Томас и Катя Манн на церемонии предоставления почетного гражданства города Любека.

20 марта 1955 года.

© Pressebildverlag Schirner / DHM, Berlin.

В «Брайденбахер хоф» большой переполох.

Гранд-отель переживает чрезвычайную ситуацию.

Скверные времена.

Но сквозь них необходимо прорваться.

К обычным вызовам судьбы в это утро добавился еще один: пожарная команда перекрыла заднюю подъездную дорогу и, значит, входы для поставщиков. Проходившая по улице женщина — точнее, ее собака — в результате наткнулась на слепца.

Нежно и льстиво овевает ветерок платаны. Легкая волнистая рябь пруда теряется в береговой зелени. Ветви плакучих ив свешиваются в воду. Один лебедь, будто приплывший из фантастической страны Брабант, праздно скользит по водной глади. В траве лежит забытое полотенце. Вдалеке необозримые ряды деревьев расступались, открывая широкий проход, Аллею вздохов. С полуденной августовской силой палит из синевы солнце. В тенистой листве замерли птицы. Непотревоженный гравий между газонами, можно подумать, сам по себе хрустит. Маргаритки неунывающе впитывают жаркий свет. В Хофгартен

{53}

почти не проникает шум уличного движения. Даже гул паровоздушного копёра на время рабочего перерыва стих. Скрюченная старая женщина в черном, с лыковой корзинкой в руке, ковыляет к роще, где должно быть попрохладнее. Опираясь на палку, старуха ненадолго остановилась, затем, шажок за шажком, продолжает свой путь. Корзинка, висящая на сгибе ее руки, кажется почти не наполненной, а может, и совсем пустой. Старуха поприветствовала господина в летней шляпе-панаме. Тот, не сбавляя энергичного шага, в ответ кивнул. Ботинки блеснули под светлым костюмом. Быстрым движением он промокнул себе лоб. Этот спешащий, пройдя по мосту и миновав слегка покосившуюся каменную вазу, исчез из виду, углубившись в городские улицы…

Его знобит. Он плотнее запахнул полы пальто. Клаус Хойзер мерзнет уже четыре дня, с тех пор как прибыл в Европу. Пальцы, конечно, не посинели, но перчатки он не снимал. В Шанхае столбик термометра уже подбирается к сорокаградусной отметке. Там вентиляторы распиливают душный воздух, который просачивается в раскрытые окна конторы вместе с шумом омнибусов, клубами пара из уличных харчевен и влажными испарениями с реки Хуанпу. Когда наступает время ленча — то есть именно сейчас, если учесть разницу во времени, — каждый служащий Восточно-Азиатской компании, с центральным офисом в Копенгагене, откладывает карандаш в сторону, накрывает пишущую машинку чехлом и на ближайшие, самые жаркие, часы забывает обо всех импортно-экспортных делах этой средней по размеру фирмы. Служащие, белые и китайцы, в людской сутолоке перед своей конторой покупают себе какую-нибудь еду — фаршированные рисовые клецки старика Шу Цианя из Цзинани были, например, и вкусными, и полезными для здоровья — и удаляются либо в парк, либо к себе домой, если, конечно, дом этот не находится в отдаленном квартале. Сам он жил не настолько далеко, чтобы нельзя было как следует насладиться сиестой. От конторы на Сычуань-роуд всего двадцать минут пешком до отеля

Однако с шумами Шанхая, с элегантными (или изборожденными горем) лицами жителей этой жаркой метрополии теперь покончено. Уже довольно давно дела датской фирмы, которая занималась транспортировкой грузов по устью Янцзы, начали приходить в упадок. Еще до вступления войск Мао Цзэдуна в Шанхай

Клаус Хойзер отказался от двухкомнатного номера в викторианском отеле. Нескольких служащих отеля, для которых будущее представляет опасность — в первую очередь, может быть, это касается несравненно утонченного бармена Мистера Генри, появившегося на свет под именем Лао Ван, в одной из деревушек Чжэцзяна

Шанхай для него исчез, как прежде отошел в прошлое Паданг на Суматре. В Гонконге — отремонтированном перед самой войной уютном гнездышке в устье Жемчужной реки, куда бежали все, кто хотел спасти собственную жизнь и капиталы, — британцы до сих пор стоят с винтовкой «к ноге» и отдают честь своему генерал-губернатору. Рикерман отправляет оттуда на Запад, морским путем, ротанг. А в игорных домах Макао

Фройляйн Анита облокотилась на метлу. И замечталась. Повод к таким мечтаниям, картинка, висит у нее дома над кроватью. На картинке, которую фройляйн Анита нашла в парикмахерской, перелистывая журнал, и вырезала для себя, — старуха в белом чепце. Глаза старухи блестят; зубов у нее, похоже, не осталось, но она с превеликим удовольствием курит длинную глиняную трубку. Старуха в старинном голландском платье, удобно облокотившись о подоконник, выглядывает из эркерного окна с медвяного цвета стеклышками. Из своей амстердамской комнаты она смотрит на прохожих; целый день, вероятно, оживленно болтает со служанками и господами, проходящими мимо ее наблюдательного поста, а по вечерам закрывает ставни и смиренно укладывается в постель — до следующего утра. Сморщенно-розовое личико на картине не выражает неуместного любопытства или злорадства. Старуха просто наблюдает. Если бы можно было так, как она, стареть — так, из укрытия, с трубкой в руке, поглядывать на улицу, — жизнь протекала бы очень приятно. От мужчин одно только беспокойство, закабаление, да даже и вздумай они подчиниться женщине, это тоже выглядело бы неестественно…

Фройляйн Анита, конечно, не старая дева из Амстердама, и живет она не в эпоху темных платьев и белых чепцов, но, тем не менее, и на нее эта картина воздействует: как призыв сохранять невозмутимость.

