании с ними — норвежец. Норвежец в распутице сидел на телеге, задрав ноги выше головы. Россияне и норвежец были писателями. Они ехали затем, чтобы наблюдать рождение искусства. День был традиционен, как российский пейзаж первых дней весеннего простора и солнца. Приехали в обыкновеннейшее село, заполонили избу, ходили на зады в полукурную баню. Писатели и художники терли друг другу спины. После бани ели студень с уксусом и горчицей, соленые огурцы и квашеную капусту. Затем ходили на собрание, собравшееся в честь писателей.

Село было обыкновеннейшим селом, построилось в виде «Т», перекинулось через ручей мостом, оконца выставило ветрам и свету, облеглось кругом полями, вверх поднялось церковной колокольней. Село было необыкновеннейшим селом, ибо в каждой избе села жили художники, село художников, село степенных и нестепенных российских крестьян. Село лежало на землях древнейших русских мест поволодимирья, посуздалья, поярославья. На собрании нестепеннейший крестьянин и гениальный художник Иван Иванович Голиков держал речь. Черные его, — что называется, — святые глаза бегали по потолку и под стол, застревали в усищах, наполнялись наивностью и таинственностью. Дыхание мешало словам, и словам помогали глаза и руки.

— Гениальный Пушкин, конечно, и гениальный Голиков… Голиков, то есть я, хотя меня прозывают тараканом, как рябинка в поле. Осенью рябина красная, лист пожелтел, и во всем лесу простор и тишина, как у гениального Пушкина… Конечно, гениальный тоже Некрасов… Голиков, то есть я, берет букет полевых цветов, смотрит на него и рисует свои битвы, поэтому кони у Голикова бывают красные, как гвоздика либо как василек, и получает букет жизни… А детей у гениального Голикова шесть душ, а во всем доме нет ни одной кровати, и я, то есть Голиков, таракан по прозвищу, как рябинка в поле! Я кончил!..

После собрания вышли в ночь. Ночь. Весна. Воют собаки. Скоро запоют петухи. Володимирье. Небо черное, и звезды мутны.

Наутро ходили осматривать артельное имущество и мастерские, места рождения прекрасного. Революция отобрала двухэтажные грободомовины у купцов и передала их артели художников. В доме пахнет сельской школой. У окон столы. За столами — художники. То прекрасное искусство, которое склоняет перед собою головы всех в мире, понимающих искусство, делается на этих столах, где в комнате сидит человек по пять мастеров, окруженных учениками. Краски разведены на яичном желтке в яичной скорлупе. Кисти самодельны. Краски, золото и лак полируются коровьим зубом. Там, где мельчайшая работа недоступна глазу, там употребляется лупа, сделанная из двух выгнутых стекол, пустое пространство между которыми наполнено водой. Мастера сидят в валенках, в кацавейках, в рубахах.