«Мадмуазель Альбертина уехала!» Насколько страда­ние психологически сильнее, чем сама психология! Только что, осмысливая свое душевное состояние, я думал, что разлука без последнего свидания – это как раз то, о чем я мечтаю, я сопоставлял небольшие удовольствия, какие доставляла мне Альбертина, с богатой палитрой влечений, которым она препятствовала, и сознание, что она живет у меня, мое угнетенное состояние дало им возможность вы­двинуться в моей душе на первый план, но при первом же известии об ее отъезде они не выдержали соперничества – мгновенно улетучились, я переломился, я пришел к выво­ду, что не хочу больше ее видеть, что я ее разлюбил. Но слова: «Мадмуазель Альбертина уехала» причинили мне жгучую боль, я чувствовал, что мне с ней не справиться, я должен был прекратить ее; испытывая такую же неж­ность к самому себе, какую испытывала моя мать к уми­рающей бабушке, я шептал себе слова утешения, какими успокаивают любимое существо: «Потерпи минутку – мы найдем тебе лекарство; не волнуйся – мы тебе поможем». Я смутно догадывался, что если прежде я относился к отъезду Альбертины безразлично, что он был мне далее при­ятен, то лишь потому, что я в него не верил; когда же это произошло, инстинкт самосохранения стал искать простей­шего болеутоляющего средства для моей открытой раны: «Это все пустяки, я мигом ее верну. Я все взвешу, но в любом случае вечером она будет здесь. Значит, и волно­ваться нечего». «Все это пустяки», – так я сказал не толь­ко себе, но и постарался, скрывая свои мучения, убедить в этом Франсуазу: даже когда я любил Альбертину безум­ной любовью, я все-таки заботился о том, чтобы моя лю­бовь казалась другим счастливой, взаимной, особенно – Франсуазе, не жаловавшей Альбертину и сомневавшейся в ее искренности.

Да, незадолго до прихода Франсуазы я был уверен, что разлюбил Альбертину, я был уверен, что ничего не упустил из виду, я полагал, что изучил себя, как говорится, до тонкости. Но наш рассудок, каким бы ясным он ни был, не замечает частиц, из которых он состоит и о которых он даже не подозревает до тех пор, пока что-то их не разоб­щит и летучее состояние, в коем они, главным образом, пребывают, нечувствительно сменится застыванием. Я ошибочно полагал, что вижу себя насквозь. Однако вне­запный приступ боли снабдил меня неумолимым, неопро­вержимым, необычным, как кристаллическая соль, знани­ем, которого мне не дал бы и самый тонкий ум. Я так привык к тому, что Альбертина тут, рядом, и вот, неожи­данно – новая грань Привычного. До сих пор я видел в Альбертине разрушительную силу, подавляющую мою лич­ность, подавляющую мое восприятие действительности; те­перь же я видел в ней прочно прикованное ко мне странное божество с невыразительным лицом, до такой степени от­четливо отпечатавшимся в моем сердце, что, если это бо­жество от меня отделится, если это божество, которое я едва различаю, от меня отвернется, то это причинит мне невыносимую муку, а значит, оно жестоко, как смерть.

Мне хотелось как можно скорей ее вернуть, и я тут же начал читать ее письмо. Мне казалось, что это в моей власти: ведь будущее существует лишь в намерениях че­ловека, и нам представляется, что их можно изменить in extremis

Русский восемнадцатый век завещал девятнадцатому закон не бук­вальной, не дословной, а художественной точности перевода.

Александр Сумароков сформулировал этот закон в нескольких строках:

Пастернак говорил мне:

– Я в своих переводах читателя на саночках прокатил.