Вечерело. Уже было сумрачно под деревьями и зажигались огни в хатах, а на светлом небе все не гасла заря. Пахло теплой пылью, поднятой днем грузовиками. На закате солнца было видно, как она легкой дымкой висела над проезжими улицами, просвеченная красными косыми лучами, как растекалась по садам, оседая на листве яблонь. И эта пыль, и сизый дым из летних печей, вытопленных соломой или пустыми шляпками подсолнечника, и лепехи кизяков, пришлепанные к плетням на сушку, убеждали в нерушимости пейзажа степного хутора.

Тихо. Воздух как из духовки. Елена на перине не знала, куда себя деть, то и дело переворачивая подушку холодной стороной к лицу. Не спалось. По улицам и напростец через огороды молчаливые пары потянулись к берегу Ивы, усеивая землю раковыми панцирями. Раки здесь в таком же ходу, как в иных местах подсолнухи. Их запросто набирают целыми ведрами, протаскивая бредень по лабиринту камышей, за которыми, хоть пройди всю речку, не увидишь берега.

— Ух и стиляга попался! — послышалось в темноте. — Попробуй клешню.

— Здоровенная.

Хрустит раковый панцирь, аппетитно чмокают губы.

Саша чувствовал, что уснуть не сможет после стольких неудач в один вечер. Дома он поужинал, накинул на плечи брезентовый плащ и пошел на речку проверить переметы, поставленные днем. Взялись на крючок два горбыля, как здесь называли помесь сазана с карпом. В последнее время эта рыба бралась плохо, перевелась, и Саша обрадовался улову. Он бросил горбылей подальше от берега в траву. На другом перемете сидела щука, польстилась на ракушку. Щук в хуторе считали третьестепенной рыбой. В реке их развелось пропасть, наверное, поэтому и горбылей стало меньше. Саша размотал леску на бамбуковом удилище, подцепил на крючок живца и бросил в воду. Конец удилища воткнул в землю, а сам прилег рядом, в траву, поглядывая на стеклянную банку с водой, просвеченную лунным светом, в котором загорались и потухали, точно фосфорные, пескари и верхоплавки. Они были выловлены сачком у моста, между старыми, прогнившими и ослизлыми сваями. Верхоплавку Саша обычно цеплял на крючок за спинку, а пескаря за ноздрю. Поводок короткий, метровый, так что в воде хорошо видно, как живец вначале пошел в глубину, потом юркнул в одну, другую сторону, пытаясь освободиться от крючка, но, всякий раз одергиваемый поводком, как уздой, закружился на месте. Вскоре он, обессиленный, всплыл вверх пузом, полежал немного и снова начал безуспешный бег на крючке.

Вода в камышовой прогалине была тихая, прозрачная, лишь время от времени набегал ветерок, и тогда лунная дорожка дробилась и сверкала. Водоросли вытянулись по течению, как распущенные длинные женские волосы, и чудилось, что вот-вот мелькнет под водой белое тело русалки с рыбьим хвостом, вынырнет где-нибудь на середине реки и Саша услышит грустную песню о потерянной любви. И только он подумал об этом, как у камышей буруном завертелась вода, сильно дернуло леску. Уже не видно живца, и, перекосившись, бурля воду, поплавок стремительно понесся от берега, исчез в темной глубине. Неужели щука? Хоть Саша и знал, что в Иве крупные щуки не ловились, попадались больше щурята, рыбина показалась огромной, чуть ли не с крокодила. В эту лунную теплую ночь все выглядело необычно. Всплыви сейчас взаправдашний крокодил, Саша не удивился бы. Дрожа как в ознобе, он схватил удилище, весь подался вперед, вытягивая руку, попуская леску, чтобы рыба поглубже заглотнула крючок, и, когда леска запела, казалось готовая вот-вот лопнуть, Саша подсек рыбу и почувствовал в руке живую, упирающуюся тяжесть, и сердце замерло в охотничьем азарте. Удилище согнулось почти углом, того и гляди переломится, но Саша не спешил, сдерживал себя, только вспотел от волнения и осторожно вел рыбу к берегу, вот уже в руке конец удилища, вот уже леска. И надо же было в такой момент кому-то подкрасться сзади и закрыть ладонями Сашины глаза.

