Осень горела ровно и трогательно, как неяркая свеча в темный ненастный вечер. Патрокл отошел от окна и дрожащими от озноба руками стал собирать книги на полке. История, география, немного латыни, французский. Но самое главное, Евангелия. Да-да, это самое главное. Именно в них, в Слове Божьем, чудился Патроклу некий сокровенный и еще не до конца внятный выход из создавшейся ситуации. А то, что ситуация настоятельно требует какого-то решения, было ему так очевидно, так очевидно!

Мама! Я ухожу! Да-да, сынок, покашливая, вышла из своей маленькой и всегда затемненной спаленки Филомела. Да-да. Я все слышу!

У меня сегодня куча пар. И на стационаре, и на вечернем. Ты же знаешь, меня пускают слушать лекции всюду, где только их читают. Твой сын, мама, очень любознательный тип! И потом помещения. И огромная территория, ты же знаешь, каково мне приходится каждый листопад! И бог его знает еще что. Хорошо, сынок, хорошо. Я вернусь поздно, так что ты обедай без меня. Если, конечно, не уйдешь через Перевал. Да, сынок, я понимаю.

Возможно, я приду не один, а с кем-нибудь из моих ученых друзей. Нам нужно будет обсудить кое-какие нюансы первой палатализации в праславянских языках. Дело в том, мама, что до сих пор никому совершенно не ясна причина, по которой во всех славянских языках в результате первой палатализации g превратилось в ž’, а не в dž’! Вот где, мама, настоящий камень преткновения!

Патрокл, милый. Я говорила уже, что тебе пора выбрать деву по возрасту своему, а не обсуждать теоретические проблемы исторического языкознания. Твои товарищи по детским играм в нашем славном Илионе давно уже радуются и девам, и женам, и многочисленному потомству. А ты что же, хуже их? Нет, сын! Ты не хуже! Ты лучше и достойнее многих! Тебе просто необходимо озаботиться возможным браком! Если бы ты жил в Илионе, я бы уже нашла тебе молодую, красивую, статную девушку из прекрасного рода, которая стала бы тебе опорой, с которой тебя не страшило бы ни будущее, ни настоящее! Но здесь, в этом ужасном мире, по эту сторону Перевала, я не способна тебе помочь! Мне совершенно нечем тебе помочь здесь! Я прихожу сюда в этом ужасном обличии, в этот ужасный дом, здесь так воняет крысами, сынок, это просто ужасно! В этом городе так много крыс, что с ними необходимо бороться! Как скверно, что люди здесь этого не понимают и не осознают! Но что я тебе говорю. Ты сам выбрал это место и время для своего проживания. Ну так живи! Будь добр, подумай о создании семьи, о продолжении рода, обо мне и о папе — твоих родителях! Подумай об этом! И потом, я чувствую, что в московском воздухе что-то назревает, что-то происходит с этим городом. И с тобой что-то происходит или еще только будет происходить. Но что бы это ни было, мне это уже не нравится! Ты будешь смеяться над моей суеверностью и скажешь, что мать твоя впала в старческий мистицизм, но меня давно уже не оставляет мысль, что ты должен был умереть там под стенами Трои, когда она еще находилась в нашем мире! Но ты отчего-то не умер! Ты не подумай, что я желаю тебе смерти, нет, ты так не можешь подумать! Твоя мать желает тебе добра. Только добра! Но иногда мне кажется, что все происходит в мире неправильно, я чувствую, что-то сломалось и все идет не так, как надо!

Мальчика воспитала в подмосковных лесах семья медведей. Вообще это редкий случай, когда из ребенка, проведшего первые годы своей жизни вне человеческого сообщества, получилось что-то внятное. Обычно воспитанное животными существо сильно напоминает своих воспитателей. На этом, кстати, стоит вся современная система педагогики. Но здесь не об этом.

Итак, Парис.

Как попал к доброй маме медведице и доброму папе медведу юный Парис? Как оказался в густом подмосковном лесу годовалый мальчик в обосранных и уже успевших засохнуть заскорузлых пеленках, на которых, между тем, просматривался то там, то сям герб королевской семьи Приама?

