Если бы не новый ЖОП, Ямайку в тот раз никто бы и не заметил. Блуждающий патрульный вегикл «Аурда Мета — 100» благополучно добрался бы до отметки 16,5, там наконец вышел бы на связь, сообщил бы, что все чисто, и со спокойной совестью вернулся домой. Но новый ЖОП оказался занудой и поставил полицейских перед неразрешимой проблемой.

ЖОП — это прибор, в официальных бумагах называемый дурацким словом «жизнеопределитель». Он что-то вроде радара — за несколько парсеков может определить, есть ли в данной звездной системе признаки разумной жизни. Жизнеопределителем, само собой, его называют только отпетые и предельно глупые карьеристы. Нужная аббревиатура, такая близкая сердцу космопола, напрашивается сама собой. ЖОП — вещь, вне всякого сомнения, полезная, но, как показала практика, очень хлопотная. С ней надо разговаривать. Чего иногда делать совсем не хочется.

Ситуация усложнялась тем, что ЖОП на этом вегикле был совсем новый. Старый имел репутацию самовлюбленного идиота и обожал влезать не в свои дела. К тому же полицейские не без основания подозревали, что он «стучал», поэтому от него избавились при первой хорошо организованной возможности.

По всей видимости, какими-то одним компьютерам известными путями весть о свержении прежнего ЖОП дошла до нового, потому что он оказался очень почтителен, до безумия старателен и еще более противен, чем первый. Сначала он сработал вполне нормально.

— Докладывает бортовой жизнеопределитель! Обнаружены признаки жизни! — по первой громкой связи заявил он.

Сообщение о приближающемся полицейском катере застало всех врасплох. Федер выскочил из интеллекторной, где в последние дни привык уединяться с Антоном, и как дурак уставился на небо, будто что-то мог разглядеть сквозь беспросветную серую мглу.

— Тьфу, черт! — выругался он. И добавил: — Черт! Черт! Черт!

От досады от был готов грызть землю и крушить голыми кулаками колючие громады ацидодубов. Он не хотел отдавать космополовцам эту планету. Он совсем никому не хотел ее отдавать. В том числе и космополовцам.

Еще тогда, в самом начале, когда к нему пришли две обворожительные адвокатессы с предложением от Аугусто, он заподозрил неладное. И готов был отказаться, и отказался бы, если бы сделал это до встречи с их боссом. Аугусто Благородный был чем-то похож на самого Федера — те же возраст и рост, та же манера держаться и то же стремление во что бы то ни стало добиться своего. И еще — здесь Аугусто обходил Федера на два корпуса — у него был необыкновенный дар располагать людей в свою пользу.

Они понравились друг другу, и Федер не то чтобы совсем уж поверил объяснениям Аугусто насчет того, кому нужен новый, теперь уже запрещенный, пробор, но хотя бы сделал вид, что поверил. В принципе, конечно, могло быть так, как об этом говорил Аугусто, то есть, что две самостоятельные неназванные планеты объединились для совершения абсолютно противозаконной, «антиэкологической» обработки третьей. Словом, Федер подписал контракт, который был очень грозен и пестрел не только астрономическими суммами, но и захватывающими дух санкциями, однако благодаря хитрости Федера и изворотливости адвокатесс Аугусто никого и ни к чему не обязывал. Федер не собирался всерьез заниматься незаконным пробором, просто ему понравился Аугусто и просто он засиделся — захотелось снова всласть побродить по глухим уголкам Вселенной.

Федер ошибся. Половцы появились в лагере не через пятьдесят минут, как он ожидал, а через час двадцать. Сканировщик определил это почти сразу же после того, как Федер в панике выбежал из интеллекторной. Однако и восемьдесят минут вместо пятидесяти не показались подарком Федеру — они стали для него самыми сумасшедшими за всю его проборную практику.