43-летняя уборщица парикмахерского салона «Шмидт» в отеле «Брайденбахер хоф» подметает каменные плиты перед входом в салон.

Иногда волосы клиентов падают на пол, и приходится сметать их в кучку. Наряду с подслушиванием разговоров между посетителями и парикмахершами (а многие постояльцы отеля и даже посторонние дамы и господа заходят сюда, кажется, исключительно для того, чтобы, уже после стрижки, обменяться с кем-нибудь парой слов), фройляйн Анита больше всего любит подметать плиты перед входом. Она может тогда, между делом, поболтать с уборщицей из соседнего табачного киоска. Но главное, держит под наблюдением всё, что происходит в красивом и просторном, благородного вида вестибюле. Этому весьма благоприятствует афишная тумба — скорее изящная, чем массивная, — с театральной программой и извещением о

Фройляйн Анита видит, что, после вчерашнего переполоха из-за бомбы, возобновилась спокойная деловая активность. Ковры, как и прежде, приглушают шаги постояльцев. Вот из утреннего кафе выходит семейная пара и направляется к лестнице. Возле камина застыли в ожидании пустые кресла. Господа Зимер и Фридеман, за стойкой рецепции, сдвинули головы над списком зарезервированных номеров. На удивление много гладиолусов украшает вход. Портье сегодня не поздоровался с уборщицей из парикмахерского салона. Портье Элкерс, явно взволнованный, что-то высматривает на улице. Сегодня, еще до полудня, ожидают прибытия нобелевского лауреата, это для него поменяли двери в Президентских апартаментах. Царит нарочитая — можно сказать, предгрозовая — тишина. Служащие раскладывают на мраморных столиках газеты; тележка из буфетной стоит, будто забытая, у входа в чайный салон. Два новых постояльца сдают у стойки ключи. Оба без драповых пальто, в которых прибыли сюда накануне. Но еще не расстались с кашне и белыми гамашами. Фройляйн Анита уже успела услышать (от фройляйн Хельги, работающей на рецепции, и здешнего электрика), что два странных господина вчера пожелали снять двойной номер, больше того: настоятельно этого потребовали. Согласно обычаю и закону, пусть и неписаному, такое желание не может быть удовлетворено. В годы войны расквартированным в отеле офицерам позволялось спать хоть в одной кровати; но теперь переночевать вместе в номере имеют право только женщины — что, конечно, тоже не очень логично, если последовательно придерживаться нравственных норм. Однако господа (особенно тот, что с темной кожей) обиделись и пригрозили: они, мол, тотчас уедут, поскольку не собираются тратиться на второй номер. Директор Мерк любезно вмешался, сказав, что в отеле, конечно, идут навстречу любым пожеланиям. В итоге этим гостям из Мербуша или Китая (электрик не запомнил точно, откуда) предоставили — на мансардном этаже — два отдельных, но смежных номера. Щекотливая ситуация была улажена. Служащий отеля понес на шестой этаж фрукты…

Номера 600 и 601 находились в юго-западной части. Для чердачного этажа они оказались просторнее, чем можно было предположить. Особенно поражала дверь, соединяющая два помещения. Не какой-нибудь наполовину забаррикадированный лаз, а настоящая двустворчатая дверь, белесая эмаль на которой, правда, потрескалась и частично отшелушилась. Да и что касается мебели: здесь, наверху, кто-то скорее собрал, как сорока, всяческие остатки, нежели попытался должным образом оборудовать скошенное пространство мансарды. Шкафы украшены резным узором «косичка» и кое-где сохраняют следы огня. Зеркало туалетного столика должно служить и для одевания. Два современных коктейльных кресла с поврежденной мягкой обивкой стоят возле стены. Верхний край обоев потемнел от протечки… Поскольку они явно имели дело с чуланом для уже не нужных отелю старых вещей, Анвар, долго не раздумывая, предложил Клаусу для начала принести сюда второй матрас; потом они подняли и перетащили кровать из 600 номера — и поставили ее рядом с кроватью в 601-м. В результате получился вполне приличный двойной номер. Если выйти на балкон шириной с полотенце, с черными чугунными перилами, открывается, между прочим, феноменальный вид на крыши, трубы и пустыри города. Красноватые щипцы «Стального двора»

{125}

, из натурального камня, возвышаются над морем гонтовых и толевых крыш…

— Красиво спокойно, — отметил Анвар.

Индонезиец удобно устроился на кровати. Он лег поверх одеяла — в рубашке, брюках, носках — и, чтобы расслабиться после долгого хождения по улицам, вращал, до хруста в суставах, стопы.

Клаус с ним согласился. Он сел возле туалетного столика и положил ноги на стеклянную столешницу — которая, правда, оказалась слишком жесткой, так что пришлось взять подушку и подсунуть ее под пятки.

— Сейчас мама-Хойзер варить колбаски и поет.