Курьерский поезд прямого сообщения Санкт-Петербург – Берлин в Торне не останавливался, поэтому Мечислав Николаевич вынужден был в Варшаве пересесть на пассажирский, следовавший из столицы Царства Польского в столицу Германии.

В Александрове-пограничном поезд стоял около двух часов. Российские таможенники пассажиров почти не досматривали – вывози что хочешь, зато пруссаки в багаже копались долго, норовя содрать пошлину с каждого носового платка.

Уже через двадцать минут он сошел в Торне, нанял извозчика и поехал в трактир потенциального агента МВД Российской империи.

Заведение герра Герлицкого располагалось на окраине города у шоссе. Когда Кунцевич переступил порог, стоявшие в углу большой залы напольные часы пробили половину седьмого вечера. Мечислав Николаевич уселся за столик и сделал заказ подлетевшему половому: попросил большую кружку пива и колбасок. Потом немного подумал и добавил к заказу фляки по-варшавски. Со служителем он общался на родном, польском языке.

Запивая превосходный ужин не менее чудесным пивом, надворный советник внимательно оглядывал залу. По внешнему виду и разговорам посетителей, обрывки которых долетали до его стола, стало понятно, что основной контингент клиентов Герлицкого составляют люди торговые. Он то и дело слышал о ценах на лошадей, быков, овец, а за одним столиком небольшая компания обмывала удачную сделку по продаже партии гусей.

Вице-директор Департамента полиции действительный статский советник Константин Дмитриевич Кафафов перебил Лебедева:

– Сколько, сколько этот пруссак хочет?

– Десять тысяч, ваше превосходительство.

– Ну и аппетитец у этого, как бишь его?.. – Кафафов заглянул в бумаги. – Герлицкого! Куда ему столько? – Голос вельможи, только официально получавшего в год в два раза больше, клокотал от возмущения.

– Говорит, что в случае открытия шайки в целях безопасности вынужден будет скрываться, – доложил Кунцевич.

– Да-с, после путешествий по Европе поневоле станешь адептом русских железных дорог, – бурчал Шабельский, зажатый между какой-то тучной мадам и не менее тучным месье. – Это надо же, во втором классе шестиместные купе устроить! Да еще такие узкие. Ни ноги вытянуть, ни повернуться лишний раз. Четырнадцать часов едем, и ни одной большой остановки! Ни чая тебе, ни буфета. У меня в желудке уже революция началась. Хорошо хоть сельтерской догадались с собой захватить, а то бы от жажды погибли. И за этакое безобразие с нас слупили почти шестьдесят рублей!

– А я вам предлагал ночным ехать, в спальном вагоне. День бы в Париже провели, а ночь проспали бы в поезде. Все равно сегодня мы ничего полезного сделать не сможем.

– Мечислав Николаевич, у нас денег в обрез, и лишние сорок рублей за два места в спальном вагоне я платить не готов! Эдак мы, батенька, к концу командировки милостыню начнем просить.

На главном вокзале Ниццы, куда поезд № 64 Париж – Генуя прибыл в 11 часов ночи, их встречал сам бригадный комиссар каннской летучей полиции месье Рауль Дароль.

– Как добрались, господа? – поинтересовался он после процедуры знакомства.

Санкт-Петербургский Кабинет научно-судебной экспертизы, куда Шабельский направил паспорта Дунаевского и Левенталя, дал однозначный ответ: вид Николая Даниловича – подлинный, документ же Гохарда Иоганновича является подложным, изготовленным на фальшивом бланке и скрепленным фальшивой печатью газенпотского уездного начальника.

За два месяца розысков ни судебные, ни полицейские власти больших результатов не достигли. Во всех концах империи было арестовано с десяток сбытчиков, которые показали, что приобретали подделки у разных неизвестных им лиц по цене от 30 до 50 рублей за штуку. Несмотря на все усилия сыщиков, вверх по цепочке сбытчиков удавалось подниматься максимум на одну-две ступени. Было очевидно, что распространением фальшивых сторублевок занимается хорошо законспирированная, сплоченная группа.

Из отчетов казначейства следовало, что интересующих следствие сторублевок изъято из оборота на двести тысяч. Основная концентрация фальшивок приходилась на Восточную Сибирь и на Дальний Восток.

