ВСЯ ЖИЗНЬ Петра прошла в отелях класса «люкс» и роскошных ресторанах. Впервые его куснуло, когда ему было уже за пятьдесят. Дверь тюремной камеры захлопнулась за ним на пять Лет. Настало время поразмыслить. Тысячу восемьсот двадцать пять дней Петр искал свою ошибку и не нашел, потому что ошибок он не делал никогда. И лишь в самый последний день перед выходом он понял, что тюремная камера и номер в гостинице — это всего-навсего различные формы той же самой структуры и переход из одной формы в другую не зависит от человеческой воли и разума, а следовательно, ошибка, даже если она и была, не могла играть решающей роли в развитии событий. Тем не менее он потерпел крах, потому что за пятьдесят два года внимательного изучения жизни он так и не познал мира, в котором жил.

Петр Грынич уверовал в свою миссию в тот роковой день, когда гостиничные интерьеры превратились для него в темную и унылую камеру. А то, что в последние годы страсти поостыли, а восторги поугасли, он относил за счет времени, которое способно сгладить остроту любого удовольствия и лишить его всякой привлекательности. Он садился к столику, потому что был богом игры. Садился и выигрывал. Выигрывал по привычке, с усталым сожалением разглядывая своих наивных противников, едва вкусивших сладость первого прикосновения к тайне и нетерпеливо стремившихся познать радость победы. Он обыгрывал их, потому что он был Шу. Великий Шу. Он только исполнял свое предназначение.

Годы, проведенные в тюрьме, научили его покорности и смирению по отношению к жизни, которую он получил в дар и которую прожил, как хотел и умел, то есть по высшему классу.

Шу не смог найти ошибку в своей взрослой жизни. Возможно, эту ошибку он совершил когда-то раньше, но знать об этом ему было не дано. Он был дитя правого берега Вислы, и у него не было прошлого в том обыденном смысле, в котором это понятие употребляется. В его памяти не осталось ни одного конкретного образа из детства. Все оно слилось в его восприятии в единый клубок различных настроений, отголосков улицы, каких-то теней, серых будней и тревожной, угнетающей темноты. Его детством были прибрежные заросли. Там он учился жизни, там из него должен был вырасти еще один примитивный ловкач — по-варшавски «цваняк»,— высший смысл жизни для которого в том, чтобы загнать, например, какому-нибудь приезжему болвану колонну короля Зигмунта. К этому все шло, на этом Петр воспитывался, однако варшавским «цваняком» он не стал. Он стал Великим Шу, богом игры, богом обмана. Произошло это случайно и так же случайно, на самом закате, когда, казалось, выгорело уже все, судьба дала ему возможность еще раз оглянуться на свою молодость. После тюрьмы надежда еще была. Он не хотел многого, он хотел только покоя.

ДЕВУШКА в администрации заполняла карту гостя, а он осматривался по сторонам. Давно не виданные шикарные интерьеры внезапно вызвали в нем острый приступ радости, какой бывает при возвращении блудного сына в отчий дом. Вся стена за спиной девушки была облеплена разноцветными рекламами: «Marlboro», «Haig», «Panasonic», выше, над ними,— огромная надпись «Welcome!». Все работавшие в отделе девушки — предупредительные, улыбчивые и вежливые — смотрели на него чуть удивленно, именно так, как предписывал им профессиональный savoir-vivre. Но хорошие чаевые полагались им и так, и без этого слегка раскосого взгляда.

В холле, баре и расположенном несколько в глубине ресторане кипела жизнь: пропахшие «Амфорой» иностранцы чувствовали себя здесь как дома, вокруг них толкалась фарца, золотая молодежь и молодежь творческая — те, кто стал творцом в результате телефонных звонков своих высокопоставленных партийных папаш,— к ней относились лица мужского пола в возрасте от шестнадцати лет до девяноста. Парочка профессиональных игроков среднего полета, пара надушенных педерастов и очень много молодых, хорошо одетых и прекрасно державшихся «девушек», чего нельзя было сказать о полупьяных и помятых местных плейбоях из шестидесятых годов с манерами якобы европейских полуаристократов.

Все они, все это общество было продуктом новобогатства, внезапно свалившихся на страну миллиардов, взятых Эдвардом Тереком у западных кредиторов под самые смелые и радужные обещания и перспективы. Мягкий, притушенный свет усиливал ощущение стабильности и непоколебимости этого мира, в котором так хорошо и который именно поэтому должен существовать вечно.

Петр подумал, что он напрасно в душе издевается над ними, поскольку сам он, в общем-то, такой же, как они, и со стороны, во всяком случае, выглядит не менее смешно и глупо. Каким же абсурдным представлялось отсюда, из отеля, его недавнее намерение обрести покой и счастье где-то у черта на куличках. Какое счастье? Что такое счастье? Разве человек в его возрасте может всерьез говорить о такой неуловимой, а может, и вовсе несуществующей вещи, как счастье? Чушь. Иное дело — покой. Он искал его там, где весь этот прекрасный Мир Божий как бы представлен в миниатюре, сведен к границам владений бандита Микуна, где наивные восторги, разочарования и всплески радости Юрека-таксиста не играют никакой роли и где лишь прощальная улыбка дежурного по станции заключала в себе наиочевиднейшую истину: «То Нечто, что ты здесь искал, Великий Шулер, вряд ли вообще существует в природе».

Он вернулся сюда, где провел всю свою жизнь. Как только он вошел в отель, то сразу же почувствовал себя лучше. Он знал язык этих холлов и баров, знал все тайны стен этих гостиничных номеров, знал, что скрывает походка каждой встреченной здесь женщины, знал все страсти, намерения и устремления обитающих здесь мужчин. Да разве смог бы он жить где-то в другом месте? Если бы Тереза приняла его, то сколько бы он выдержал, наблюдая за неторопливым ростом овощей и цветов в теплицах?