Команда Федера — все сто четырнадцать человек, — взмыленная и обалдевшая, носилась по лагерю, как стадо вспугнутых порнобаранов. Кто-то что-то зарывал, кто-то что-то спешно сжигал, кто-то куда-то волок тяжеленные ящики, исправные роботы-мусорники, лавируя между людьми, бестолково катались взад-вперед с заданиями, которые еле укладывались в их программы; то и дело взмывали вверх бесколески, уволакивая в заранее подготовленные тайники партии особо запрещенной для распространения «генетической» живности; рассерженным ульем гудел микробный блок — там, нарушая все мыслимые правила (кроме, разумеется, правил личной безопасности, которые у микробщиков закреплены на уровне безусловных рефлексов), срочно маскировали только что выведенных фагов. К прибытию полиции не готовились в те минуты разве только зубные щетки. Даже Аугусто, покряхтев под напором Федера, с большой неохотой отдал ему под начало своих многочисленных мамутов — время действительно поджимало.

Отдал, правда, не без сопротивления. Стычка между ними по этому поводу вышла нешуточная — Аугусто вообще никогда никому ничего ни при каких обстоятельствах предпочитал не отдавать. «Может, еще и девочек моих хочешь?! — надсаживался он. — Может, мне самому твои ящики таскать прикажешь? Кто кому платит, в конце-то концов?!» — «Ты вроде сам говорил, что мне, как и тебе, платит ассоциация «Кони Трезубца», так или не так?! — тем же фортиссимо, перейдя почему-то на густой оперный бас, орал в ответ Федер. — А что касается тебя, так надо будет — и потащишь! Ты про свой гонор забудь, Аугусто Благородный, сейчас спасать надо все, что можно спасти! Три месяца такой работы — да ты хоть на секунду представляешь себе, что это значит, ты хоть понимаешь, что даже если и Ямайку сохраним, второй раз такой пробор может не получиться?». Аугусто сатанински взвывал, исходил бешеными ругательствами, молотил обоими кулаками по столу Федора, но в конце концов устал, сник, дал согласие и злобно ушагал к себе в блок, сопровождаемый хищно бдящими «родственницами».

На самом деле никто, в том числе и Аугусто, даже близко не представлял себе, что происходит, почему столько всего надо маскировать и прятать, если все равно следов пробора не скрыть, если все равно с почти стопроцентной вероятностью на ямайской кампании можно поставить крест, потому что ведь следить за Ямайкой будут с этих пор, во все глаза следить, специально сюда будут сворачивать и эти, как их… жизнеопределители свои на Ямайку целыми батареями нацеливать будут.

В большинстве случаев люди просто не успевали даже пожать плечами в недоумении: получив очередной непонятный приказ и немыслимо короткий срок исполнения, они только односложно выругивались и спешили исполнять. Не то чтобы Федер был таким уж грозным проборным боссом, которого следовало бояться до колик и с которым ни в коем случае не следовало связываться — как правило, на проборах собирались люди битые и непугливые, к палочной дисциплине совершенно неприспособленные, — но вот как-то так получалось, что два-три слова, сдобренные особой федеровской интонацией, замешенной на беспрекословном приказе, и близкой, почти интимной доверительности (мол, мужик, ну ты же все понимаешь, ну надо, мужик, пожалуйста!) — и человек со всех ног бежал делать порученное, словно бы и в самом деле понимая, зачем он все это делает и до какой степени все это важно.

Куаферы шли в вегиклы гуськом и молча — словно на поклон к какому-то святому. Наблюдая за ними, рядом с Лемоем стоял Федер.

— Ты не наденешь на нас наручники? — с надеждой в голосе спросил он.

— Зачем? — улыбнулся Лемой. — Было бы глупо.

— О Боже! — сказал Федер. — Ты с ума не сошел? Ты же нас арестовываешь! Сейчас же на всех нас надень наручники! Мало ли что!

— Глупости! — резко сказал Лемой и продолжил после паузы доверительным тоном: — Прошу тебя, Федер, не надо терять лицо.

— Там ваша Вера ходит, — благожелательно сказал Аугусто, удивительно домашний и спокойный, несмотря на оранжевое кресло и белый костюм. Это Аугусто умел, он лучше любого кота впадал в это состояние, хотя Федер точно знал, успел удостовериться, что такое состояние было маской.

— Ей хочется с вами поговорить. Она думает, что слишком жестко обошлась с вами перед арестом. Я знаю, так часто случается на проборах, в стеклах нам про это все уши изжевали в свое время. На самом деле это удивительно трогательно и интересно.