Леска выпала из рук, удилище зашуршало по траве, скользя в воду, и Саша едва успел наступить на него ногой. Оглянулся и узнал Варвару.

— Уйди! — Он грубо оттолкнул ее, нагнулся, но леска уже была невесомой. Оборванный конец, подхваченный течением, всплыл на поверхности реки.

— Не огорчайся, Санечка. У тебя вон сколько щурят, на две ухи хватит.

Сашу неожиданно вызвали в правление колхоза. Издали он увидел свет во всех окнах и народ на крыльце. В кабинете председателя расположилось районное начальство, и Саша лишь с третьего раза попал кепкой на крючок: сильно волновался.

Василий Никандрович Бородин устроился за письменным столом (председатель был в области по каким-то делам), а рядом стоял Дмитрий Дмитриевич Рубцов, «командировочный», как его звали в хуторе. Он был в военной форме без погон, подтянутый, серьезный, только поперечная трещина на стекле очков нарушала иконописную строгость его лица. В послевоенные годы галифе и гимнастерка были излюбленной одеждой ответработников, но это увлечение давно прошло, и то, что Рубцов упорно продолжал носить военную форму, делало его личность в некотором роде загадочной.

— Цымбал прибыл, Василий Никандрович, — сказал он, кивая на Сашу.

Бородин с любопытством повернулся к парню. На фотографии в комсомольской учетной карточке он видел его с взъерошенными, непокорными, кое-как приглаженными послюнявленной ладонью волосами и вытаращенными глазами, словно загипнотизированного объективом. «Святая наивность», — подумал тогда Бородин, но теперь перед ним был довольно расторопный молодой человек, правда, немного тушевался. А Саша ожидал, что вот секретарь сейчас и спросит: «А как у вас моральная сторона, товарищ Цымбал? Доходят до меня слухи…» Камнем лежала на сердце Варвара, и казалось, что каждый райкомовец только не говорит, а в душе осуждает Сашу за аморальное поведение. Но Бородин протянул руку и крепко пожал:

— Будем знакомы!

Сайкин достал портсигар, постучал папиросой по крышке. Рука дрожала. Объясняться с Варварой было нелегко. Она медленно шла впереди, на расстоянии. Обернулась:

— Ну что ты, как хвостик?

— Погоди, что я тебе скажу.

— Некогда годить.

— Эх ты… Только и знаешь: гыр-гыр. В кого такая грызливая?

Среди домов есть такие, в которые входишь с охотой, зная, что там всегда будут тебе рады. Знал такой дом в хуторе и Дмитрий Рубцов. Из правления он отправился ужинать к старому другу Филиппу Артемовичу Сайкину. Они сели за стол в чистой горнице, где полы пахли свежей краской и снежно белели стены, увешанные широкими деревянными рамами домашней работы с плотно вставленными в них многочисленными фотографиями. Хоть были здесь и традиционные, расшитые петухами рушники и горбился в углу дубовый столетний сундук с замком-гирькой, комната выглядела отнюдь не старомодно, было в ней немало примет и нашего времени. Окна совсем не подслеповатые, а высокие, горница просторная, с одной стороны— новый шифоньер и трюмо, с другой — сверкающий лаком и перламутром радиокомбайн, какой редко увидишь и в городской квартире.

— Зачем тебе этот аристократ? — удивился Дмитрий Дмитриевич. — Телевидение не скоро дойдет до вашего хутора.

— Хочу первым посмотреть это дело. А то помру и не увижу, — лукаво отвечал хозяин, между прочим любивший слово «дело». — Время летит, не успеваешь оглядываться. Я и антенну установил на крыше, и кажется мне, что мой дом теперь не дом, а какой-то воздушный корабль. Несется невесть куда. Дойдет, очень даже скоро дойдет это дело до хутора.

— Все шутишь, Филипп Артемович. Я рад за тебя.

Для Варвары он был безымянный, для злых хуторских языков — Филькой, а для Елены и друзей — Филиппом Артемовичем. Этим дорожил, в семейном устое видел основательность жизни.