На этот раз Кунцевич поехал в дирекцию розысков прямо с вокзала. Когда Себиль увидел содержимое принесенного Мечиславом Николаевичем саквояжа, его глаза загорелись сатанинским огнем.

– Дюжина бутылок! Вот это да, вот это подарок! Да ты небось на одной пошлине разорился!

– Чего для друга не сделаешь, – скромно потупясь, ответил Кунцевич.

– Слава, с меня кресло в первом ряду в «Мулен Руж», а потом – ужин в ресторане!

– Да ни к чему все это, Жюль, ни к чему.

Эмилия была не так хороша, как на фотокарточке, и непонятно, ретушь была в этом виновата или парижская жизнь. Но узнал Кунцевич девушку без труда.

Он уже третий час сидел в почтовой конторе и успел прочитать от корки до корки две газеты. Наконец дверной колокольчик в очередной раз звякнул, и в контору зашла барышня в демисезонном пальто. В это время в очереди в окошко выдачи заказных писем стояли два человека. Мадемуазель Володко стала третьей. Как только Эмилия получила письмо, Кунцевич поднялся и пошел к выходу с таким расчетом, чтобы оказаться у дверного проема вместе с барышней. У дверей он, надевая шляпу, уронил бумажник, который был зажат под мышкой, а поднимая бумажник, уронил шляпу.

– Черт побери! – выругался Кунцевич по-русски.

– Месье русский? – с приятным удивлением в голосе ахнула Володко.

– Прошу прощения, мадемуазель. Я бы не стал ругаться, если бы знал, что меня кто-нибудь поймет. Еще раз прошу прощения.

– Людвиг Теодорович, проснитесь! Ну проснитесь же! Ну, кому говорю!

Тараканов нехотя раскрыл глаза. Роза не давала ему спать всю ночь и угомонилась только под утро. Коллежский секретарь уснул совершенно измочаленным. Но молодой организм взял свое: тех двух-трех часов, которые она предоставила ему для отдыха, вполне хватило для восстановления сил. Он повернулся лицом к своей гостье и провел рукой по ее спине.

– Хватит, хватит, Людвиг, не до любви мне сейчас. Голова раскалывается, такое впечатление, что в ней духовой оркестр играет. Причем играет не в лад. Хватанула я вчера лишнего. Извольте, милостивый государь, распорядиться насчет шампанского.

Тараканов нехотя встал и начал одеваться. Когда он вернулся в каюту с ведерком, из которого выглядывало горлышко бутылки, Роза сидела на кровати, закутавшись в одеяло.

– Вы в Париж, что ли, за шампанским ходили? Я уж думала, не дождусь! Ну, не стойте столбом, открывайте скорее!

В Благовещенск пароход прибыл в четыре дня, опоздав на шесть часов. Едва бросили на пристани сходни, полиция загородила выход и стала проверять паспорта выходящих по одному пассажиров.

– Вы меня, Люсенька, не бойтесь, – попросил Осип Григорьевич барышню, которая сидела в углу каюты и смотрела на него, как затравленный зверек, – я вам вреда не сделаю. Сейчас сойдем на берег, поместимся в гостиницу, в разные, разумеется, номера, я дам телеграмму вашему папеньке, и он за вами скоро приедет.

Девушка продолжала глядеть на него недоверчиво.

– Вот вам крест святой. – Тараканов размашисто перекрестился.

Люся сразу успокоилась.

Тараканов вернулся в номера, заглянул к Люсе и увидел, что она спит. Ехать в клуб Общества приказчиков было еще рано, поэтому он, наказав коридорному следить за девушкой, пошел на набережную.

Осип Григорьевич присел на скамью и повернул лицо к солнцу, медленно садившемуся за изгибом сверкающей серебром реки. Далеко, на противоположной стороне Амура, едва видимы были невзрачные здания Сахаляна. Китайский берег был совершенно пустынен, и если бы не темные силуэты домов, можно было бы подумать, что там нет никакой жизни.

На набережной тоже было почти безлюдно – публика предпочитала проводить вечер в саду Общества спортс-менов, откуда ветер приносил звуки духового оркестра.