И Аугусто полусочувственно, полузавистливо хохотнул.

— Да, — глухо сказал Федер, по-прежнему глядя в пол. Он не хотел говорить ничего, у него просто вырвалось машинально.

— Я вас сюда позвал, дорогой Федер, — начал после паузы Аугусто, — чтобы как-то все поставить на свои места. Я позвал вас сюда, дорогой Федер, главным образом потому, что вы мне симпатичны необыкновенно. И мне очень бы хотелось сохранить вам жизнь.

В книгу Владимира Покровского — первый и пока единственный авторский сборник одного из самых талантливых московских фантастов восьмидесятых годов — вошли три произведения, повествующие о разных эпизодах из истории куаферства. Куаферами, если кто не помнит, именуют у Покровского людей, готовящих к колонизации планеты с недружелюбной для человека биосферой. Как правило, подготовка эта сводится куничтожению местных биоструктур и замене их формами жизни, более лояльными к землянам. Чтобы перенаселенные планеты-метрополии могли вздохнуть хоть немного свободней, куаферы, которых Сергей Бережной окрестилкак-то «солдатами цивилизации», берут на себя ответственность за все грехи Земли. Причесывая под одну гребенку уникальные, совершенно не похожие друг на друга миры, куаферы делают грязную, кровавую, отвратительную, но жизненно необходимую работу. Именнона противоречии между чувством долга и представлениями о правильном и неправильном, моральном и аморальном играет Владимир Покровский.

Самая ранняя (и по внутренней хронологии, и по времени написания) вещь сборника, повесть «Парикмахерские ребята», давно и прочно вошла в золотой фонд «малеевской» НФ. Лишь немного отстала от нее «Метаморфоза», впервые увидевшая свет в 1992 году в сборнике «Ночь любви». По сути, роман «Дожди на Ямайке» — единственная действительно новая вещь в книге. Хронологически ее действие разворачивается между «Парикмахерскими ребятами» и «Метаморфозой». Сюжет романа достаточно незамысловат: оставшийся не у дел Федер, глава команды, дважды проводившей роковой для куаферов пробор на планете Галлина, подряжается нелегально «причесать» планету Ямайка для некоего частного лица. Пробор — работа дорогостоящая. Не каждое правительство может позволить себе такой заказ. Так что не удивительно, что частным лицом оказывается мафиозный «папа», видящий в Ямайке будущую столицу своей криминальной империи. Мафиози не удается сыграть с Федером «в темную» из-за космической полиции, не вовремя засекшей нелегальный пробор. Гангстеры хладнокровно сжигают космополовцев и силой принуждают куаферов продолжить работу. Перед Федером и его людьми встает архисложная задача: выбраться из этойпеределки живыми, по возможности отомстив за все унижения…

Разумеется, этим содержание романа не исчерпывается. Острый сюжет всегда был для Владимира Покровского не более чем сладкой оболочкой, в которую можно вложить довольно горькое философское содержание. В «Дождях на Ямайке» не слишком разнообразные «приключения тела» служат лишь фоном для концепции, требующей от читателя напряженной работы духа.

Если главный моральный запрет цивилизации, запрет на убийство, ежесекундно нарушается в течение тысяч лет и цивилизация до сих пор не погибла, то какова цена заповеди «Не убий»? Это не единственный, но, на мой взгляд, главный мировоззренческий вопрос, который поднимает Покровский в новом своем произведении. Аугусто Благородный, гангстер и главный антигерой романа, человек, заставивший работать на себя лучшую куаферскую команду и даже легендарного Федера, предлагает свой вариант ответа: запрет на убийство можно нарушить, зная, «из каких соображений введен этот запрет, к чему может привести его нарушение, почему вы идете на нарушение запрета, какие угрозы оно несет вашим планам и какие выгоды предоставляет» (стр. 211). То есть, по его мнению, только категории вреда и пользы могут быть критерием для совершения того или иного действия. Если Бога нет, то все позволено: можно творить что угодно, страшась лишь немедленного прижизненного воздаяния. Дальнейшее развитие событий, казалось бы, подтверждает правоту Аугусто. Федер, страшно мстящий убийцам и насильникам, и сам действует в духе этого высказывания. Его возлюбленная Вера — едва ли не единственный герой романа, ощущающий всю фальшь этих слов. Но и она не может ничего предложить взамен — только уйти в себя и попытаться забыть, насколько подло устроен мир…