А очень просто. Мама-истеричка увидела накануне рождения Париса страшный сон. Ей снилось, что она рожает не мальчика, но оперативно-тактический ракетный комплекс Искандер-М. Папочка! Папочка! Я родила русский ракетный комплекс, в испуге орала она глухой ночью, глядя выпученными со сна глазами на своего мужа Приама. Я родила его! Я родила его! О Зевс, за что мне такое наказание! Пот стекал по ее пушистым щекам и подбородку, она плакала от ужаса, всхлипывала и дрожала. Странный сон, согласился Приам, включил ночник над кроватью, закурил. Странный и, скажу тебе больше, предвещающий какую-то ужасную чуму на наши головы в самом ближайшем будущем! Более того, эта чума будет связана с тем, что выйдет из твоей утробы, мамочка! А, кстати, когда тебе рожать? Завтра об эту пору, призналась Гекуба, плюс-минус десять минут по московскому времени.

Все ясно, сказал Приам, который славился своим умением решать трудные вопросы. Ребенка нужно умертвить! Как умертвить? Да ты охренел! Гекуба схватилась толстыми ручками за свое волосатое личико. Как умертвить? Не будет этого! Не будет! Приам, мы же не звери?! Мы же не можем так поступить с собственным сыном?! Это почему же не можем? Да потому, что он наш сын! Логично, вынужден был признать Приам. А мы сделаем по-другому. Как мы сделаем, скажи? Оставь теперь эту заботу мне, ласково сказал Приам, ты роди, а я сам ему дам лад! Он потушил в пепельнице папироску, выключил ночник, повернулся на другой бок и захрапел.

Доктор, что с ним? Кирпич ему на голову упал, сказал доктор и равнодушно закурил. Кружил тополиный пух, и солнце отражалось в окнах соседских зданий. Где-то стучал по рельсам трамвай. В больнице делали ремонт, пахло краской, сырой побелкой, этажом ниже визжала пила.

Кирпич? Джанет удивилась. Ах да, точно кирпич! Я же сама видела! Странный такой, золотистый, неизвестно, куда потом исчез. Она нервно засмеялась и тоже закурила. Ну и как он вам, доктор? В смысле, не понял? Красивый он, правда, мальчик мой, красив? Слушайте, мадам, сказал хирург, меня не интересует красота вашего сына! Мы, слава богу, тут не педофилией занимаемся! Единственно, что меня беспокоит, так это его сотрясение.

Ах, у него сотрясение? Ах, доктор, ах! Я знаю-знаю, это опасно! Что же делать?!

Не дергать меня за пиджак, сказал доктор и опасливо отошел в сторонку. Все с ним будет в порядке! Он очень здоровый молодой человек. Сотрясение! Какой ужас! Ничего ужасного, мадам! Прекратите, в конце концов, теребить мой пиджак! Извините. Ничего, бывает. И хорошо бы ему сегодня отдохнуть. Это вы к тому, чтобы я убралась отсюда?! Ну, это уж как вам будет угодно выразиться, но мысль по существу верная.

Доктор сделал еще пару долгих затяжек, затушил бычок в поллитровой банке, стоящей на подоконнике, и разболтанной походкой старого ловеласа и холостяка направился вдаль по коридору.

Дом стоял на отшибе у реки. Отсюда хорошо просматривались ее петляющая лента, обрывистый берег на той стороне, одинокие рыбачьи лодчонки.

Заходи, только осторожнее по лестнице, тут у нас света нет. Отец уже лет двести обещает его провести, но его обещаниям давно никто не верит. Ощущение теплоты и сухости, запах дерева. Уют, покой, легкое дребезжание стекла под порывами ветра. Сверху, из темноты, откуда-то от далекой крыши доносился мелодичный свист, а временами скрежет скверно закрепленной дранки.

В доме все сделано без единого гвоздя. В том числе и эта лестница. Между прочим, мастер, который ее делал, умер более шести веков назад! Отец рассказывал мне, что он по отцовской линии восходил к шумерским богам. Да-да, сказала она, мучительно пытаясь не упасть на этом чуде плотницкого искусства. Узкая юбка и высоченные каблуки упорно сопротивлялись всякому движению вперед.

