Сквозь зарешеченное окно робко пробивался свет, оставляя на противоположной стене белесые пятна.

Железная кровать протяжно заскрипела. Человек приподнялся, сел и опустил ноги. Холодный цемент обжег обнаженные ступни, но человек не двигался, словно прислушиваясь к ночным тюремным звукам. Затем медленно опустился на подушку и так же медленно вытянул ноги. Третий день давался с трудом. Его сильное тело требовало движений и пищи…

Когда-то он читал, что главное — вытерпеть первые три-четыре дня, а там ощущение голода пропадет и он начнет медленно и незаметно «погружаться» в небытие… Так писал человек, который проголодал, кажется, дней десять. А он не ест всего три дня… Главное — экономить силы и не поддаваться на уловки тюремщиков и некоторых друзей, пытающихся уговорить его отказаться от голодовки. Третий день дается с неимоверным трудом. В разгоряченном мозгу (сна как и не бывало) вереницей, обгоняя друг друга, проносятся картины прошлого. И нет сил избавиться от них…

Дома сжимают улицу с обеих сторон. И без того узкая, она кажется бесконечным тоннелем. А Никанор по сравнению с домами — карлик из сказки. Серые громады проносятся слева и справа, под быстрыми ногами мелькает брусчатка… Толчок. Тело становится невесомым, а дома превращаются в карликов. Он перепрыгнет через любой дом. Он перепрыгнет через вон ту безобразную желтую стену и полетит над испуганными черными сутанами, которые спрятались за витыми решетками стрельчатых окон. Он им покажет, ну и натерпятся же страху благочестивые падре из католического колледжа маристов! Он им припомнит тот день, когда, выгоняя его из колледжа, они заявили отцу: «Ваш сын не уважает ни бога, ни церковь, он грубиян и задира…» Эти ханжи лупили ребят, учили повиноваться «слову божьему» и грозили адским котлом… Подумаешь, котел! Он и через него перепрыгнет… Раз, два, три! Сейчас он ходит в другую школу. Рядом с домом, и нет в ней черных сутан. Правда, мать опечалилась. Ирландка по национальности и истая католичка, она мечтала видеть Никанора добрым католиком…

Прыжок, еще прыжок… Ах, обо что он так укололся, ну конечно, булавки, тысячи булавок… Иголки, обрезки материи на столе, на диване, на полу… Эти булавки жалят ноги… Разбросал их высокий худой человек в черном жилете и черных брюках… Он ходит по комнате, сутулясь и жестикулируя… Волнистые волосы, пышные длинные усы. Это отец. Совсем не похож на модного портного… «Все сеньоры, которые любят хорошо и элегантно одеваться, считают за честь шить у Никанора Мельи» — так, кажется, писали в газетах…

Было уже 10 декабря. В газетах появился медицинский бюллетень о состоянии здоровья Мельи. Слухи о его «упрямстве» уже вышли за пределы столицы и докатились до самых дальних городов страны.

Его голодовка была в центре общего внимания. Его имя было на устах каждого студента. Ни одно собрание рабочих не проходило без обсуждения голодовки. Правда, не обошлось без нытиков и скептиков, осуждавших поступок Мельи. Но таких было очень мало. Внимание табачников, студентов, железнодорожников, служащих, школьников старших классов было приковано к столичной тюрьме, расположенной у берега моря, в самом начале старинного и респектабельного бульвара Прадо, за которым распростерлась Старая Гавана — исторический центр города.

Вчера Мелья категорически заявил, что прекратит голодовку, только полужив свободу, и что смерти он не боится. Друзья по партии, университету и Рабочему центру решили создать комитет «За Мелью» и бороться за его освобождение, чего бы это им ни стоило. В декабре 1925 года «Дело Мельи» стало знаменем для всего кубинского революционного движения.

Временами болела голова. С каждым днем тело становилось все непослушнее. Иногда ему казалось, что оно вытянулось чуть ли не вдвое. В утреннее посещение Оливин раскрыла сумку и поставила перед ним зеркальце. На него смотрел незнакомец с горящими глазами и заросший черной бородой.