Скоро совсем стемнело. На стоявших вдоль берега судах зажглись электрические огни, засветились и редкие бульварные фонари. Тараканов посидел бы еще, но с реки потянуло холодом, и он поспешил в свое временное пристанище.

Люся уже проснулась и, не зажигая огня, сидела в своем номере у открытого окна.

После обеда, который в этот раз, к неудовольствию Люси, прошел не в ресторане, а в скромной кухмистерской, «супруги Эриксон» не завалились спать, а пошли на прогулку. «Федосья Яковлевна» висла на руке «Людвига Теодоровича» и болтала без умолку:

– Нет, я все равно поступлю в артистки. Ведь у них не жизнь, а сказка! Ими все восхищаются, дарят букеты, мужчины лежат у их ног. А они только улыбаются и милостиво позволяют делать себе подарки! Они свободны, как птицы!

– Свободны, как же. Вы вчерашнюю сцену в клубе помните? Вам что, хочется идти с каким-то коротышкой за сто рублей и дюжину шампанского?

Люся помрачнела и призадумалась.

«Как неожиданно все-таки умер балалаечник! А может, ему кто помог? Может, кто-то не хотел, чтобы он со мной разговаривал? Но что такого секретного он мог мне рассказать? Об аресте Дунаевского шайке давно известно из газет, о месте нахождения фабрики фальшивок газеты тоже сообщили. Что еще мог знать Панин, да такого, что его убили из-за одного моего интереса к его персоне? И если его убили из-за меня, значит, моя личность раскрыта? – У Осипа Григорьевича внутри все похолодело. – Получается, они и меня могут к праотцам отправить. Да нет, не может быть! Не мог я нигде засветиться. Или в лицо кто узнал?»

Пароход, совершающий рейсы между русским и китайским берегами, отходил приблизительно каждые два часа. Когда Тараканов подошел к пристани, прогудел уже второй гудок. Китайцы, нагруженные мешками с покупками и порожними корзинами, в которых они привозили свои продукты на благовещенский рынок, поднимались по сходням плотной толпой.

Никакого досмотра отъезжающих чины таможни не производили и только проверяли их удостоверения на право переезда через границу.

Тараканов взял в кассе билет, предъявил таможенному надзирателю паспорт и пошел к сходням. Впереди него двигался молодой человек в фуражке судейского чиновника.

На палубе судейский подошел к нему:

– Среди пассажиров мы, кажется, только двое европейцев, – сказал он приятным баритоном.

– За те три дня, которые вы провели, находясь между жизнью и смертью…

– Простите, сколько дней?

– Три, четвертый пошел. Так вот, за эти три дня я сложа руки не сидел. Я обыскал вашу одежду, посредством адресного стола установил меблирашки, в которых вы ночевали, и обыскал ваши вещи. И ничего не нашел. Ничего! А это очень странно, вы не находите? Коммерсант едет за тридевять земель и не берет с собой ни одного документа. Ни одного прейскуранта, ни одного счета, ни одного договора! Странно? Странно. Идем далее. Вы прописались представителем московской пробковой мануфактуры. Я, конечно, в производстве пробок понимаю мало, но и моих знаний в этом вопросе достаточно, чтобы догадаться, что вам у нас делать абсолютно нечего. Где, извините, пробка, а где Благовещенск? Опять странность! Дальше. Вы были прописаны вместе с женой, молодой красивой дамой, а жили в разных номерах. При этом в ссоре не находились, коридорный говорит, что супруга буквально ела вас глазами. По дате вашего вселения в меблированные комнаты я установил судно, на котором вы прибыли. «Барон Корф» стоит в Благовещенске на ремонте – что-то случилось с машиной, и мне удалось расспросить команду. И я, к своему удивлению, выяснил, что с «женой» вы познакомились только на пароходе! Знаете, у матросов, обслуживающих классных пассажиров, глаз не менее наметан, чем у гостиничной прислуги. Хотя после этого у меня все сомнения относительно того, что вы не тот, за кого себя выдаете, развеялись, я продолжил проверку. У нас в библиотеке есть книжка «Москва – Сибирь», с указанием всех купцов первых двух гильдий, выбравших в прошлом году промысловые свидетельства. Там числится некто Теодор Людвигович Эриксон, пятидесяти шести лет – должно быть, ваш батюшка. Согласно книжке, у него лютеранское вероисповедание. А крестик на вас наш, православный. Ну и последнее. В паспорте указан адрес вашей московской прописки. Я отбил срочную телеграмму, сообщив вашим близким о приключившемся несчастье. И сегодня получил ответ. В нем говорится, что господин Эриксон жив-здоров и находится в Москве. Ответ подписан самим Людвигом Теодоровичем. Ну что, расскажете о себе?