Наконец они выбрались на второй этаж.

Вот здесь живет мать, но ее, судя по всему, сейчас в доме нет. Она не каждый день бывает, не любит ходить через Перевал. После этого чувствует себя страшно утомленной. А вот это мои комнаты. Там, наверху, отцовская часть, и мы туда без особой нужды не входим. Будешь пить кофе?

В Москве у погоды особый нрав, и если кто жил в этом городе подолгу, знает, как иногда внезапно меняется она здесь от весны к лету, от тепла к холоду. Без промежутков и предупреждений.

Погода переменилась внезапно, и случилось это за полночь. Матвею Кривозубу всю ночь не спалось. Так что-то грезилось, чудилось. Но окончательно разбудил его Светлый гость! Отчасти недовольный, немного усталый, имевший слегка непривычный вид, но по-прежнему изысканный и божественно гармоничный! Матвей имел с ним долгую беседу, а потом Гость снова ушел за Перевал историй. После его визита Кривозуб впервые за долгие годы более или менее ясно представлял, что ему дальше делать! За это хвала богам!

Насчет Перевала и насчет своего предназначения во всей этой игре он сориентировался совершенно недавно. Кажется, как с год или, может быть, два к нему стали приходить сны, а потом даже и дневные видения, в которых он представал пред самим собой не Матвеем Кривозубом, а совсем другой личностью. Все то, чем он жил и чем был все время своей истекшей к чертям собачьим жизни, все это серое и утомительное время неспешно представало пред очами того другого Матвея, который и вовсе никогда не бывал в Москве. И знать не знал ничего о таком городе! Он и говорил на другом языке, и небо помнил другое, и его имя звучало иначе. Этот процесс был неприятен и тяжел. Ведь что, в сущности, за жизнь он здесь вел?! Разве она могла сравниться с той, в которой он носил другое, славное имя? А эта эпоха — с той, гораздо более славной, великой, а главное, гораздо более солнечной?! Да-да, гораздо более солнечной! О Зевс, как же он любил солнце!

Начиная с самого первого своего видения, Матвей сразу и окончательно навсегда уверовал в то, что все так и есть, что видения его не лгут! Да они и не могли лгать! Как сбрасывает личинка ставшую ненужной сухую и скукоженную свою оболочку и медленно расправляет крылья, так и Кривозуб на протяжении всего последнего времени вылезал из старой кожи восприятия мира и себя, чувствуя всю необходимость, мучительность и красоту этого процесса!

Все, лежать в постели дальше смысла не было. Матвей встал с кровати, посмотрел на часы. Было около трех часов ночи. Босиком прошлепал на кухню, смолол зерна и сварил крепчайший черный кофе. Обжигаясь, выпил чашку и сразу же налил вторую. Поставил пустую турку в раковину. Спать перехотелось. Теперь следовало закурить, сев на холодный стул у окна. Там, за окном, качались тени, отбрасываемые самодельным фонарем, который Матвей повесил у подъезда специально для местных старичков, любивших допоздна играть в карты, домино, в шахматы, а иногда просто так медитировать на деревянных лавках, уставившись прямо перед собой подслеповатыми невидящими глазами, и думать о чем-то неведомом.

Что бы ты сказал, если бы тебе с рождения пришлось носить в себе самом восемьдесят пять килограммов серебра? А если бы все эти восемьдесят пять килограммов находились у тебя во рту? Представь, Виолетта, ты каждый день, каждую секунду чувствуешь, что у тебя во рту сидят твои ужасные зубы и жаждут быть использованными. Не могу представить! И правильно! Никто не сможет представить! А главное, Виолетта, я понятия не имею, почему я такой! За что Господь всемогущий обрек меня быть Трахером, среброзубым ублюдком! Ну не плачь, не плачь, Щелкунчик! Не плачь, милый! Чего тебе плакать?! Это из тебя наша жаркая любовь грустью выходит! Она выйдет, и все пройдет! Ты у нас не просто Трахер, ты у нас мышиный король! Хренушки, Фриц, фуфло я, а не мышиный король!