Серая, с грязными потеками стена засветилась серебром лунный луч медленно втискивался в узкое окно. Хулио приподнял голову. Стена блестела ослепительно, до рези в глазах. На мгновение ему показалось, что перед ним зеркало, с которого на него смотрело изможденное, с запавшими глазами, бородатое лицо незнакомца… Он не двигался, с трудом удерживая голову над подушкой…

«Зеркало» начало тускнеть, надвинулась туча и поплыла, затягивая по всей стене черный занавес.

Позавчера начальник тюрьмы по приказу «сверху» попытался перевести его в общую камеру, «в гости» к сорока уголовникам. Так намеревались покончить с сопротивлением «непокорного большевика». Но Альдерегиа, Оливин и все остальные друзья приложили титанические усилия, чтобы он остался в своей каменной коробке…

Голова тяжело упала на подушку.

Итак, сегодня 13 декабря. По лицам некоторых товарищей, которые днем побывали у него, он понял, что они уже ни во что не верят. Правда, члены комитета «За Мелью» надежды не теряли, в особенности Альдерегиа и Рубен Мартинес Вильена. Они борются за то, чтобы его перевели в больницу. Их энергией заражаются все остальные.

Общественная жизнь университета увлекла Хулио Антонио с первого же дня. Он понял, что не сможет быть в стороне от студенческих бурь, ворвавшихся в Гаванский университет извне и бередивших умы сынов и внуков тех, кто в прошлом веке боролся за освобождение Кубы.

На первых собраниях студенты кричали до исступления, повторяя чуть ли не в каждой фразе слова: «свобода», «автономия», «справедливость», «долой деградирующих профессоров». Бывали ораторы, которые явно не понимали смысла многих своих слов, но они звучали словно боевой клич и вели студентов в водоворот событий.

В то время обстановка вокруг университета накалялась. Обещания президента Сайяса в 1920 году, в период избирательной кампании, оказались обычной предвыборной приманкой. И студенты это поняли. Где-то подспудно, почти стихийно зрел в студенческой массе взрыв, который должен был потрясти основы университетской жизни.

Что же побуждало молодых к мятежу?

За год до окончания первой мировой войны рабочие, крестьяне самого большого государства в мире впервые в истории человечества взяли власть в свои руки. Зарево русской революции осветило все уголки земного шара. В Латинской Америке Октябрьская революция стала импульсом, подтолкнувшим развитие революционного движения. Рабочий класс, студенчество, прогрессивная интеллигенция стали овладевать марксизмом. В большинстве латиноамериканских стран левые, наиболее радикально настроенные социалисты становились коммунистами.

Солнечные лучи, прорвавшись сквозь завесу тяжелых облаков, упали на город, и сразу же стены и крыши домов заиграли яркими красками. Улица просыпалась, и в камеру вместе со светом ворвалась ее многоголосая, шумная речь.

Хулио открыл глаза, и сразу же захотелось встать и пойти навстречу солнцу. Скоро должен был прийти Альдерегиа, накануне он сказал, что добьется во что бы то ни стало его перевода в больницу, но Хулио понимал, что дело это трудное и сам Альдерегиа вряд ли был уверен в его счастливом исходе.

Когда в последний раз приходила Оливин, она неожиданно предалась воспоминаниям. Оказывается, до мартовских событий этого года у нее еще теплилась надежда на то, что в один прекрасный день Хулио «образумится» и подумает об их будущем. Но выяснилось, что каждый из них мечтает о разном. Для себя он не знает будущего без политической борьбы, а он ей нужен только без «его» политики. Оливин казалось, что со временем она добьется своего: пройдет бунтарская студенческая молодость, наступит пора рассудочной зрелости. Так думала она до конца марта этого года, когда произошло событие, взбудоражившее всю Кубу…

Кому принадлежит остров Пинос?

Вряд ли нашелся бы хоть один кубинец, который высказал бы сомнение в том, что Пинос входит в состав Кубинского архипелага. Но как бы это ни было парадоксально, история опровергала здравый смысл. Еще до 20 мая 1902 года, когда начала свое летосчисление республиканская Куба, в постоянный договор между Соединенными Штатами и Республикой Кубой было записано, что «Пинос остается вне ее границ и что его принадлежность определится в будущем по договоренности между обеими сторонами».