Столкнув один камешек, Покровский обрушивает на читателя целую лавину локальных, но чертовски трудно разрешимых вопросов. Как бы мы поступили на месте Федера: простили убийц и садистов, хуже того — расчетливых подонков? Или уподобились бы им сами, с головой нырнув в кровавый омут мести? Я не вижу этически полноценного выхода из этой ситуации. Отсутствие достойного выхода вообще характерно для творчества Покровского. Так же обстояло дело и в «Парикмахерских ребятах», и в «Танцах мужчин», и в «Квазиклассическом треугольнике»… Герои «Метаморфозы», вроде бы, находят выход — отказываются от рассудочной деятельности, от заповедей и запретов, налагаемых разумом. Выбрав жизнь по законам природы, они уходят от необходимости ежечасно искать ответы на неразрешимые вечные вопросы. Но это обманчивый выход, он не для человека — существа, наделенного свободой воли и отягощенного химерой по имени совесть. Впрочем, не буду наговаривать на животных: на самом деле «животная этика» регламентирует их поведение куда жестче, чем искусственная человеческая мораль.

Рецензия на сборник «Планета отложенной смерти». Опубликована в фэнзине «Семечки: Липецкое обозрение фантастики» № 4 (июнь 1998 года).

У Владимира Покровского «Дожди на Ямайке» — первое произведение с описанием космических полетов. Как оказалось, и тут Покровский не погрешил перед скептицизмом и космическая болтанка дана у него прежде всего как муторное времяпровождение (кто не согласен — читайте рассказы Лема о пилоте Пирксе). Впрочем, один эпизодик представляется любопытным: космический корабль космополовцев (делая реверанс в сторону модной «славянской фэнтэзи», автор любовно называет их «половцами») садится на планету, используя прелюбопытный маневр «танец падающего листа». Как представишь себе это зрелище, так посмеяться хочется.

Роман — разухабистый боевик с мощной психологической драмой, в которой никогда не следует недооценивать хитрость и силу противника.

Действие куаферского сериала отнесено примерно на три тысячи лет вперед от наших дней. Ареал расселения огромен, техника шагнула настолько далеко за горизонт, что электричеством люди, похоже, уже и не пользуются, планет заселено великое множество и человек в запальчивости может выкрикнуть: «Не такая уж она и большая, эта ваша Вселенная!». (Похожие по грандиозности миры созданы Бестером, Ван Вогтом и Урсулой ле Гуин). И в этом мире живут люди, покусившиеся на саму Эволюцию — эти полупьяные, грязные супермены, не брезгующие изощренным садизмом и балующиеся со скуки гомосексуализмом, приравнены в своей деятельности к Творцу — ибо на необитаемых планетах творят они живой, новый мир, приспособленный для проживания человека.

Этот материал впервые был напечатан в «Литературной газете» от 8 апреля 1998 года.

Пусть кому-то и покажется странным, но для пятидесятилетнего «малеевца» (участника знаменитого в своё время семинара писателей-фантастов и множества НФ-сборников) и известного всем «фэнам» Владимира Покровского — это всего лишь первая авторская книга.

Творчество Покровского — это так называемая «жёсткая фантастика» («hard SF»), одно время её исповедовали многие из «четвёртой волны». Его визитная карточка — «Танцы мужчин» и «Отец» — повести о скафах — охотниках за импатами. Импаты — особого рода мутанты, обладающие некими нечеловеческими возможностями и способные заражать этим своим «уродством» на расстоянии.

Чуть позже появились «куаферы» (повесть «Парикмахерские ребята»). Куаферы осваивают новые планеты, «причёсывают» их, делают так называемый «пробор», преобразуя чужую природу в нечто, пригодное для человеческой жизни. О куаферах Покровский и написал свой новый роман «Дожди на Ямайке», легший в основу книги, дополненной уже упомянутыми «Парикмахерскими ребятами» и брутально-абсурдной «Метаморфозой». Составлен, видимо, полный на сегодняшний день отчёт о куаферстве.