А кто ж ты еще, милый мой, кто ж еще? Я, милый мой Фриц, король крыс! А это совсем другие вещи! Крысы, Виолетта, спуску тебе не дают, будь ты король или хоть бы даже сам император! Я у них номинальная величина, как английская королева. Я символ, я достоинство их войска, я нечто, пришедшее из глубины историй, чтобы стать во главе их нашествия. Но пока я не крыса! Вот что для них является главным! Я для крыс только возможность легитимного захвата Трои!

Какая там Троя, пупсик, это просто Москва! Здесь легитимность всегда более проблематична, чем в любой Трое! Просто не надо ушами хлопать по щекам, когда утро красит нежным цветом. Ты нужен крысам, нужен! Без тебя они не найдут ключа к загадочной русской душе — вот что я тебе скажу, зубастик! Фриц, я тебе уже как-то говорил, что единственное, что ты хорошо в своей жизни делаешь, — это минет! И больше ничего! Поэтому оставь в покое политику, социологию, а заодно и культуру Российской Федерации! Меня раздражает, когда ты начинаешь обобщать! Ну и пусть, пупсик, ну и пусть минет! Зато, признайся, это я делаю искренне, от души, а не как Моника Левински какая-нибудь!

Ну, вот и не берись рассуждать о том, чего в упор не понимаешь! Сейчас мы вплотную подошли к битве за Москву (Schlacht um Moskau)! Буквально повторяются события 1941–1942 годов! Москва сейчас — это и есть та самая Троя! Слушай, пупсик, ну пусть Троя, да пусть хоть Вавилон, разве дело в том, как называть?! Тут ты прав, спор о терминологии, как говорил Ленин, можно отложить до более спокойных времен! Самое главное — битва, решающее сражение — уже почти началось! Я уже чувствую флюиды всеобщей мобилизации и последующей гибели! Мои ноздри сами собой раздуваются от дыма пожарищ, которые нам только предстоит раздуть!

О, вот теперь ты похож на настоящего Щелкунчика, пупсик! Глаза сверкают, зубы колесом, десны металлом отсвечивают! Вот теперь ты воин! Теперь ты император! А то нюни распустил!

Итак, Джанет и Патрокл шли вдвоем под холодным, но солнечным октябрьским ветром. Они подходили к дому ее мужа, который Патрокла, честно говоря, недолюбливал. И им нужен был какой-то повод, чтобы в очередной раз войти в этот дом.

Что-что-что, что нам придумать, машинально говорила она, печально рассматривая лежащую под ногами листву. Ничего не нужно придумывать, сказал Патрокл, поехали ко мне! Просто поедем ко мне, будем валяться на постели и считать листья, которые еще не облетели, на старом дубе. Она зарделась. Как, в самом деле, было бы славно лежать на широкой, просто-таки необъятной постели Патрокла и смотреть сквозь узкие стрельчатые окна на старый дуб. В прошлое воскресенье на нем оставалась всего дюжина листьев. В понедельник они насчитали восемь штук.

Семь-восемь, считала она — и тут вдруг закричала от ужаса. Повернув голову вправо, она увидела, что в комнате стоял кто-то черный, равнодушно их рассматривая. Ты чего орешь-то?! А, ма, привет! Не ори, это ма пришла. А это Джанет, ма, и если ты дашь нам хотя бы немного времени, чтобы мы оделись, ты будешь иметь счастье с ней пообщаться за чашкой свежего чая!

Как, ты сказал, ее зовут? Джанет. Значит, Джанет. Ну что ж, я так и думала, мой мальчик, что с тобой произойдет в этой стране нечто ужасное! И вот, посмотри, оно таки с тобой произошло! Вот и говори после этого, что Филомела просто старая и больная дура, к тому же еще и помешанная на мистике! Дура или не дура, а вот это несчастье я тебе предсказала еще пару месяцев назад!

