Он алкаш. Он даже лечился, два раза, и все было без толку, он потом еще попадал в вытрезвитель, и не в один. Он рассказывал, как тебя там привязывают к такой табуретке и поливают из шланга холодной водой, а еще в одном вытрезвителе — там все иначе, там такие душевые кабинки, что просто не хочется выходить, там тебе и рубашку погладят за те же деньги, это смотря куда тебя повезут. Каждый может припомнить о себе что-нибудь такое, что другим и не сочинить, но рассказывать так, как он не умел больше никто. Всякий раз нехотя, снисходительно раздавал он направо и налево свои истории, как будто и не думая о том, что с каждой фразой привязывает к себе слушателей все прочней, и что девчонки, сидящие вокруг, уже все влюблены в него, что они будут пересказывать знакомым его жизнь и обижаться, если те не станут слушать. А те, знакомые, и не поймут, зачем они должны все это слушать — про пьянку да про вытрезвитель — мало кто умел рассказывать, как он, чтобы всем было интересно, о чем бы ни шла речь. Вот, кажется, что ты уже все знаешь о человеке, а он тебе — хлоп — и еще что-нибудь преподнесет. И ты думаешь — как я могла о нем еще вот этого не знать? И не узнала бы — ну, не зашло бы разговора о том или об этом, а ты бы так и думала, что уже все о нем знаешь, и так ведь, и без сегодняшней истории, рассказано было много всего. Не верилось ей, что можно о ком-нибудь из людей столько знать.

Вот как-то он лежал в больнице, в хирургии, она пришла, и он рассказывал ей, как они с друзьями, с однокурсниками, пинали какой-то рекламный щит. Они свалили его на землю, а это само по себе стоило большого труда. Чувак на щите был смазливый, самодостаточный, он так и просился, чтоб дали ему ботинком да промеж глаз, а для этого щит надо было сперва сбросить на землю. А после, в милиции, у них собрали студенческие билеты и сержант за столом записывал всех на листочек, а потом вдруг встал и вывел его за дверь, его одного, и сказал: «Парень, снимай часы». Часы у него были классные, швейцарская фирма, сержант понимал толк в хороших вещах. — «Парень, ты пьяный. Ты не помнишь, где эти часы потерял, их уже нет, снимай поскорей». — «Я все помню, — ответил он, и твою рожу запомню, и я докажу…» И тогда этот сержант вызвал еще своих, подкрепление, и они все пинали его в этой комнате, как он пинал того чувака на щите, и часы все равно сняли, а друзья ничего не смогли доказать — они так сказали ему, что не смогут ничего доказать, они же не видели ничего. Их отпустили вдруг сразу, и они выбежали на воздух, не веря в свое счастье и вмиг протрезвев.

Потом он лежал в больнице, она ходила к нему, они и познакомились-то по-настоящему в больнице, ему там делали операцию, даже две. Это так врачи с самого начала сказали, что их будет две, что это сложный случай. И когда ее попросили занести ему какие-то кассеты, она подумала: почему бы не занести? Она видела его до этого раз или два, подружка заходила к ней с этим парнем, та самая, что попросила отнести кассеты. «А что она сама не понесла?» — спросил у нее один парень из группы. «Ей некогда, она должна учиться. У нее хвосты по четырем предметам сразу» — «А у тебя нет хвостов?» — спросил парень. «Нет, ты же знаешь», — ответила она. «Ну, тогда смотри…»

В больнице он только и знал, что слушал свой плеер, ему нанесли целую гору кассет, и на них была вся история русского рока, и он думал, как странно — ему нравится слушать то, что было записано когда-то давно, десять лет назад или двадцать, а если бы к нему попала сейчас музыка из девятнадцатого века, или еще более древняя — то, что всегда казалось занудством, — она бы тоже ему понравилась. Жаль, что ему никто не принесет музыку из девятнадцатого века, что еще делать здесь, как не слушать музыку? В палате одиннадцать человек и койки стоят почти вплотную друг к другу, а люди на них друг с другом, считай, и не разговаривают, все погружены в свою боль. Только один мужик, тот, возле самых дверей, просит один раз его:

— Парень, дай-ка послушать, что там у тебя в наушниках целый день.