Советский читатель знакомится с романом «У Германтов», или же «По направлению к Германтам», — так можно перевести название третьего тома многотомного произведения Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

На родине Пруста роман этот увидел свет в 1920 году.

До его появления, а точнее говоря, до 1919 года, когда Пруст получил Гонкуровскую премию, он не смог добиться сколько-нибудь заметной литературной известности. Есть поразительное несоответствие славы Пруста, после смерти (умер в 1922 г.) ставшего почти легендарной фигурой мировой литературы, этой его безвестности при жизни, жизни обеспеченного молодого человека, подлинной страстью которого были — на первый взгляд — аристократические и буржуазные салоны, а литературное творчество — всего лишь попутным и преходящим увлечением. После издания (в 1896 году) сборника первых прозаических опытов «Утехи и дни» и некоторых других литературных произведений, к началу нашего века Пруст как будто и вовсе прекратил литературную деятельность. Активность завсегдатая салонов сменилась почти абсолютной пассивностью неизлечимого больного, обреченного человека, после 1905 года переставшего покидать место своего вынужденного заточения.

Но оказалось — именно тогда, когда подлинная, более или менее активная жизнь Пруста прекращалась, когда он был поставлен перед неизбежностью жизни в мире воображения, перед необходимостью только «вымышлять жизнь», именно тогда его искусство получило такой импульс, который буквально его преобразил.

В 1954 году была опубликована книга Пруста «Против Сент-Бёва». Книга эта начала оформляться, как только Пруст остался в своей изоляции. Пруст работал безостановочно, с возраставшей заинтересованностью и энергией, несмотря на болезнь. Пруст не опубликовал своего «Сент-Бёва», но скоро появится необычайное его продолжение, его неожиданный результат: роман «В поисках утраченного времени». Пруст, казалось бы, ничего не планировал, ничего не замышлял, ничего не обещал — он просто-напросто начал поиски утраченного времени.

1

Утренний щебет птиц явно раздражал Франсуазу. От каждого слова «прислуги» она вздрагивала; ходьба «прислуги» не давала ей покою, и она все спрашивала, кто это там ходит; дело в том, что мы переехали. Разумеется, слуги не реже сновали и на «седьмом» нашей прежней квартиры; но Франсуаза была с ними знакома и ощущала в их беготне нечто дружественное. На новом месте она с мучительным напряжением вслушивалась и в тишину. А так как новый наш квартал был столь же тих, сколь шумен бульвар, где мы жили раньше, то в теперешнем изгнании Франсуазу при звуках песни (слышной, подобно оркестровой мелодии, издалека, если только поют негромко) прошибала слеза. Вот почему я хоть и посмеивался над ней, что она тяжело переживала наш переезд из дома, где «все нас так уважали», где она, плача, как того требовал комбрейский обычай, укладывала свои вещи и утверждала, что лучше этого дома на свете нет, все-таки, оттого что мне одинаково трудно было приноровиться к новой обстановке и расстаться с прежней, потянулся к нашей старой служанке после того, как удостоверился, что устройство в доме, где еще не знавший нас привратник не оказывал ей знаков уважения, необходимых для ее душевного спокойствия, довело ее до полуобморочного состояния. Понять меня способна была только она; и уж, во всяком случае, не ливрейный лакей; для лакея, которому комбрейский дух был как нельзя более чужд, переезд на жительство в другой квартал являлся чем-то вроде отпуска, когда при перемене обстановки отдыхаешь, как в дороге; он чувствовал себя словно на лоне природы; и даже насморку, — точно он «простыл» в вагоне с неплотно закрывающимся окном, — радовался не меньше, чем если бы дышал деревенским воздухом; после каждого чоха он выражал восторг от того, что нашел такое шикарное место: ведь он же давно мечтал попасть к господам, которые много путешествуют. Потому-то я даже и не подумал о нем, а пошел прямо к Франсуазе; предотъездные сборы не огорчали меня, и тогда ее слезы казались мне смешными, она же отнеслась холодно к теперешней моей грусти именно потому, что разделяла ее. Вместе с мнимой «чувствительностью» нервных людей растет их эгоизм; горевать из-за чужих хворей они не способны, зато со своими носятся все больше и больше; Франсуаза охала от самой пустячной боли и отворачивалась, когда было больно мне, — отворачивалась, чтобы мне не доставила удовольствия мысль, что другие видят, как я страдаю, и жалеют меня. Таким же образом повела она себя, когда я заговорил с ней о нашем новом обиталище. Более того: через два дня, когда у меня из-за переезда все еще «держалась» температура и, подобно удаву, только что проглотившему быка, я находился в подавленном состоянии, — а подавляла меня каменная ограда, которую предстояло «переварить» моему взору, — Франсуаза пошла на старую квартиру за забытыми вещами и, неверная, как все женщины, возвратившись, сказала, что на нашем старом бульваре ей чуть-чуть не сделалось дурно от духоты, что по дороге туда она долго «блудила», что нигде еще не видела она таких неудобных лестниц, что теперь она не согласилась бы жить там ни «за полцарства», ни за какие миллионы, которых ей, впрочем, никто и не собирался предлагать, и что все (то есть все, относящееся к кухне и кухонной утвари) куда лучше «оборудовано» на нашей новой квартире. Однако пора уж сообщить, что наша новая квартира, — переехали же мы сюда, потому что бабушка чувствовала себя плохо (от нее мы эту причину утаили) и ей нужен был более чистый воздух, — находилась во флигеле особняка Германтов.