— Подвиньтесь, черт возьми! Здесь всем места хватит!

Высокий детина с орлиным носом и густыми черными бровями, не ожидая ответа, прыгнул в узкую траншею и очутился рядом с двумя мужчинами, с остервенением орудующими лопатами.

— Куда вы лезете? — крикнул человек в черном жилете и накрахмаленной рубашке без воротничка. — Тут и без вас всякого сброда хоть отбавляй. Как вы копаете, как вы лопату держите — хотите людям глаза землей запорошить? — набросился он на своего соседа, худенького старичка в очках.

— Спокойно, граф, спокойно! — Детина слегка отодвинул дядю в жилете. — Разве вы не видите, что профессор и так из кожи вон лезет?

— А почему вы меня графом обзываете? — обозлился дядя в жилете. — Прошу объяснить!

— Весьма, весьма неважно… — Бурда кивнул вертевшемуся около шофера секретарю. — Людей мало, да и те как сонные мухи. Вообще, все было как напоказ и к тому же довольно убого. Проверьте, пожалуйста, что это за учреждение…

— Слушаю, пан министр. Однако осмелюсь заметить, пан министр, совсем не напоказ… Как ваши ладони?

Бурда взглянул на руки. Правая ладонь немножко покраснела. Он кивнул и принялся разглядывать улицу.

Хороша все же была в этот августовский понедельник запыленная Варшава. Облепленная магазинами улица Згоды… Аллеи, забитые автомашинами так, что пришлось остановиться… Улица Кручая… На каждом углу вопли газетчиков, кафе переполнены. По Новгородской, стуча подковами сапог, проходит взвод саперов.

«А все-таки неважно…» Это впечатление не покидало Бурду, хотя с «Полицейской семьей» получилось неплохо. Народу было вполне достаточно, а площадь, правда очень маленькая, вполне соответствовала возможностям «Семьи». Ксендз в белом облачении, дети, выстроенные по росту, букет цветов. На маленьком, не больше подноса, столике, прикрытом полосатой скатертью, деликатно возвышался ручной пулеметик. Солдат, правда, было маловато — не больше взвода, и офицерик неказистый, маленький, с большим красным носом.

Вестри долго не мог решиться на визит. В сущности, только беседа в британском посольстве склонила его к этому.

Посол Сноу оказался хорошо информированным о предпринятых Вестри несколько месяцев тому назад действиях. Правда, для Вестри это не было большой неожиданностью. Он догадывался, что за его деятельностью будет наблюдать именно такой человек, как Сноу. Однако Сноу вовсе не скрывал своего недовольства. Как-то обманутый сокрушенным выражением лица Вестри, Сноу увлекся и приоткрыл уголок своих карт; он предложил Вестри договориться о разделении сфер влияния. При этом он даже вспомнил о традиционных узах дружбы, связывающих Соединенное Королевство со Скандинавскими странами, подсказав, таким образом, какие именно категории объектов он хотел бы включить в британскую сферу влияния.

Вестри сделал вид, что готов обдумать это предложение и склонен полюбовно разрешить эту проблему. Прощаясь, Сноу сморщил свой крохотный красный носик, поправил очки, длинная его физиономия еще больше вытянулась. Хотел, видно, сострить, но допустил явную бестактность, спросив, не собирается ли Вестри к Бурде. Вздох облегчения, которого Сноу не сумел скрыть, получив отрицательный ответ, предрешил сегодняшнюю встречу.

Вестри неплохо подготовился к беседе с «почти министром» этой «почти державы». Он без труда разгадал смысл намека Сноу на скандинавско-британскую дружбу и секрет его вздоха облегчения при прощании. Несколько лет тому назад Бурда получил солидную ссуду от одного шведского металлургического концерна и выкупил в Силезских Пекарах шахту. Хозяева этой шахты объявили себя банкротами, а Бурда модернизировал ее и пустил на полный ход. Возможно, что общественное мнение и не заметило бы такого стечения обстоятельств, если бы в печати не появилось несколько заметок, в которых анонимный автор обращал внимание на тревожные факты приобретения отечественных предприятий иностранными капиталистами с помощью подставных лиц из «почти правительственных кругов».

Эти материалы дали возможность Вестри уточнить и связать между собой всем хорошо известные детали политической географии Польши. В кругу десятка лиц, ненавидевших друг друга по личным и групповым мотивам, но вместе с тем составляющих верхушку Лагеря национального единства, не последнюю роль играли взаимоотношения Бурды с неким Ромбичем-Тримером, «серым кардиналом» армии. Поговаривали, будто тут замешаны женщины. Однако Вестри убедился в существовании более глубоких причин вражды, так как именно Ромбич пустил слух о Пекарах. Интересно, откуда он все узнал? Во всяком случае, Бурде был нанесен серьезный удар. Под угрозой оказался далее его портфель министра.