Тараканов с трудом приподнялся и сел в кровати:

– Расскажу, если вы быстро и честно ответите мне на один вопрос.

Сколько раз Мечислав Николаевич пересекал границу Российской империи, а все никак не мог привыкнуть к стремительной перемене дат. Только что, час назад, было двадцать пятое, и вдруг, бах, – опять двенадцатое. Двенадцатое мая, которое пережил еще две недели назад!

Он не был дома уже больше месяца и должен был пробыть в командировке еще по крайней мере столько же. Ему ужасно хотелось обнять Таню, полежать в своей кровати, пройтись по Невскому, пообедать в «Вене». И такая возможность была, но он поехал в Москву и не выходил из кабинета Шабельского до тех пор, пока не получил с него слова, что Володко будет отпущена сразу же, как только пересечет границу империи.

В первый день лета 1913 года, после обеденного перерыва, Колмаков сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. В дверь осторожно постучали.

– Войдите.

Особняк Копытина находился в самом центре города – на углу Графской и Зейской – и представлял собой двухэтажный каменный дом, со всех сторон окруженный глухим деревянным забором в сажень высотой. Дворник, увидев хозяйскую машину, сноровисто распахнул ворота, и автомобиль шустро вкатился во двор. Вот только вылез из него не хозяин – с шоферского места выпрыгнул субтильный молодой человек в хорошем костюме и шляпе, а с заднего сиденья – околоточный и полицейский чиновник. Околоточный бросился к оторопевшему дворнику и, пригрозив ему револьвером, велел не закрывать ворота. Во двор влетел конный отряд из десятка казаков, за ними вбежали несколько мужчин в партикулярном платье. Казаки оцепили дом, а полицейские и люди в штатском бросились внутрь помещения.

Саянину они нашли на втором этаже – экс-певица сидела на плюшевом диване у ломберного стола и держала дымящуюся чашку кофе. На столике стояла машинка для лото, лежали карточки и фишки.

– Добрый день, мадам, разрешите представиться – начальник сыскного отделения коллежский регистратор Колмаков. А где же ваш партнер по игре?

Не успел Лука Дмитриевич закончить фразу, как с улицы послышался винтовочный выстрел, потом еще один, потом еще. Сыщики бросились к окнам.

– Что там у вас? – крикнул коллежский регистратор, наполовину высунувшись из окна.

Несмотря на ночь, было тепло. Дикий маньчжурский берег Амура весь был покрыт зеленью, а воздух у реки пропитан пряным ароматом цветов. Громадные «китайские» фиалки, высоко поднимаясь над травой, придавали зеленому покрову нежный голубой оттенок. В небе звенели жаворонки, в реке плескалась рыба.

По узкой горной дороге, идущей из Сахаляна на запад, катилась маньчжурская арба, запряженная худосочной низкорослой лошаденкой. Слабосильное, тощее животное едва тащило повозку с тремя седоками: китайцем-возницей и двумя европейцами, один из которых был одет в серый простой пиджак, а другой в дорогой, но мятый и грязный летний костюм. При крутых подъемах лошадь совсем останавливалась, и тогда пассажиры вылезали из арбы и продолжали путь пешком, а манза-возница принимался нахлестывать лошадиные бока длинным бичом.

По этой причине путешествие совершалось крайне медленно, хотя пассажиры и торопились. Над землей царила ночь, сонную тишину которой иногда нарушали ревущие звуки пароходного гудка, раздававшегося на серебряном плесе реки.

Когда один из пассажиров, крепыш с всклокоченной черной бородой и глазами стального цвета, раздраженный такой неторопливой ездой, принимался ругать возницу на чистейшем русском матерном языке, тот робко оправдывался:

– Ноча, капитана, есть. Дорога мало-мало ну шанго. Езди, езди – эк!