В общем, одевайтесь, я вас жду внизу! И пусть твоя дама, сынок, подмоется как следует! Не терплю чужого запаха страсти! Да, имей в виду, что ты намного старше моего мальчика. И мне это не нравится!

Парис довольно быстро вырос в высокого статного парня. Лизавета в нем души не чаяла. Юноша был вдумчив и умен, он много ел и много читал. Ведь в медвежьей избушке оказались превосходные книги! Ну, оно и понятно. Лизавета и Потап Абрамович были не простые медведи, но русские интеллигенты, хозяева леса в третьем поколении. У них в избушке было много книг, особенно русской классики. Но больше всего Парису нравился, естественно, Пушкин.

Мама, говорил он вечерами Лизавете, вот ты как считаешь, стоит нам заменить барщину оброком или не стоит? Вот Онегин, тот заменял. А мы что, хуже? Не знаю, сынок, говорила Лизавета, насчет хозяйства — это к папеньке.

Нет, конечно, Парис понимал, что у них на полях работают не крестьяне, а обычные животные, которые повсеместно в лесах водятся, уже не говоря о современных ему русских городах, но ему была охота и пофантазировать немного. А вот что бы, например, было, если бы у них были настоящие крепостные, то есть русские люди, православный народ, богоносец и кормитель!

Скучно тебе просто, сказал как-то Потап Абрамович, по своему обыкновению просматривая в Интернете новостную ленту телевизионного канала “Евроньюс”. Я понимаю. У нас тут лес глухой. До Мытищ на попутке минут сорок трястись. И в друзьях у тебя волки и лисицы. Да ты и с ними, гляжу я, не общаешься. И, кстати, зря, сударь мой. Интересный народ у нас в лесу собрался, презанимательный! Они тут не просто небо коптят, с ними завсегда есть о чем поговорить!

Расскажете такое, папенька! Парис недоверчиво сложил губы. Сами-то вы с ними, поди, не говорите! Все рычите больше и периодически съедаете то одно животное, то другое. Как будто у вас в супермаркет некого послать! Как будто у нас на дворе стоит не двадцать первый век! Как будто не вы мне с детства внушали передовые идеи и направления! Каждый день преподаватели из МГУ к нам в избу ездят, о науках и искусствах, о гуманизме европейской культуры рассказывают! А кто, позвольте мне вас спросить, давеча целую лекцию прочел по буддизму, когда я всего лишь бабочку придавил на клумбе, которая туда-сюда мотылялась как бешеная и нервы мне все измотала?! И после этого вы идете в лес и съедаете дикое и ни в чем не повинное животное, куда это годится?

Теперь, когда природа к ночи немного успокоилась, Потап услышал странный звук, который становился то выше, то ниже. Казалось, будто какое-то неизвестное, но весьма могучее существо решилось исполнить песню специально для ежа, не справившегося со сложным балетным па. Приглядевшись к окружающему пространству, Потап понял, что это за звуки. Ветер пролетал насквозь заброшенными коридорами и забытыми комнатами общежития и пел на разные голоса, заполняя так явственно обнаруживающиеся к осени пустоты жизни.

Потап подошел поближе к ежу и услышал всхлипывания. Иголочки то поднимались, то опадали. Маленький зверь плакал. Э, брат, сказал Потап Абрамович, так не годится, брат. Совсем никуда не годится это. Нужно вставать. Он попытался осторожно растормошить ежа, но тот только глубже зарылся в кучу опавших листьев. Остались видны одни задние лапы.

Ну что ты, в самом деле, сказал Потап. У тебя не получился только гран батман жете, а все остальное было просто великолепно. Поэтому вылезай из листвы, уже темнеет. Нужно идти. Слышишь меня?

Куда вставать и куда идти, глухо спросил ежик из-под листьев. Кто нас там ждет? О, брат, это уже совершенно другой вопрос. Совершенно другой. Ты думаешь, ты один такой тут? Да у нас в русском лесу в кого ни плюнь — гений! Я не гений, сказал еж, высовывая голову из листвы, я совсем не гений, Потап Абрамович, и, к счастью, это понимаю! Но — еж выбрался наконец и стал отряхиваться — я настаиваю на том, что после небольшой тренировки мне покорится и гран батман жете! О, ну это без сомнения, сказал Потап. Воля и труд человека дивные дива творят! А пока мы идем вон туда!