Маркевича мобилизовали еще в марте. Он отнесся к этому спокойно. Слишком уж тяжела была его учительская жизнь в Красном, чтобы такая радикальная перемена не казалась заманчивой. В войну Маркевич не верил. Ему казалось невероятным, чтобы черные дождливые вечера, тараканы, потрескавшиеся, обмазанные глиной балки, молоко да картофель, охающая за стеной Бондарова — словом, вся эта мрачная повседневность могла бы куда-то сгинуть. Коллега Маркевича, панна Августыняк из Смолевичей, проводила его на подводе до самого Воложина. Он смотрел на ее вдруг подурневшее лицо и на сползавший на глаза платочек. Вот так история, неужели она в самом деле влюбилась в меня, Маркевича?

Он вынул зеркальце и поглядел в него. Зеркальце было такое маленькое, что в нем был виден только нос. Огромный нос, и к тому же не римский, не греческий и даже не финикийский. Обыкновенный, красный, с огромными ноздрями нос Маркевича полностью соответствовал преследовавшему его со школьных лет прозвищу Труба. Зато маленькие голубые глаза и низкий, узкий лоб довольно легко помещались в зеркальце. Рот был бы еще ничего, если бы все остальное не подвело. А подбородок, словно назло, с ямочкой. Уши как лопухи, волосы редкие, но зато всклокоченные, рост — всего метр шестьдесят шесть, словом, ничего утешительного.

Да и не он, Маркевич, был причиной слез панны Августыняк, а смолевичские вечера, которые были ничуть не лучше, чем вечера в Красном. Метели, занесенные снегом плетни, прескверные мартовские дороги, запуганные дети, которым нужно вдалбливать непонятные стихи и песенки. И эти сто с чем-то злотых, из которых двадцать отсылались больной сестре и матери. А годы, которые бежали мимо нее чередой… Пять лет тому назад на гулянье в волости панна Августыняк была такая молодая, свежая и веселая. Сколько же ей сейчас? Двадцать четыре? Двадцать пять? И уже поблекла.

Нет, в этом виноват не Маркевич! Да и что в такой ситуации может предпринять мужчина? Стать возле окна и насвистывать какую-нибудь песенку, может быть приевшуюся всем «Военку»? Глядеть на березовые рощицы, выделяющиеся на фоне скучной сосновой зелени, на мокрые почерневшие халупы, изредка, может раз в полчаса, проплывающие за окнами вагона, на озимые, пробивающиеся из-под снега на песчаных холмах? Нет, о Смолевичах лучше не думать.

Полгода пролетели с быстротой молнии. Подпоручик Маркевич значительно легче, чем он ожидал, перенес всю неразбериху формирования резервной дивизии в Подлясье, не менее грязном, чем Воложин. Он научился выкрикивать команду, рапортовать начальникам о готовности своего взвода к различным более или менее важным занятиям: несению караула, чистке картофеля, осмотру портянок. Научился избегать старшину роты, трепетать перед поручиком Войтилой по прозванию Канарейка

Потоцкому только на минуту удалось протиснуться к Вестри. Кулибаба, несмотря на свою тучность, проявил исключительное проворство, а Пуштанский не двигался с места и торчал как столб. Однако Потоцкий ухитрился за их спинами договориться о встрече в каком-то маленьком кафе и поспешил покинуть атаковавшую Бурду компанию. Сенатор еще не привык к роли покорного просителя и предпочитал провести эту операцию с глазу на глаз.

В маленьком кафе было пусто. В углу за буфетной стойкой дремала официантка, репродуктор бормотал: «Это последнее воскресенье…» Все здесь было так скромно, что Потоцкий подумал, не ошибся ли он адресом, и решил выйти посмотреть, нет ли поблизости другого, более приличного кафе. Но тут в дверях он столкнулся с Пуштанским. Оказалось, оба пришли на свидание с Вестри.

— Вы с ним хорошо знакомы? — спросил Потоцкий. — Я — совсем мало. Знаю только, что он очень богат.

— Богат! — Пуштанский улыбнулся. — Это все равно, что сказать о Поле Негри, что она красива. Этот человек вершит судьбами половины нашей промышленности.

— Не может быть! Если бы не ваша, гм, дружеская беседа в той приемной, — Потоцкому очень хотелось сказать что-нибудь язвительное, — я бы сказал, что он еврей!