1825 г. Мая 4. Москва.

Вот уже и писать к тебе надобно, любезный мой Всеволод! Тебя нет со мною… Как не привык еще я к этому чувству! Как часто еще обманываюсь я и, думая, что ты в Москве, поджидаю друга на вечерок к себе, готовлюсь сообщить ему какую-нибудь новую мысль, которая проблеснет иногда в голове моей, — показать замечательное место в писателе, которое мы пропускали прежде, — поговорить о том о сем, о добре, о зле, о святом просвещении, об отечестве, которое бывало всегда любимым предметом наших разговоров. Жду — а друга нет как нет, и я принужден бываю опомниться; — это случается всегда с грустию — как будто бы всякий раз ты уезжал от меня. Но — делать нечего. Живи не так, как хочется, а как Бог велит, говорит пословица: и я постараюсь — пока забыть, что переписываться не то, что разговаривать. — Вот тебе первое письмо мое с известием, что со мною случилось примечательного после твоего отъезда.

Ты знаешь уже, что нынешний год был для меня высокосный, везде поперек. После тебя даже случилось много неприятностей, и недавно самые добрые мои намерения растолковали в дурную сторону, растолковали люди, несправедливости коих я не замечал в других случаях. Для меня было это очень горько, вдвое горько, потому, может быть, что некому было утешить, развеселить меня, и я вспомнил о тебе… В таком унылом расположении духа пошел я вчера прогуляться за Сухареву башню, нарочно мимо твоего дома… В окошке мелькнул кто-то, не ты. Мне стало еще грустнее. Я пошел далее и неприметно очутился за заставою. — Ворочаться по прежней дороге мне не хотелось, я взял вправо к Сокольникам. Время было прекрасное. Солнце склонялось уже к западу, тихий майский ветерок навевал прохладу… листья на деревьях чуть шевелились… все вокруг меня было спокойно; — лишь только три пешехода, по другой стороне дороги торопившиеся в деревню к Николину дню, прерывали молчание, заводя изредка песни, да издали чуть доносились звуки рожка, на коем играл пастух, гнавший свое стадо домой. И у меня прояснело на сердце; в хорошую погоду мне как-то совестно бывает грустить — и моя грусть рассевается на чистом воздухе; — я стал готов принять всякое приятное впечатление. Обхожу крайнюю часть Сокольницкой рощи и возвращаюсь потихоньку домой, дорожкою позади этого переулка, который, помнишь ты, одним концом примыкается к даче графа Ростопчина

Мая 7.

Я увидел ее, я познакомился с нею, друг мой! Как она мила! Как она хороша! — Ты улыбаешься язвительно, — перестань же, Катон

[2]

, и слушай, как это случилось. — В первом письме моем я не досказал тебе, что, затворяя калитку, я не успел ни поклониться входившей девушке, ни извиниться перед нею. — На другой день отправляюсь опять туда… иду задним переулком… сердце у меня билось, как будто бы я боялся чего-то, — вдруг слышу музыку: в саду играет кто-то на фортепиано, припевая тихим голосом известный романс Пушкина:

Это она, она, подумал я… слушаю, едва переводя дыхание… чрез несколько минут перестают, затворяют, слышу, стеклянную дверь. По какому-то невольному движению я прямо к калитке, отворяю… она мне навстречу, и должна была остановиться.

— Я пришел нарочно, сударыня, попросить у вас извинения во вчерашней моей дерзости, — сказал я, поклонясь почтительно. — Сад ваш так понравился мне издали, что я никак не мог преодолеть желания осмотреть его вблизи…