Порт-о-Пренс – город дикий, краски в нем – буйные, климат – животворящий, а эмоции и ощущения пронизывают окружающий воздух, как пена морского прибоя под порывами ветра. Всеобщая нищета, таинственная, непостижимая и по-своему прекрасная, придает жизни в этом городе какой-то особый беспорядок, который можно сравнить, пожалуй, лишь с непрерывным мельканием пестрых крыльев порхающей в воздухе, никогда не отдыхающей бабочки.

В этом древнем прибежище пиратов, так и не вступившем в эпоху цивилизации, сам воздух насыщен ощущением беспокойства и непредсказуемости, – пожалуй, именно этой возможности вздохнуть одновременно тревожно и свободно нам так не хватает сегодня в нашем усталом, погрузневшем мире. Люди, живущие в этом городе, как и во всей стране Гаити, почти поголовно безграмотны. О личной безопасности здесь не приходится даже мечтать. И, несмотря на все это, именно здесь можно познать редчайшее единение двух противоположных друг другу чувств: уверенности, какую дарует только бессмертие, и беспокойства, предчувствия чего-то нового и неизведанного, которое свойственно лишь преходящей мимолетной юности. Этот фейерверк эмоций пробуждает и заставляет бить фонтаном воображение любого, даже не самого сентиментального человека. В извилистых запутанных переулках этого города чужеземец в первую очередь обращает внимание на древних старух, чей род напрямую восходит к рабам, которых везли в Америку через Гаити. Наверное, нигде в мире нет на улицах такого количества даже не пожилых, а именно древних и дряхлых старух. Лишь привыкнув к этому зрелищу, иностранец начинает обращать внимание на остальных местных жителей, которые на вид словно находятся в каком-то полусонном состоянии, что, однако, не мешает этим людям множить население страны буквально день ото дня. Возникает ощущение, что жители Гаити принадлежат не к нашему поколению, а целиком вышли из какого-то другого времени – из той древней эпохи, когда люди не боялись ни смерти, ни будущего. Той эпохи, когда восприятие реальности заключалось в умении забыть о своем собственном существовании, равно как и о существовании окружающего мира. Ни о каком взаимодействии с другими народами, ни о каком межкультурном взаимодействии в ту давнюю – и сегодняшнюю для Гаити – эпоху не могло быть и речи. Именно здесь, и только здесь, в этом замкнутом, без единой отдушины мире выносится окончательный приговор всей философии, ввергнувшей наш мир в упадок и хаос.

В общем, нет ничего удивительного в том, что именно здесь, в окрестностях этого перенаселенного города, совершенно случайно был найден человеческий череп, выпадающий из любой существующей научной классификации и коренным образом отличающийся от тех археологических находок, которые шаг за шагом восстанавливают звенья цепи эволюции человека как биологического вида. Ученых отличает известная склонность давать найденным вещам названия, навешивать на них бирки и привязывать их к тому или иному моменту прошлого с поистине вульгарным детерминизмом; таким образом они пытаются навести порядок на свалке исторических событий, превратив ее в подобие хорошо организованного склада. Если у какой-то вещи нет ярлыка, того самого удостоверения личности, которое требуется людям, то ее как бы и не существует. Но этот странный череп, найденный под стенами полуразвалившегося старинного форта, одним своим появлением взорвал всю имеющуюся на сегодняшний день генеалогию человека и человекоподобных существ, явив собой занятную и, пожалуй, едва ли разрешимую загадку, которая не может оставить равнодушным любой пытливый ум, не растерявший способности удивляться.

Дело было тихим летним вечером. Несколько ребятишек точь-в-точь того же возраста, что и пастушки из Фатимы, которым явилась Дева Мария, играли на пляже. Изумрудное, с тонкими, ослепительно сверкающими золотистыми прожилками море было тихим и ласковым. Много часов кряду оно служило колыбелью для невинных игр этих беззаботных созданий, которые, не зная, чем еще заняться, проводят на берегу моря день-деньской, перемещаясь с прибрежного песка в воду и обратно, – с самого утра до позднего вечера, до того часа, когда гаснущие золотые прожилки рассекают волны и со стороны моря на берег выплескиваются густые вязкие чернила ночной мглы. Двое мальчишек и девочка принялись за привычное, но оттого не менее захватывающее дело: они рылись в песке на пляже, пытаясь найти перламутровые раковины, красивые камешки и другие сокровища – уже не морского происхождения. Никакой шторм не мог оставить на пляже столько полезных и ценных вещей, сколько теряли здесь богатые туристы. Хорошенько покопавшись в песке, при определенном везении можно было найти темные очки, пачку хороших американских сигарет, браслеты, часы, а то и бумажник с чистенькими и сухими долларами, которых, вполне возможно, хватило бы если уж и не на то, чтобы раз и навсегда разбогатеть, но по крайней мере чтобы облегчить бремя тягот и лишений – неотъемлемых спутников жизни большей части населения на этом острове. Сам пляж представлял собой участок спорной территории, за которую вели беспрестанную борьбу две могучие державы – суша и море. Сложившаяся де-факто граница владений двух враждебных стихий была отмечена нестройной шеренгой высоких, качающихся на ветру пальм. Между этим строем и линией прибоя как раз и находилась полоса прибрежного песка, постоянно подвергавшаяся набегам штормовых волн. Лишь за передовым частоколом пальм жадно ловили солнечные лучи омытые тропическими ливнями травы, кусты и деревья самых разных видов.