И они пошли по старой раздолбанной дороге на север. Недалеко, километрах в двух, стояли уже лет двадцать разрушающиеся бараки древней советской птицефабрики. Здесь в годы независимости России нашло себе приют множество диких птиц и некрупных зверей, которым отсутствие окон и дверей не мешало, а, наоборот, даже импонировало.

Ты понимаешь, я не могу туда не пойти, сказала Джанет, упрямо глядя на Патрокла своими огромными глазищами. Назови мне хотя бы одну причину, по которой ты должна туда идти, сказал Патрокл грустно. Он мой муж! Это первая причина! Это не причина, улыбнулся Патрокл, это повод. Не перебивай! Джанет повысила голос, чувствуя, что не права. Однако ее уже понесло, и остановиться она была уже не в состоянии. Ты, мой мальчик, мой юный мечтатель, страшно далек от реальной жизни! Джанет смотрела в лицо ему упрямо и зло. Но когда ты станешь мужчиной, то есть если ты когда-нибудь все-таки повзрослеешь, ты поймешь, что жизнь диктует свои законы! Да, мой милый, законы! И их нужно соблюдать! Если ты, конечно, желаешь в этой жизни преуспеть, а не мести, извини меня, университетский двор до скончания века!

Дался тебе этот университетский двор, устало сказал Патрокл, я могу, например, попроситься на уборку твоего факультета. И тогда мы с тобой будем видеться гораздо чаще, чем теперь.

В самом деле, Джанет, в самом деле, представляешь, как будет славно, если я стану убираться в твоем кабинете? Чистить щеткой твое кресло, мыть пол, по которому ты ступаешь, протирать пыль, которая неизбежно скапливается, как знак неумолимо проходящего времени. Буду старательно поливать цветы, которые стоят в твоем кабинете. Раз, гераньку, два, гераньку поливаю спозаранку! Оставлять в пространстве маленькие, ненавязчивые следы своего присутствия. Например, три-четыре стихотворные строфы каждое утро тут, два-три сонета там. Ежедневно в твоем ежедневнике. Мон анж, Джанет, пур ту авек мон амур. В наших отношениях появится что-то такое неуловимое, что не часто встречается нынешним женщинам на их жизненном пути! Представь, твой трубадур, твой вагант и девственник всегда здесь, всегда с тобой! И когда ты заходишь ранним утром в свой кабинет, там встречает тебя идеальный порядок. Там “Фауст”, лежащий на столе с закладкой на одной и той же странице, запах цветов и свежести, какая случается только после тщательного удаления пыли со всех горизонтальных поверхностей. Там ждет тебя сама юность в венке из желаний и восторгов!

И чем дольше я работаю уборщиком твоего кабинета, тем все более и более счастливой чувствуешь ты себя, тем теснее и явственней тебя окружает атмосфера тайны и красоты!

Представь, ты идешь на работу, раннее утро. Тебя ждут твои студенты, аспиранты, коллеги по кафедре. С нетерпением ожидают твоего взгляда невидимые обычному смертному Мольер и Расин, Бэда Достопочтенный и Фома Аквинат, Пруст и Рильке, Овидий и Робеспьер. Да, как это ни странно, но и Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер непременно дожидается тебя там! А кого же ему еще дожидаться в этом городе? Не бездарных же преподавателей истории, которые не обладают и сотой долей твоего умения живописать нравы и особенности той или иной исторической эпохи?! Нет, ни в коем случае не их! Позор им, только отбывающим свои лекции в скучной и отвратительной тоске, которая порождена их ненавистью к своей работе. О, как много и как усердно мужчины ненавидят свое призвание! О, как это закономерно и ужасно! Не будет свободным общество, в котором мужчина должен зарабатывать деньги, продавая себя то там, то здесь! Мужчина, продающий свой труд, несчастен и бездарен, как живой труп, как менеджер, как пустота.