Вечером Тараканов и Бамбук выехали по направлению к Сретенску на крупном пассажирском пароходе «Андрей Парамонов» в качестве трюмных пассажиров. План действий у Осипа Григорьевича был примитивным: выходить на каждой более-менее крупной пристани, обследовать населенный пункт, особенное внимание уделяя трактирным заведениям и ночлежкам, и действовать по обстоятельствам.

Путешествие в третьем классе сильно отличалось от вояжа в отдельной каюте. В трюме было тесно и грязно, из-за спертого удушливого воздуха было трудно дышать, гомон пьяных голосов мешал спать. Но на второй класс денег не было.

В Старо-Кумарском, который проходили ночью, даже не остановились – мест на пароходе не было, в Ново-Воскресенском, маленьком казачьем поселке, не имевшем даже почтово-телеграфной конторы, Тараканов решил не выходить. Утром следующего дня пароход причалил к Черняеву.

Станица была довольно большим поселением. Главная улица, вытянувшаяся больше чем на версту вдоль Амура, представляла собою торгово-увеселительные ряды. Лавки, чайные, трактиры, столовые и «номера» чередовались одно за другим, ютясь в маленьких, наскоро сколоченных домиках. Не лучшие помещения занимали и убогие кинематографы, носящие при этом громкие названия: «Париж», «Художественный», «Бристоль».

Июнь перевалил за половину, начинался сезон дождей. Днем реомюр показывал 25 градусов

[39]

, но к вечеру температура воздуха опускалась до 12. От мошки не спасал даже накомарник. Лодки плыли вниз по течению Зеи уже второй день, и второй день Тараканов не спал. И причиной тому были не мошка, не ночной холод, а страх – липкий, пронимающий душу, ежесекундный ужас. Однако виду, что боится, Осип Григорьевич не подавал, вернее, ему казалось, что никто его страха не замечает. Но едва после первой ночи забрезжил рассвет, к нему на корму протиснулся приисковый урядник:

– Вы бы ночью спали, ваше благородие, ночью они нападать не станут – в темноте стрелять трудно, да и груз можно потерять. Они днем нападут, помяните мое слово.

Но Тараканов уснуть не мог. Чуть только дремота начинала туманить голову, ему чудился бородач в сером пиджаке, сидящий за пулеметом. Осип Григорьевич тряс головой и начинал пристально вглядываться в ночную тьму.

На прииски он поехал на одном пароходе с бородатым в костюме Агафона Рыжикова, сложив форму стражника в заплечный мешок. Колмаков узнал, что конвои с золотом должны были отправиться сразу несколькими компаниями, поэтому точного места нападения сразу установить не удалось. Оставалось одно – следить за «пиджаком». Однако тот, сойдя с парохода в Зее-Пристани, углубляться в тайгу не спешил, а вместо этого стал шляться по городским кабакам и беседовать с рабочими. Вечером этого же дня «пиджак» направился в почтово-телеграфную контору и отбил срочную депешу в Благовещенск и только после этого стал рядиться с поселенцем-возчиком. Бамбуку удалось подслушать, что сговорились они ехать до расположенного в самых верховьях Зеи прииска Верхне-Амурской золотодобывающей компании. Объект нападения был установлен.

Осип Григорьевич свое инкогнито раскрывать раньше времени не хотел и для того, чтобы узнать текст телеграммы, решил подкупить почтового чиновника. Но телеграфист запросил красненькую, и Тараканову пришлось обратиться к горному исправнику, перед которым, однако, он подробности своей миссии раскрывать не стал. Надворный советник барон фон Адрекас оказался бывшим петербургским помощником пристава, лет двадцать назад сосланным на Зею за какие-то грехи. Он внимательно изучил подпись директора департамента на открытом листе, послал на почту городового и усадил важного гостя пить чай. Узнав, что коллежский секретарь ранее служил в столичной полиции, его высокоблагородие растрогался до слез, а после того, как Осип Григорьевич сообщил, что его вторая половинка тоже имела приставку «фон» к своей девичьей фамилии, а сам он изучает немецкий, господин барон выставил на стол начатый полуштоф казенки. Не успели выпить по второй, как в полицейское управление вернулся посланный на телеграф городовой.