Федерико вошел в погруженную в полумрак комнату и прежде чем его глаза успели привыкнуть к сумраку, услышал голос, по-театральному четко произносивший обращенные к нему слова:

– Пьеро делла Франческа не писал картины ради прибыли. Великий Джотто тоже не работал ради наживы. Ни один художник, прославивший этот великий город, не творил ради богатства. Вот почему, синьор преподаватель, спешу предупредить вас: если вы пришли сюда ради наживы, можете тотчас же покинуть стены моего дома. Почувствовав вашу алчность, я немедленно прекращу всякое общение с вами.

Федерико прошел вслед за дочерью синьора Винченцо едва ли не через весь город. Сначала Андреа провела его по виа Туорнабони, затем по лабиринту переулков возле реки и, наконец, вывела своего спутника к мосту Тринидад. Федерико едва успевал за девушкой, а когда терял ее из виду в грозовом полумраке, полагался не столько на зрение, сколько на другое чувство – нечто вроде внутреннего обоняния. От дочери Винченцо исходил почти физически ощутимый аромат беспокойной обольстительности. Ее появление никоим образом не было предусмотрено планами Федерико. Тем приятнее для него оказался этот сюрприз. Сколько времени они шли по поливаемому дождем городу, он не знал. Впрочем, по всей видимости, прогулка продолжалась достаточно долго, чтобы насытить воображение Федерико новыми, неясными и беспокойными образами. Наконец девушка остановилась. На какой-то миг у него возникло чувство, что она сама заблудилась и не знает, куда идти. Обернувшись, она улыбнулась, да так, что повергла Федерико в смущение.

– Нет, правда, вы действительно дочь синьора Винченцо? Я просто не ожидал, что у человека его возраста окажется такая молодая дочь.

Она не ответила и даже не посмотрела на него. Вместо этого слегка отогнула манжету блузки и взглянула на часы. Прогулка по узким старинным улочкам продолжилась. Федерико стало стыдно за свои не слишком деликатные слова, и он пообещал себе больше ни о чем не спрашивать свою провожатую без крайней необходимости. Поездка из Болоньи сама по себе была нетрудной, но пребывание за рулем, долгое ожидание и казавшаяся бесконечной и беспорядочной прогулка по Флоренции – все это вместе начало уже утомлять его. Дождь не унимался, и Федерико промок до нитки. Мокрая одежда плотно прилегала к телу. На плечи девушки был наброшен плащ, но и ее волосы давно промокли, а из-под каблуков при каждом шаге брызгали маленькие фонтанчики – как будто она всякий раз, точно угадывая место, нажимала на невидимую кнопку в мостовой или тротуаре. Наконец они оказались у узкого, вытянутого вверх фасада дома, пристроенного одной стороной к древней крепостной стене. Андреа вынула ключ и открыла запертый на один оборот замок. По лестнице с непривычно широкими ступенями они поднялись на второй этаж. Здесь она открыла еще одну дверь и на некоторое время оставила гостя в прихожей. Когда она вернулась, Федерико смиренно попросил полотенце, тряпку – в общем, что угодно, чем можно было бы хотя бы немного обсушиться. В первый раз за все время, прошедшее с момента встречи на галерее, Андреа де Лукка, дочь синьора Винченцо, дружелюбно улыбнулась. У Федерико возникло ощущение, что она только в эту секунду осознала, насколько они оба промокли. Она знаком предложила ему следовать за ней и проводила по узкому коридору в ванную. Здесь он обнаружил целую стопку полотенец с причудливо вышитыми инициалами, разбирать и расшифровывать которые у него не было ни малейшего желания. Он как мог привел себя в порядок и вновь прошел вслед за девушкой по коридору, насчитав по пути восемь дверей. Наконец они вошли в какой-то просторный зал, вдоль стен которого были расставлены изящные стулья. у камина, облицованного розовым мрамором, спиной к входной двери сидел человек. Слова, которые произнес синьор Винченцо, были знакомы Федерико. Он давно уже прочел знаменитую 23-ю песнь Эзры Паунда: «Жажда наживы убивает искусство, убивает еще не родившееся дитя во чреве матери». Да, стремление к богатству и алчность отравляют все, к чему прикасаются. Федерико полностью разделял эту точку зрения, но ему было непонятно, с какой стати старый актер решил встретить его именно такой тирадой.